По ту сторону Стикса

Пузик выдул очередной стакан какого-то пойла, впрочем, от грина он все же отказался. Мне выпивка была не нужна, я могу достигнуть состояния алкогольного опьянения, всего лишь слегка опустив границы, которые воздвигаю между собой и остальными людьми. И тогда если вокруг все веселятся, то мне будет так же весело, если дерутся по пьяной злости, то и я буду драться, могу заснуть или поплакать – все что угодно. Человеческие эмоции – самый совершенный наркотик, но, к несчастью, я вынужден жить совсем не в том месте, где им можно было бы наслаждаться.

Вернулись Фрэй с Гудвином. То, что он не взял с собой никого из своих силовиков, могло означать только доверие по отношению к Монаху. Я его понимал: взрывы, грубая сила – это вовсе не стиль западной группировки, и здесь мы скорее, чтобы поделиться и получить информацию, нежели устраивать разборки.

– Уходим, – Фрэй хлопнул меня по плечу.

И впрямь, не стоило задерживаться на чужой, пусть и дружественной, территории. Мы вышли через заднюю дверь в холодный кривой проулок. Лужи уже подернулись корочкой льда и хрустели под ногами.

– Аарон сказал, что понятия не имеет, откуда могли взяться те двое, – задумчиво сообщил Фрэй. – И я ему верю.

Я не обратил на его слова ни малейшего внимания. Во-первых, потому что подозревал, именно так и выйдет, а во-вторых, потому что почувствовал, как атмосфера вокруг неуловимо изменилась, стала нервной и вязкой. Казалось, еще чуть-чуть и я смогу услышать испуганный стук чьего-то сердца. Это был не Фрэй – его я ощущаю, не Пузик – тот представлял собой сгусток любопытства и беспечности, и не Гудвин – он оставался спокоен. Тогда кто?

– Нельзя ему доверять, – пробурчал Гудвин.

– Фрэй, а что у них в «Будде» на втором этаже? Я слыхал, там все обито красным бархатом и покрыто золотом, – с энтузиазмом насел Пузик.

– Тихо, – оборвал их я. Все с удивлением уставились на меня. Фрэй, следуя привычке, выработанной годами, сразу перешел в боевую стойку и вытащил одно из лезвий «танто», с которыми так и не расстался после тренировки. Он знал, что без причины я никогда не стану поднимать тревогу.

Между тем напряжение все возрастало, будто кто-то готовился к решающему шагу. И, судя по атмосфере, этот кто-то был не один.

Пузик открыл рот, чтобы что-то сказать, но Гудвин ловко пихнул его в бок. Мальчишка сообразил и мигом выхватил из кобуры «Глок». Поразительно, как быстро мог меняться его эмоциональный фон: секунду назад он излучал детскую непосредственность, а теперь превратился в туго стянутый жгут настороженности и агрессии. В таком состоянии быстрота его реакции возрастала до невероятных пределов.

Я не успел отстегнуть цепь, как в дальнем конце переулка мелькнули две тени в черном. Позади раздался приглушенный звук, будто кто-то мягко спрыгнул на асфальт. Я полуобернулся, так чтобы держать в поле зрения оба конца переулка: еще трое. Но складывалось ощущение, что их может быть и больше. Фигуры, одетые в черное, одинаковые до неправильности, и однозначно настроенные агрессивно.

Пузик вопросительно посмотрел на меня.

– Стреляй на поражение, – сказал я. Альтернатив не было – эти люди пришли сюда, чтобы убивать.

Пулеметная очередь громоподобно пронеслась в тихим улицам, никого не задев. Умелыми движениями тени снова растворились в уличной темноте, словно там никого и не было.

– Стоило тратить бобы, – насуплено пробормотал Пузик, вытаскивая пустую обойму, расстрелянную меньше, чем за две секунды. Да, если достать оружие здесь не так просто, то боеприпасы к нему раза в два сложнее. Если бы не изобретательность и дьявольская хватка Фрэя, Пузиковой коллекции никогда бы не существовало. А так, покупая режущие игрушки себе, он заодно покупал огнестрельные мальчишке. «Глок-18» – последнее приобретение: австрийская машинка умела переключаться на автоматический режим и из-за этого была запрещена к продаже во многих странах.

В поле зрения никого, но я чувствовал, что они скользят по большому радиусу вокруг нас. Ноздри Фрэя раздувались, втягивая воздух – он воспринимал мир совсем иным образом, под совсем иным углом. Я успел ухватить его за предплечье буквально за секунду до того, как он сорвался с места. Конечно, желание настигнуть незнакомцев было сильным, но делать этого не стоит.

– Они уходят, – сказал я, – идут дальше – в сторону «Будды».

Мы не были окончательной целью, лишь внезапной преградой на их пути. И меня не покидало ощущение, что нас узнали. Узнали и поэтому отпустили.

Позади внезапно полыхнула вспышка, раздался звук взрыва, зазвенели и треснули стекла в нескольких зданиях. Оранжевое зарево поднялось над резервацией, зловещими всполохами забираясь в самые темные углы, бросая уродливые тени на разбитую мостовую.

Фрэй стряхнул мою руку и побежал вперед, на ходу вынимая второй нож. Нам с Пузиком ничего не оставалось делать, как только последовать за ним.

Здание Будды напоминало огненную орхидею: синтетическая внешняя отделка стен лопнула и рваными лепестками свисала наружу, крыши не было – на ее месте в провале ревело пламя. Повсюду разбросаны какие-то балки, внутренние перегородки и стекла, вытолкнутые наружу взрывной волной. Этот алый цветок полыхал в самом сердце резервации, и его было видно с любой точки.

У здания бара стала собираться толпа, в основном люди западной группировки. В их окружении я чувствовал себя небезопасно. Кто-то вытащил шланг из подвала соседнего дома и поливал мостовую и близлежащие здания – тушить «Будду» без специального оборудования было бесполезно. От бара останется одно пепелище к моменту, когда с материка прибудет пожарный расчет. Если он вообще прибудет – кому мы тут нужны, да еще в комендантский час? Если резервация выгорит дотла – для определенных людей в городе это станет большой удачей.

На асфальте лежало с десяток тел: некоторые стонали и корчились, некоторые были неподвижны – но все в черной копоти, словно только что вылезли из ада. Я инстинктивно закрылся наглухо, еще раньше, чем успел подумать о необходимости это сделать. Полезный рефлекс, плод горького опыта – если бы не он, то сейчас мое тело корчилось бы на асфальте вместе с ними, меня выворачивало бы на изнанку, и кто знает, возможно, я мог бы кончить точно так же, как эти бедняги.

Фрэй убрал ножи – демонстрировать чужим в такой момент оружие опаснее, чем ходить вовсе без него. Он медленно подошел к одному из раненых, я старался не отставать от него ни на шаг. Сквозь копоть и грязь на нас глядели полные ужаса и боли глаза, лицо было знакомым, но имени я не помнил – скорее всего, мелкая рыбешка.

– Что… – Фрэй не успел закончить свой вопрос.

Обожженный раскрыл рот, демонстрируя красный язык и десны, так сильно выделявшиеся на фоне сажи:

– Он остался там… Монах остался там… – просипел он.

Глава 2. Переправа

Иногда мне кажется, что судьба – это старая сварливая тетка, которая невзлюбила меня с самого рождения. А ведь я даже не помню своих родителей. Кто они были? Что за жизнь вели? За что эта брюзгливая баба так отыгрывается на мне?

Первые свои воспоминания я приобрел уже в детском доме, в котором и прожил до четырнадцати лет. История, явившаяся причиной моего сиротского существования, стала известна мне уже в достаточно сознательном возрасте по сплетням воспитателей и из старых газетных вырезок.

Случилось так, что где-то через месяц после моего рождения в городе произошло землетрясение – происшествие совершенно из ряда вон выходящее, потому что до того в нашей местности не наблюдалось сейсмической активности. Тем не менее, это землетрясение в пять баллов разрушило часть старых зданий, включая и дом, в котором жили мои родители.

Завалы разбирали около недели – неподготовленность спасательных служб к такого рода катаклизмам многим стоила жизни. Мою мать нашли только на четвертый день, полуживую, но все еще старающуюся защитить своего младенца. Молоко у нее пропало сразу, и поэтому, не зная, чем поддержать мою едва теплившуюся жизнь, она резала себе пальцы и кормила меня кровью.

Представляю выражение отвращения на ваших лицах. Что ж, оно имеет право быть, потому что вы сидите в своих теплых безопасных конурках, и разве что немногим из вас удалось побывать в чрезвычайных ситуациях, когда понятия человеческой морали мало что значат. А я до сих пор верю, что только стараниями моей самоотверженной матери мы были еще живы, когда спасатели подняли бетонную плиту, едва не ставшую нам гробницей.

Мать умерла на следующий день в больнице, а докторам оставалось только удивляться, как ей удалось продержаться так долго с многочисленными переломами и внутренними разрывами. Тело отца нашли через неделю после землетрясения. Таким образом я остался круглым сиротой. Врачам удалось меня выходить, и после того, как в больнице уверились, что моему здоровью ничто не угрожает, меня определили в Дом малютки, где я и пробыл до четырех лет.

Никаких светлых воспоминаний о детдоме у меня нет. Может, у других воспитанников есть. Не знаю. Уже в самом раннем детстве я понял, что отличаюсь от других, причем отличаюсь не в лучшую сторону. Воспитатели всегда относились ко мне более или менее ровно, как того требовала их работа. Но вот дети…

Дети меня сторонились, обходили как можно дальше, то ли как прокаженного, то ли как агрессивного. Я все никак не мог понять причины такого отношения. Я не ввязывался в драки, не был навязчивым или раздражительным, слишком глупым или слишком умным, но при этом все равно отличался, будто бы другой уже по самой своей природе. Поэтому главным моим спутником и другом стало одиночество. Я находился в окружении людей и все же оставался один.

Иногда проходили недели полного молчания, прежде чем мне по тем или иным причинам приходилось с кем-нибудь заговорить. В таком случае слова ложились на язык тяжело, срывались с губ коряво, будто бы я так и не научился толком их произносить. Вспоминая те годы моего детства, я уже не знаю, действительно ли излишняя молчаливость была в моем характере изначально, или же это только приобретенная черта.

Практически все свое свободное время я проводил у окна, разглядывая скудный пейзаж снаружи, уделяя внимание каждой отдельной черточке в течение долгих часов. Я бы, наверное, вконец одичал или стал существом, более похожим на растение, нежели на человека, если бы в возрасте семи лет все детдомовцы, согласно программе Министерства образования, не должны были начать своё школьное обучение. Не скажу, что я очень уж тяготел к знаниям, но одно преимущество у школы все же было – меня научили читать и дни стали чуть более наполненными, чем прежде.

Только годам к десяти я начал понимать, в чем же конкретно состояло мое отличие от других людей. Происходило это постепенно, знание складывалось из мельчайших ситуаций и событий, но поворотной точкой стал день, который я до сих пор помню с поразительной четкостью. Это был день «смотрин», как называлась встреча потенциальных усыновителей с воспитанниками детского дома.

Мамочки и папочки приходили по очереди, а иногда и группами в нашу игровую комнату и придирчиво разглядывали детей, словно товар на прилавке магазина. У этого нос картошкой, а у того все лицо в веснушках, тот слишком активен и будет доставлять много хлопот, а этот слишком тихий и ничего не сможет добиться в жизни. У этой девочки слишком короткие пальцы, она не будет хорошо играть на пианино, а тот карапуз слишком толстощек – не годится для спорта.

Некоторые побуждения и мотивы высказывались вслух, большинство замалчивалось, хотя я почему-то чувствовал все. Слово «слишком» то и дело пробивалось сквозь их эмоции, чтобы показаться во всей своей капризной красе. Мне было непонятно, зачем остальные дети так стараются выделиться, понравиться этим надменным взрослым. Неужели они не понимают, как те к ним относятся?

Как относились ко мне? Чаще всего на меня вовсе не обращали внимания, лишь иногда бросая брезгливые взгляды. Я не умел нравиться людям, может быть, потому что уже тогда знал о них больше, чем они хотели бы показать. Хотя вполне вероятно, что причина была гораздо проще: моя внешность никак не вязалась с представлением о милом здоровом ребенке.

Очень худой, слишком бледный, с мышино-серыми волосами и довольно странным неприятным оттенком желто-карих глаз – я не мог даже надеяться на их внимание.

Сейчас моя внешность изменилась, но не могу сказать, что к лучшему. Глаза стали совсем желтыми, будто выцвели, да и волосы побелели так, что я до сих пор теряюсь в догадках, не седина ли это. Худоба никуда не делась, лишь угловатость немного скрыли мышцы, которых не приобретешь ни в одном спортзале. О да, теперь моя внешность привлекает внимание, но совсем не то, которого я бы хотел.

В моей группе был мальчик по имени Артем, для меня примечательный, разве что своей непоседливостью. Весь тот день он вертелся около одной женатой пары, буквально шагу не давая им ступить. Я отчетливо ощущал его желание понравиться, сдобренное хорошей порцией наивного детского тщеславия, а подо всем этим трогательную надежду, которую детдомовские дети очень быстро учатся скрывать.

Муж отнесся к мальчику благосклонно. По большому счету, этому тучному, будто бы совершенно круглому человеку, было практически все равно, какого ребенка они возьмут в семью: лишь бы это был мальчик, и лишь бы он был здоров. С беспечностью человека, никогда не имевшего собственных детей, он уже представлял, как будет ходить на рыбалку и за грибами с новоприобретенным сыном.

Его жену Артем явно и, на первый взгляд беспричинно, раздражал. Я долго не мог выявить мотив из спутанного клубка ее эмоций, но к концу их посещения, наконец, все понял. Дело было не в поведении Артема, не в его назойливости, а всего лишь в его больших голубых глазах, которые отчетливо напоминали ей предыдущего супруга. Простейшее сходство вызывало бурю негативных эмоций. По всему выходило, что эти люди не возьмут его в семью, и мне было странно, что он этого не видит, что никто этого не видит, кроме меня.

Со стороны, наверно, может показаться, что я читаю мысли? Но нет, это не мысли. Сомневаюсь, что их вообще можно прочесть. Человеческий мозг – это не книга, в которой определенным набором букв отпечатаны наши помыслы. Я читал лишь эмоции и не более того.

Если бы та женщина так не ненавидела своего бывшего мужа, я никогда бы не узнал, что она посчитала Артема похожим на него. Лишь сильное чувство позволяет мне определять, что творится у человека в голове. Так что если вы сейчас мысленно загадаете дату, то я, как все обычные люди, не буду иметь ни малейшего представления, что это за число. Но если в тот день, к примеру, у вас родился ребенок, то… хм-м-м. Я скажу, что это день рождения вашего ребенка, но, опять же, не буду точно знать дату.

Если бы я тогда понимал, что за способности мне достались, то, возможно, сейчас мое положение в жизни оказалось бы более удачным. Если бы я точно знал, чем отличаюсь, и чем мне это отличие грозит, то научился бы скрывать свой дар. Но я был всего лишь ребенком, с которым никто не разговаривает и которому неоткуда получить сведения об окружающем мире.

В тот вечер в нашей спальне Артем, не переставая, хвастался, что скоро его заберут из детского дома. Он говорил так много и так возбужденно, что, в конце концов, это стало меня раздражать. Я поднял голову от книги.

– Они никогда не возьмут тебя к себе, ты не нравишься той женщине. – Мой голос прозвучал отчетливо и громко, заставив всех замереть в удивленной тишине. Вряд ли эти дети помнили, когда в последний раз я разговаривал хоть с кем-то из них. Не удивлюсь, если некоторые считали меня немым.

Все сначала посмотрели на меня, с таким выражениями на лицах, словно в спальню вдруг забежала плешивая крыса, а затем на Артема, потому что тот уже кипел от негодования и обиды.

– Откуда тебе это знать?! – орал он срывающимся голосом. – Ты просто завидуешь мне, что выбрали не тебя! К тебе даже подходить не хотят, потому что ты урод!

Мальчишка с каждым словом становился все краснее и краснее, да и во мне закипал гнев, скорее всего, даже не мой собственный, а его, будто бы отраженный в зеркале.

– Урод! Урод! – продолжал кричать он, пока остальные не стали ему вторить.

– Урод! – неслось со всех сторон.

– Урод! – пока я не пожалел, что вообще заговорил.

Не знаю, чем бы все закончилось, не загляни в этот момент воспитатель. Наверно, можно считать большой долей везения то, что за время пребывания в детском доме я не был ни разу побит своими «товарищами» по несчастью.

Стоит ли упоминать, что та пара не вернулась за Артемом ни через неделю, ни через две. Прошел месяц, прежде чем эти люди снова появились у нас и забрали совсем другого мальчика. С тех пор всеобщее отчуждение усилилось, если такое вообще было возможно. Но довольно забавно, что это случилось, не потому что я «умею читать мысли». Дети считали меня колдуном и думали, что если я пожелаю кому-то зла, то это желание сбудется. Меня стали бояться, бояться по-настоящему.

Если само презрение можно вынести, то когда к презрению примешивается страх, люди становятся жестокими, а жизнь невыносимой. Как я уже говорил, за все мое пребывание в детском доме никто не тронул меня и пальцем. Но иногда мне казалось, что лучше получить хороший удар, чтобы иметь возможность ответить, чем находить испорченными свои книги, есть суп, в который чья-то щедрая рука высыпала ложку соли, или оказываться запертым в классе до самого утра.

Я скрежетал зубами, но не мог ничего поделать, не мог ничего противопоставить этой травле, когда дети действовали как единый озлобленный организм, а мне было даже не под силу выявить, кто является зачинщиком всего этого. В конце концов, я сдался – безразличие стало моей единственной защитой и убежищем.

За испорченные учебники меня частенько наказывали, и я проводил почти все свое свободное время в библиотеке, расставляя книги по алфавиту и перетряхивая самые дальние и пыльные уголки, от чего у меня постоянно шелушились пальцы и щипало в носу. В сущности, не такое уж это и наказание. Даже когда я обнаруживал в книге или на полке засушенного таракана, это было гораздо лучше, чем находиться с остальными воспитанниками в спальнях или на спортивной площадке.

Молодая библиотекарша сначала долго наблюдала за тем, как я безропотно выполняю ее указания, словно приглядываясь, что я за человек такой. По моим ощущениям в ней постоянно боролись осторожность и любопытство. Наконец, после недели-другой моего молчаливого присутствия она, как-то по-особенному подперев пухлую щеку рукой, глядя прямо мне в глаза, произнесла:

– Не могу поверить, что ты специально рвешь и портишь книги.

Я вздрогнул и поставил стопку словарей, которую собирался убрать на полку, обратно на стол. Руки отчего-то противно задрожали. Чтобы скрыть свое внезапное волнение, я пожал плечами и с деланным безразличием повернулся к ней спиной.

– Почему ты не пожалуешься воспитателям, что тебя обижают другие дети? – То, как она это спросила, даже мне, тринадцатилетнему, показалось тогда очень наивным.

Я не ответил, и она не стала больше расспрашивать. Помню, как потом из-за полок с книгами украдкой поглядывал на нее, все пытаясь сообразить, какое ей может быть до меня дело, если остальным не было. Она казалась мягкой, округлой, без единого острого угла или жесткой линии. И даже пахло от нее молоком и печеньем. Или это сейчас мне вспоминается, что от нее пахло выпечкой, потому что потом она часто угощала меня домашним печеньем? Самым вкусным печеньем на свете, как казалось тогда, и как кажется до сих пор. А еще она позволяла мне сидеть в кресле у окна и читать понравившиеся книги, когда делать в библиотеке было особо нечего.

Но ничто хорошее не длится достаточно долго, чтобы я успел посчитать свое существование сносным. Однажды я обнаружил свою библиотекаршу в самом упавшем состоянии духа, плотная атмосфера отчаяния обволакивала ее синей пеленой, так что у меня даже ком встал в горле, и я испугался, что расплачусь, к своему позору. В такой ситуации не надо быть эмпатом, чтобы заметить неладное: под глазами женщины залегли глубокие тени, а нездоровый цвет опухшего лица говорил о проведенной в слезах бессонной ночи. Смешно, но для меня эти внешние признаки были вторичными.

Я молча встал рядом с ее столом, не решаясь спросить, что случилось. Обычно мы не очень-то разговаривали друг с другом.

– Все в порядке, – вяло улыбнулась библиотекарша и похлопала меня рукой по плечу.

Это простое движение словно утянуло меня под тяжелую темную воду. На миг перед глазами мелькнуло искаженное гневом мужское лицо – она никогда раньше не видела такого выражения на этом лице. Мужчина был в плаще и с чемоданом, напоследок он не сказал ни слова, только с ожесточением хлопнул дверью у нее перед носом.

Я шумно вдохнул, когда видение отпустило меня, и пробормотал те слова, о которых потом буду жалеть всю свою жизнь.

– Все будет, хорошо. Он вернется, этот мужчина в плаще.

Она тут же отшатнулась от меня, будто ее ударили током. В глазах читался ужас, которого я не мог перенести. Я подхватил портфель и выскочил за дверь, чувствуя себя преданным, клянясь, что никогда-никогда больше не буду никому доверять. Возможно, все обернулось бы не так плохо, если бы я сдержал свое обещание.

Как нашкодивший щенок я не осмеливался больше показываться в библиотеке, по крайней мере до тех пор, пока через несколько месяцев библиотекарша не уволилась. Не знаю, из-за меня ли, или из-за чего-то другого, но тогда мне казалось, что все происходит из-за меня.

Слухи о том, что со мной не все в порядке, распространялись теперь не только среди детей, но и среди взрослых. Если я шел по коридору, передо мной расступались, если кто-то оставался со мной в одном помещении, то у него обязательно становилось лицо человека, старающегося не думать о чем-то важном и сокровенном. И шепот… Меня постоянно преследовал их шепот, так что, в конце концов, начало казаться, будто это голоса в моей голове.

А потом появился тот человек.

Меня вызвали в кабинет директора, хотя я не помнил, чтобы натворил чего-то страшного. Пока я шел по длинным безликим коридорам, взрослые перешептывались за моей спиной. Кто-то из них чувствовал вину, кому-то было неуютно, некоторые показывали глазами «я же тебе говорила!» – но абсолютно все испытывали ко мне какую-то антипатию, почти ту же животную неприязнь, что и дети. Только взрослые уже стеснялись это показать.

В кабинете директора меня ждал Серый человек. Он был одет в ничем не примечательную костюмную тройку, отглаженную до безупречности, застегнутую по всем правилам. Жесткий воротничок рубашки даже стороннему наблюдателю казался неудобным. Черты лица невыразительные, глаза и волосы странного блеклого оттенка, который невозможно отнести к какому-то определенному цвету – но не потому я стал называть его Серым человеком. Я не чувствовал его эмоций, абсолютно никаких, будто при попытке приблизиться каждый раз натыкался на серую пугающую стену.

Помню, как замер у дверей, недоверчиво разглядывая этого мужчину, пытаясь определить, человек ли он, или призрак.

– Ты знаешь кто я? – неожиданно глубоким голосом спросил гость.

Я покачал головой и инстинктивно отступил к двери.

– Может быть, попробуешь догадаться?

Я снова покачал головой.

– Меня зовут Николай, – как-то странно и неумело представился человек. – Не бойся, мы всего лишь немного поговорим. Садись.

Несмотря на то, что он мне не нравился, не подчиниться оказалось сложно, и я сел напротив. Другой бы на моем месте непременно подумал, что подобная встреча, скорее всего, связана с усыновлением, или вдруг объявились какие-то дальние родственники, которые решили приютить сироту. Я не питал подобных иллюзий, их просто невозможно было питать, глядя на Николая, не чувствуя его эмоций – подобного человека я встречал впервые, и в этом было все. Этого было достаточно, чтобы дать почву не для иллюзий, но для страха.

В дверь постучали – вошла нянечка с подносом, на котором стояли чайник с чашками и вазочка конфет. Серый человек поблагодарил ее и начал разливать чай точными движениями, словно всю жизнь работал официантом в хорошем ресторане.

– Угощайся. – Он пододвинул ко мне чашку и вазу конфет. Я снова не смог отказаться: конфеты в детдоме бывали только по праздникам.

Николай молча прихлебывал чай из чашки, после каждого глотка бесшумно возвращая ее на блюдце. Тогда он показался мне старым, но сейчас я понимаю, что на самом деле ему было не больше сорока, хотя для тринадцатилетнего подростка это действительно была уже старость.

– Как тебе здесь живется? – неожиданно поднял глаза от чашки он.

Я пожал плечами и безразлично запихнул за щеку еще одну конфету.

– Другие дети не обижают?

Я помотал головой, не глядя в его сторону.

– А мне сказали, наоборот. – Он глядел своими бесцветными глазами поверх чашки. – Ты от них отличаешься. Ты умеешь что-то особенное? Ты чем-то увлекаешься?