Бумажный театр. Непроза

– Вер, слушь… А Серж – он ведь ужас какой шикарный, а?

Вера кивнула…

…Танцующей походкой, с букетом цветов Люба подходит к двери Сержа, звонит. Открывают.

– В чем дело, Люба? Что случилось? – удивленно спрашивает Серж.

– Я шла мимо, – игриво заявляет Люба. Серж хмыкает.

– Ты же знаешь, я после девяти не работаю.

– А я просто в гости… можно? – вертится Люба.

– Хорошо. Заходи, – довольно сухо принимает ее Серж. – Хотя должен тебе сказать, что интеллигентные люди без звонка не ходят в гости. Звонят предварительно.

Личико Любы слегка вытягивается, но она не отступает. Усаживается в кресло, играет букетом, нюхает его. Серж отодвигается от своего рабочего стола, где лежат лупа и крупная старинная медаль, которую он рассматривал…

– Красивые цветы, правда? – совсем уже натужно пытается поддержать общение Люба.

– Красивые, – осторожно отвечает Серж.

Люба подходит к нему, перегибаясь через него, кладет цветы на стол, обнимает его за плечи:

– Серж, а из меня получилась женщина либерти?

Серж кивает.

– А тебе нравятся женщины этого типа? – спрашивает она, заглядывая ему в глаза снизу.

Он смотрит на нее со странным выражением, кладет себе на колени, переворачивает лицом вниз, засовывает руку под платье, поднимает его и, взяв в руки рассыпавшийся букет, довольно сильно стегает ее по ягодицам.

– Ой! – вскрикивает Люба от неожиданности.

Серж легко удерживает ее одной рукой, продолжая стегать. Потом оправляет платье, поднимает ее на руки и несет к двери.

– Иди, женщина либерти. И не забудь: завтра жду вас к двум. Всё поняла?

Закрывает дверь, улыбаясь, берет растрепанные цветы и выбрасывает в круглую корзину для мусора под столом.

– …Воды дай, – просит Вадим, и Вера выскальзывает из-под одеяла и идет за водой. Открывает холодильник, столь поразивший ее воображение, достает бутылку минеральной воды, наливает в стакан и несет его осторожно, держа в обеих руках.

– Вадим, вода. – Подает стакан. Он выпивает, она забирает из его рук стакан, становится на колени рядом с тахтой, не отпускает его руки, прижимает руку к себе, целует.

– Попроси еще чего-нибудь, – шепчет Вера.

– Спать ложись, – отвечает Вадим.

– Ты не понимаешь, не понимаешь… Мне все время хочется для тебя делать что-нибудь такое… невозможное… чтоб тебе кровь мою перелили… я бы для тебя всё могла, не знаю чего. – Рука его толстая, мускулистая, Верка вся как эта мощная рука.

Он подхватывает её, сажает себе на грудь. Просыпается.

– Ты меня любишь?

– Очень, Вадим, – выдыхает воздух Вера.

– И для меня на всё готова?

Она кивает.

– И всё для меня сделаешь?

Она опять кивает.

– Завтра утром уйдешь отсюда и не придешь, пока я тебя не позову…

– Как? – изумляется Вера. – Почему?

– Приезжает завтра моя невеста, англичанка. Я женюсь, Вера.

Вера смотрит на Вадима непонимающими глазами.

– Я женюсь на англичанке и уезжаю, – повторил он.

Вера обхватывает голову, как будто защищаясь от удара.

– А я? – неживыми губами говорит она. – А я?

– Детка, у меня есть хорошая мысль: ты поедешь на юг. В Ялту или в Сочи. Снимешь квартиру и будешь меня ждать. А я недели через три, как закончу все дела, к тебе подскочу, а? – Вадим гладит Веру по голове.

– А она… вот сюда придет? – Вера касается рукой тахты, на которой лежит Вадим. Вадим молчит. – А-а! – кричит Вера, взметнув вверх кулаки.

– Иди, иди сюда, не кричи! – Вадим подминает Верку, зажимает ей рот, а она всё продолжает кричать, впивается ногтями в его шею.

…Мчится по улице, по самой середине машина скорой помощи. Улица пустая, час предрассветный. Машина сворачивает в переулок, останавливается возле знакомого дома стиля модерн. Выскакивают двое молодых мужчин – в парадное, по лестнице. Быстро, движения точные. Бригада реанимации.

Любочка в вечернем платье встречает их у дверей открытой квартиры.

– Сюда, – открывает дверь в комнату.

На кровати, поверх одеяла, лежит Вера. На вид – мертвая. Тонкая белая рука свесилась вниз.

Врач поднимает веко. Рука на пульсе.

– Жива, – констатирует. – Чем она, не знаете?

Люба протягивает две стеклянные трубочки. Пустые. Он рассматривает на свет надпись.

– Понятно, – говорит молодой врач, – дело плохо. Когда она выпила, как вы думаете?

– Не знаю. Я вчера вечером ушла, ее дома не было, а пришла вот час назад из гостей… Думала, она мертвая. Потом вижу – дышит.

Любочка вцепилась в руку врача.

– Спасите! Спасите!

Врач устало стряхивает руку, обращается ко второму:

– Промоем?

– Пульс нитевидный, Костя. Опасно, – отвечает другой.

– Без тебя знаю. Ставь капельницу.

– Как знаешь…

Потянулись шланги, какое-то стекло, колбы из чемоданчика врачебного.

– Две простыни, два таза, быстро, быстро, – командует врач.

Люба в своем вечернем платье мечется по комнате. В дверях – лицо соседки тети Лиды.

…Перед дверью, на которой написано “Реанимация”, сидит на стуле Люба. Всё в том же вечернем платье. Тушь потекла, лицо размазано, глаза в одну точку. Выходит крупная врачиха, садится рядом с Любой.

– Как тебя зовут? – спрашивает.

– Люба, – безучастно отвечает.

– Любочка, жива твоя сестра. Она в очень тяжелом состоянии. Не знаю, сможем ли её вытащить.

– Господи… – шепчет Люба, – что делать-то? Может, принести ей лекарства какие… я всё достану… икру…

– Какая икра, – покачала головой врачиха. – Ей повезло, что она к нам попала. У нас единственное место в Москве, где есть хорошая аппаратура. Ее подключили к аппаратам, они ей кровь гоняют, чистят. Теперь от врачей ничего не зависит. Мы, что могли, сделали, а ты иди домой, жди. Не надо тебе здесь сидеть. Родители уже знают?

– Нет у нас. Матери нет. Отец – алкаш, – всё так же безучастно отвечает Люба.

– Вот ты пойди к отцу, побудь с ним. Всякое бывает. Она молодая, организм… – врачиха запнулась, – организм крепкий…

…Люба выходит из электрички, всё в том же вечернем платье, в босоножках на высоких каблуках, ступает на деревянный настил. Доходит до лестницы, сходит на тропинку, снимает босоножки и, держа их в руках, идет по дороге. Ее обгоняют мотоцикл, тетки с хозяйственными сумками. Она сворачивает с тропинки, идет через помоечный нечистый кустарник, выходит к оврагу, спускается, поднимается вверх и выходит к покосившемуся неряшливому дому в три окна, с разваливающимися хозяйственными постройками. Идет через двор, заросший сорняком, подходит к незакрытой двери, стучит, входит.

– Дед! – кричит Люба. – Дед! Василий Федорович!

Никто не отзывается. Темная внутренность дома. Грязь и бедность. Незаправленная кровать с кучей тряпья, вместо одеяла – тулуп. Бутылки, грязные кастрюли на столе.

Дед появляется из-за Любиной спины. Некрасивый кривой старик с приплюснутым носом.

– Чего орешь? – спрашивает дед.

Люба вздрагивает, пугается.

– Я, вот, приехала, – наклоняет голову Люба. – Здравствуй.

– Ой, радость моя! – кривляется дед. – Внучка приехала! Щас за соседями побегу, праздник гулять будем!

Замолчал дед. Молчит Люба. Долго молчит.

– Ну, чего надо? Говори, чего приехала-то? Чай, не в гости.

– Верка отравилась. Плохо очень, – заплакала Люба.

– Как мать ваша померла, ни разу я вас здесь не видел. Чего теперь-то вдруг прискакала? – сердито выговаривает дед.

– Помоги, – через слезы просит Люба. – Помоги.

– О, помоги! У вас свои помочи! Что я, лекарь, что ли? У вас тама всего полно, пусть и помогают, – всё сердится дед, – я-то при чем?

– Помоги, – всё твердит Люба. – Ты можешь…

– Отравилась! И пусть помирает! Бляди! У-у! Блядская порода! – зло хрипит старик. И тут стало видно, что он нетрезвый.

Сказал и вышел. Помочился возле двери. Люба сидит на стуле перед грязным столом. Дед проковылял через двор к сараюшке, вошел туда, скоро вышел, неся что-то в руках.

Подошел к Любе, сунул ей в руку большой темный клубок.

– Держи! В правой держи, а на левую мотай. От себя. У, дура… Чего смотришь, как овца? Не понимаешь? Нитку держи крепко и тяни. Чтоб не померла… Изо всех сил тяни… Блядская вся ваша порода…

…Люба сидит на том же стуле возле реанимации, все в том же вечернем платье. В руках клубок. Сидит и мотает. Клубок кончился, она его переложила из руки в руку и снова стала мотать, тянуть. Из-за двери выглядывают две медсестры.

– Всё сидит? – спрашивает одна.

– Третьи сутки, – отвечает другая.

– Может, поесть ей принести?

– Я уже предлагала, она только головой мотает. По-моему, она того… – Сестра крутит рукой возле виска.

– Тань, да кто ж двинется, подумай! Девчонки – сироты, и одна-единственная сестра…

– Думать надо, Валя, вот что… Если из-за таких дел травиться, травилки на всех не хватит…

…В психушку! В психушку! Ее посадят в психушку, вот что! Еще недели две подержат и переведут! – кричит Люба.

Серж молчит.

– Ну сделай же что-нибудь, прошу тебя!

Серж молчит. Перебирает пальцами какие-то бумаги, хмурится. И говорит – впервые за все время вдруг пробивается кавказский акцент:

– Люба, дорогая, я заберу ее под расписку. Заберу, да. Но ты сама говоришь, что она молчит, сама не ест, не хочет разговаривать, смотрит в стенку. Я не умею лечить депрессию. И я хорошо знаю, что это такое. Я сам в вашем возрасте всё это проделал. Смотри, вот!

Он закатал рукава рубашки, и Любочка увидела на обеих руках крупные поперечные шрамы.

– Нельзя быть беззащитным, Люба. Поломаетесь, – вздохнул он. – Бедные мои Любочки…

– Лучше бы она его убила, – шепчет Люба.

– Я не знаю, лучше ли это… Но теперь он уже в Лондоне, – ответил Серж.

…Они выходят из такси: Серж, Вера, Люба. Вера коротко острижена, страшно худа. Она совершенно не накрашена и выглядит маленькой девочкой. Входят в мастерскую, садятся за маленький стол. Стол красиво и грамотно накрыт. Какая-то еда в старинной водяной грелке. Возле одного из приборов лежит круглая коробочка.

– Верочка, это тебе подарок, – говорит ей Серж.

– Мне? Зачем? – равнодушно спрашивает Вера.

– Детка, знаешь, будем считать, что это твой новый день рождения. Ты умерла и родилась заново. Ушла и пришла новая. Маленькая и глупая ушла, а новая – умная, взрослая, совсем другая – пришла.

Вера раскрыла коробочку и вынула старинный гранатовый крест.

– Какой красивый! – вздохнула Вера. Положила крест на тарелку.

– Надень, – попросил Серж.

Люба надела на Веру крест.

– Надо бы платье открытое, – заметила Люба.

Серж поднял крышку грелки, понюхал, завел глаза.

– Никто не посмеет сказать, что умеет готовить долму лучше меня.

Раскладывает еду по тарелкам. Замер, глядит на Верку.

– Ты, Вера, будешь носить жемчуга и изумруды, как флорентийка, а ты, Люба, алмазы и черные агаты. – Он поднял вверх палец. – Но что для этого нужно, а?

Вера улыбнулась.

– Я знаю, Серж. Работать, работать и работать.

Серж поцеловал ей руку.

– У меня гениальные ученицы.

– А я? – подняла нарисованные брови Люба.

– Я же сказал – ученицы! – подчеркнул Серж. – С завтрашнего дня, Верочка, ты будешь ходить к моему другу. Он психолог, умнейший человек, у него потрясающие методики анализа. Он поможет тебе… К тому же это будет тебе очень интересно – поработать с ним немного… Кроме того, у меня есть для вас сюрприз: вчера я заключил договор на оформление большой ювелирной выставки во Франции. Вы будете моими моделями, я оговорил это в договоре.

– Мы поедем во Францию? – ахнула Люба.

– Нет, – засмеялся Серж, – не торопитесь так. Пока поедут во Францию ваши фотографии. Но очень крупные…

…Утро в комнате девочек. Люба одета, накрашена. Вера сидит в постели неприбранная, в рубашке.

– Вставай и одевайся, Вер, – просит ее Люба.

Вера качает головой, грызет ноготь.

– Сколько можно в постели лежать? Не надоело?

Вера молчит.

– Мне уже надоело на тебя смотреть. Серж сердится. Говорит, ты ему всю работу срываешь. Пошли, Вер, ну пошли, – просит Люба.

– Ну, хорошо, хорошо, я приду сегодня к Сержу. Попозже, к вечеру. Люб, я сейчас встать не могу. Не хочу я сейчас вставать, – опустила голову Вера.

…Люба сидит у деда. На этот раз привезла ему продукты. На столе колбаса, печенье, бутылка красного вина, уже початая. Дед, довольный, сидит за грязным столом. И обстановка всё та же, как будто и не прошло времени. Кровать раскрыта, и тулуп на ней.

– Дуры вы, девки… Дуры… А чего Верка не приехала? – спрашивает дед.

– Она всё болеет, дедушка. Так-то она здорова. Откачали. Только молчит и ничего делать не хочет. Лежит, и всё, – жалуется Люба.

– А ты думала как? Кто туда заглядывает, надолго запоминает, – отвечает дед.

– Чего же она, всегда теперь такая будет, да? – спрашивает она.

– Так у ту сторону, Люб, ох, тянет, ох, засасывает, как ты думаешь-то? – объясняет дед.

– А я думаю, – с неожиданной яростью, привстав над стулом, говорит Люба, – я думаю, ему надо отомстить!

Дед мелко засмеялся.

– Не смейся! Научи! – крикнула Люба. – Слышишь, научи!

Дед перестал смеяться, протрезвел и строго сказал:

– Научи тебя! Это свою силу надо иметь, а ты – “научи”!

– А ты дай! Дай! У тебя же есть, я знаю, – потребовала Люба.

Дед налил себе стакан вина, выпил, пожевал колбасы, а Люба всё смотрела на него, не спуская глаз.

– А чего ты сама-то приехала, пусть бы она и приехала, – вильнул дед.

– Я сама хочу, – хмуро сказала Люба.

– А не забоисси? – спросил дед.

Люба покачала головой.

– Пошли, – велел ей дед и вышел. Люба пошла следом. Он привел ее к сарайчику, откуда в прошлый раз доставал ей темный клубок. Снял завязанную узлом проволоку с проушины и сказал: – Входи.

Вошли в темноту. Когда глаза привыкли, ничего интересного и особенного там не оказалось. Старый хлам сваленный, крестьянские обиходные вещи, давно вышедшие из употребления: деревянная борона, прялка, ухват. В углу, в большом решете лежала темная кошка с подросшими уже котятами. Старик нагнулся над кошкой, взял одного котенка, потом положил его, выбрал другого, сунул Любе в руку.

– Ну-ка, задуши его, – сказал дед. – Задуши рукой-то, левой.

– Да ты что, дед? – ужаснулась Люба. – Зачем его душить-то?

– Клади и валяй отсюдова, – сказал дед. – Не можешь.

– Могу! – взвилась Любка. – Могу!

И стала сжимать свой маленький кулак вокруг шеи котенка. Котенок пискнул и замер. Люба разжала руку – котенок был мертв. Дед взял его и бросил в сторону. Кошка встревоженно высунулась из решета.

– Пошли, что ли! – рявкнул дед, и они вышли на яркое солнце. – Ну всё, прощевай пока!

– Дед, ты обещал! – взмолилась Люба, чувствуя себя обманутой.

– Чего я тебе обещал, дура?! – рассердился дед.

– Ну, это… силу… – промямлила Люба.

– Иди, иди, всё у тебя есть, – всё больше сердился дед.

– Дедушка, я же отомстить ему хочу, пойми ты! – опять умоляет она старика.

Он сел на чурбачок, закурил дешевую сигарету и, глядя в землю, сказал:

– Если тебе чего надо, ты думай, что уж оно так и есть. Всё, как ты и задумала. Много чего есть. А сильнее этого ничего нет, девка.

…Вера всё-таки пришла к психоаналитику. Белая маленькая комната. Немолодой человек в круглых очках, кудрявый, седой, западного образца. На стенах – репродукции странных геометрических картин. На одной Эшер, на другой мандала. Вера сидит напротив. Разговор начался уже давно.

– Я говорил не о той истории. Сейчас – о том, что сегодня, вчера – самое мучительное, самое неприятное – сейчас. Надо подумать и назвать: что? – спрашивает мужчина.

– Стыдно, – отвечает Вера. – Стыдно перед Сержем, перед сестрой.

– Вот, вот! Отлично! Стыд! – обрадовался человек. – Стыд! Это правильно. Он такой тяжелый, душит. Вот здесь, да? – показывает рукой на шею. – Надо его весь собрать и снять с себя. Снимите ваш шейный платок, да. Это ваш стыд. Вы снимаете его и бросаете. Бросайте, бросайте!

Вера отбрасывает платок.

– Очень хорошо. Сейчас, сразу же станет легче. Сейчас вы почувствуете облегчение. А чуть раньше – мы живем обратно, в ту сторону, назад. Что раньше? Какое самое тяжелое чувство там, раньше? – Он требовательно смотрит на нее.

– Я его ненавижу. Ненавижу… – шепчет Вера.

– Правильно. И это очень тяжело. Чувство сильнее вас, больше вас, его невозможно вынести, такое оно огромное и тяжелое. Правда? – Вера кивает. – Надо его снять. Надо освободиться. Надо избавиться, выбросить. Как снимают с себя рубашку. Как старье с себя сбрасывают. Ну, сама, сама…

Вера медленно расстегивает пуговицы блузки.

– Молодец, правильно. Снимай и выбрасывай, освободи себя. Вот так. И сразу же легче, легче. Задышала по-другому.

Блузка летит на пол.

– Еще немного назад, еще немного назад, – с давлением говорит он.

Вера начинает плакать.

– Ну что там, что? Говорите, пожалуйста. Надо всё сказать, чтобы освободить себя, – внушает он. – Это огромный груз, тебе не под силу его тянуть. И не надо. Сейчас ты будешь новая, легкая…

– Я люблю его, я ужасно его люблю. Я ничего не могу поделать, – жалобно говорит Вера.

– Глупости, глупости. Ерунда. Лишнее. Снять, снять, убрать. Этого и не было ничего. Не должно быть. Не любишь. Толстый, старый. Пахнет плохо. Нельзя его любить. Ошибка какая-то. Заблуждение. Совсем не любишь. – Он подходит к ней, расстегивает пуговицы на юбке, спускает молнию. – Снимайте. Это старая одежда. Старая грязная одежда. Никакой любви. Надо освободить себя. Верх мы уже освободили. Ты дышишь так хорошо, так легко. Сейчас освободишь низ. И вся тяжесть эта ужасная уйдет. Ну снимай же, снимай!

Вера медленно снимает юбку, бросает на пол.

– Ну вот, видишь, как хорошо. Ты свободна, свободна, и тебе хорошо. И мы опять назад, назад двигаемся. Вспомни, что там тебе мешало, вспомни. Почему плохо, ну? – настаивает он.

– Отец женился на Тоньке, на мачехе. Мы там жили. Она нас ненавидела. Колготки рваные вечно. В школе издевались. И учителя… Отец не понимает ничего, пьяный всегда… – произносит Вера как во сне.

– Обида. Очень большая обида. Отец перед вами виноват. Обиду надо снять. Время пришло. Всё давно прошло. Обиду снимаем, девочка. И учителя твои идиотские, и одноклассницы, и рваные колготки, и отца – снимай! – требует он.

Вера сбрасывает с ног туфли. Стоит перед ним в трусиках и лифчике.

– Еще немного назад, попробуем. Там было… что? Что?

– Мама! Мама! Мама! – кричит Вера. – Мамочка!

…Щит с юношей отъехал совсем в угол. Вдоль стены – новые щиты. На них – съемка бижутерии, фрагменты оформления выставки. Серж ходит мимо щитов и говорит:

– Ваше ушко, мадемуазель, в масштабе один к двадцати. В количестве десяти экземпляров. Будет основным элементом оформления, модулем, так сказать. Все части вашего юного и прекрасного тела, за очень небольшими исключениями, будут представлены на выставке. К сожалению, изделия, которые мы представляем, недостойны столь прелестной модели. К тому же эти сволочи меня ободрали как липку. Чего и следовало ожидать. В конверте двести рублей, детка. Это тебе. Завтра к шести позировать. И прошу, пусть придет Вера.

Люба взяла конверт, положила его в сумку, села.

– Хорошо сидишь, – отметил Серж. – Знаешь, есть такой забавный винт у длинноногих людей.

Он сел и закрутил одну ногу вокруг другой.

– Ну-ка! – попросил он.

Люба закрутила ногу. Серж поморщился.

– Нет, некрасиво. Вам не идёт, мадемуазель.

Люба, раскрутив одну ногу, закрутила другую, подтянула их и села в причудливой позе. Закурила. Серж смотрит на нее почти с восторгом.

– Серж, скажи, а если бы тебе надо было убить человека, как бы ты его убил? – спросила Люба.

Серж оторопел.

– Надо подумать. Я б его съел, – со зверским выражением сказал он.

– Я серьезно, – строго сказала Люба.

– Любочка, я человек эмоциональный. Я бы мог это сделать только в состоянии аффекта. Ударил бы тем, что под руку подвернулось. Не дай бог…

– А я бы задушила… – страстно сказала Люба.

– Кого? – удивился Серж. Задумался. – Нет, Люба, я думаю, что женщины твоего типа должны пользоваться ядом, который они хранят в перстне. – Поднял руку, мелькнул перстнем.

Тень раздумья мелькнула на ее лице.

– А можно застрелить из пистолета, или задавить машиной, или зарезать ножом, или отрубить голову… – продолжала она.

Серж подошел к ней, взял на руки и посадил на невысокий шкаф.

– Остынь немного, женщина либерти!

…Ненакрашенная, белесая Вера сидит в скомканной постели в своей комнате. Комната девочек преобразилась. Кое-какая мебелишка, с покушением на антикварную. Панели в комнате расписаны какой-то изысканной китайщиной, всё в том же стиле либерти. Видно, Серж руку приложил.

Люба вытряхивает из комода вещи.

– Всё время валялась, всё время под руки попадалась, куда задевалась… – шипит она.

– Зачем тебе? – тихо спрашивает Вера.

– Нужно! Нужно! – закипает Люба. – Вот она, сволочь!

Люба торжествующе подняла белую кепку с козырьком.

– Вот она!

– Ездили на дачу. Он дал, чтобы голову не напекло, – невесело сказала Вера и отвернулась.

– Так это его кепка? Его? – жгуче интересовалась Люба.

– Его, чья же ещё, – вяло ответила Вера.

– Ну, гад, держись! – зашипела Люба и швырнула кепку под ноги.

Козырек хрустнул и переломился. Люба, растаптывая острыми каблуками кепку, приговаривала:

– Так тебе! Так тебе! Так тебе!

Вера посмотрела из-за плеча и накрыла голову одеялом.

Люба подняла кепку и стала ее выкручивать, но этого было как-то недостаточно. Она бросила ее на стол, пронеслась по комнате вихрем и, вытащив откуда-то ножницы, вонзила их в измятую, потерявшую свой празднично-летний вид кепочку. Ткань затрещала. Люба вытащила ножницы и, держа кепку на весу одной рукой, вонзала в нее ножницы, как в живого лютого врага, и постанывала:

– Так! Так! И ещё!

А потом швырнула кепочку прочь и кинулась к Вере:

– Всё! Вставай! Вставай же! Я с ним расправилась!

Вера повернулась к сестре:

– Ты сумасшедшая? Это он со мной… расправился…

…Серж показывает большие фотолисты, на которых изображены московские здания стиля модерн. Их внимательно, с улыбкой рассматривает черноволосый молодой человек в роговых очках, в лиловом шейном платке, в шелковой рубашке. Итальянец, красавец, симпатяга.

– Мне очень нравится, Серж. Это как-то обработана пленка, специально, да?[2]

– Да, – кивает Серж, – мой секрет.

– Тре бьен, тре бьен, – улыбается Гвидо, – еще есть?

– Конечно, – пожимает плечами Серж. – Я сделал полный каталог московского модерна.

– Опубликовано? – спросил Гвидо.

– Нет, были переговоры с издательством. Ничем не кончились, – ответил Серж.

– Мне это очень нужно. Я хочу купить, Серж, – просит Гвидо.

– Пожалуйста, без негативов, – легко соглашается Серж.

– Я предпочитаю больше заплатить и иметь негативы, – предлагает Гвидо.

– Это будет дорого стоить, – предупреждает Серж.

– Я понимаю. Я хотел бы взять эти фотографии как иллюстрации в мою книгу, – объясняет Гвидо.

Серж перебирает фотографии.

– Ты предполагаешь вынести мое имя на обложку? – спросил Серж.

– Конечно. Если это не создаст тебе трудностей в жизни. Как ты захочешь, Серж, – отвечает Гвидо.

– Полторы тысячи, – сказал Серж.

– Тебе наличные? Как тебе удобней? – спросил Гвидо.

– Нет, пусть пока побудут у тебя. Пока мне нужен только хороший проигрыватель. Сможешь привезти в следующий раз? – спросил Серж.

– Хорошо, конечно, – согласился Гвидо.

Серж тем временем доставал еще одну папку.

– Посмотри мои работы в интерьере, Гвидо.

Перед Гвидо раскинулся большой веер фотографий, на которых сестрички позировали среди стильной мебели, обряженные в шляпки, перья, шелка прекрасной эпохи.

– Боже! Какая женщина! Какая женщина! – ахнул Гвидо.

Итальянец забегал по комнате, не выпуская фотографии из рук. В это время распахнулась дверь и вошла сестричка. Это была Вера. Она была коротко острижена, тонка, бледна и серьезна.

Итальянец бросил фотографии на стол, перепрыгнул через всю комнату и встал перед Верой на колени. Зазвучало, что-то итальянское, длинное, звучное и певучее. Он был прирожденный актер, этот итальянец. В лице его одновременно были и восхищение, и патетический восторг, и лукавство, и юмор…

– Серж! Что он говорит? – с бледной улыбкой спросила Вера.

– Он говорит, – сказал Гвидо, целуя руку, – он говорит: я вас люблю!

Вера вытянула из рук Гвидо пальцы и устало сказала Сержу:

– Кобели, все кобели…

А Гвидо подошел к Сержу, подтащил его к окну и сказал по-французски что-то, чего Вера не поняла. А фраза была такая: