Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока

Светлана Ульянова, Илья Сидорчук

Пагубные страсти населения Петрограда – Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока

© Ульянова С.Б., Сидорчук И.В., 2020

© «Центрполиграф», 2020

Девиантное поведение, не принимаемое обществом или законом, существует в любом социуме. Проблемы наркомании, алкоголизма, проституции и т. п. постоянно обсуждаются политиками, журналистами, социологами, педагогами, являются частью массовой культуры и предметом научного изучения.

Книга посвящена асоциальным и нетрадиционным формам свободного времяпрепровождения жителей Петрограда-Ленинграда в период военного коммунизма и нэпа. Авторы акцентируют внимание не столько на борьбе с теми или иными общественными пороками, сколько на их распространении в досуговой сфере, на мотивации потребителей различных видов девиантного досуга и на инфраструктуре его предложения.

Применительно к 1920-м гг. актуальным является исследование наркомании, хулиганства, участия в религиозных обрядах, азартных игр, пьянства и проституции. Эти практики оказывали существенное влияние на культуру эпохи, выражали стремление к сопротивлению доминирующей идеологии, в определенной степени формировали структуры повседневной жизни горожан.

Исследование выполнено при поддержке РФФИ (проект № 16–31 00017 «Девиантный досуг городского населения Советской России в 1920-е гг.: модели, практики, институционализация»).

Рецензент – д-р. ист. наук В.С. Измозик.

Введение

«Система добродетелей, так же как и система преступления и порока, меняется вместе с ходом истории», – писал в начале ХХ в. французский социолог и криминолог Г. Тард[1]. Неотъемлемой составляющей любого общества, любой страны и исторической эпохи является отклоняющееся поведение, однако «набор девиаций» и отношение к ним общества варьируется в разных культурах и эпохах[2]. Сегодня проблемы наркомании, алкоголизма, проституции и т. п. постоянно обсуждаются политиками, журналистами, социологами, педагогами, являются частью массовой культуры и предметом научного изучения. Однако, какие бы усилия ни предпринимались, какие бы идеологические, религиозные, законодательные ограничения ни вводились и как бы строго они ни соблюдались, социальное зло невозможно искоренить. Пусть и не все, но многие не представляют свою жизнь без экстремальных, аморальных, пагубных для себя, а иногда и для общества развлечений и занятий. Ученые склоняются к выводу, что единственно верным способом борьбы с ними являются не полный запрет, а комплексное изучение, понимание и, в определенной степени, допущение.

Эпоха торжества консьюмеризма, массового потребления, превращение западной цивилизации в «цивилизацию досуга», рост свободного времени и доходов заставляют экономистов, социологов, психологов, философов и, конечно же, историков обращаться к изучению досуга. До эпохи модерна общественная мысль сходилась на том, что легитимное потребление трудящихся должно быть сведено к поддержанию скромного уровня жизни. Возможность потреблять больше исключалась: считалось, что она ведет к пьянству, распутству и т. п. Эти пороки оставлялись на долю «праздного класса». Но в первой половине ХХ в. в индустриальном мире произошел культурный переворот, связанный с уменьшением продолжительности рабочего дня, введением еженедельных выходных, оплачиваемых отпусков и пенсий по старости. Появилась «обязанность ничего не делать», а это означало свободу существования для себя, возможность наслаждаться жизнью. Правда, научиться это делать оказалось непросто.

Узнать о том, как люди прошлого проводили свое свободное время, безусловно, интересно. Причем не только профессиональным ученым, но и простым читателям. Нередко это может стать ключом к пониманию эпохи или исторического персонажа. Разве наше представление о времени Петра Первого будет полным без информации об ассамблеях или «Всешутейшем, всепьянейшем и сумасброднейшем соборе»? И можно ли погрузиться в атмосферу «золотого века русской литературы» без описания балов, театров, карточной игры и охоты?

Эпоха 1920-х гг. выбрана нами неслучайно. На смену Гражданской войне, «красному» и «белому» террорам, голоду и эпидемиям сыпного тифа, повлекшим за собой гибель миллионов человек, в марте 1921 г. пришла новая экономическая политика – нэп. Частичный возврат к капитализму, «торговый ренессанс», нормализация отношений между городом и деревней позволили восстановить страну и начать решать не только задачи выживания, но и расходования свободного времени и денег. В Петроград, в котором к окончанию Гражданской войны оставалось 700 тыс. жителей (к началу 1917 г. их было около 2,5 млн), вернулись клубы, роскошные рестораны, пивные. Пусть с 1918 г. он и не являлся столицей, но оставался культурным, научным и промышленным центром. Население стало быстро расти, становилось еще более гетерогенным. Петроград, переименованный после смерти В.И. Ленина в 1924 г. в Ленинград, служил местом жизни, работы и развлечений представителей разных слоев общества, разной культуры, идеологической ориентации и уровня образования. Вчерашние аристократы в результате политики «уплотнения жилплощади» могли делить коммунальные квартиры с выходцами из деревни или потомственными пролетариями, переселившимися с окраин в центр. Пламенные большевики с безжалостными глазами, прошедшие колчаковский или деникинский фронт, ездили в одних трамваях с напуганными происходившими переменами «колюшками» – мещанами-обывателями. Отбросившие старые нормы морали рабфаковцы и «красные студенты» гуляли в садах и парках и презрительно смотрели на ухоженных барышень. А часто не всегда законно скопившие капиталы нувориши-нэпманы кутили в одних ресторанах с «онэпившимися» партийцами и растратчиками казенных денег.

«Коммунизм – могила проституции» – гласил один из раннесоветских плакатов. Когда мы говорим о девиантном досуге в 1920-е гг., нельзя забывать о том, что пришедшие к власти большевики хотели не только мировой пролетарской революции, но и формирования нового – советского – человека. Многое из того, что было нормой еще вчера, сегодня объявлялось «пережитком», той самой девиацией, о которой мы пишем[3]. Если до революции ходить в церковь и исполнять церковные ритуалы, отмечать Пасху и Рождество было обязательным и само собой разумеющимся, то в 1920-е гг. это стало высмеиваться, а государственная пропаганда стремилась представить верующих как неграмотных аутсайдеров. Большевики запретили проституцию, легальную при царизме, до 1924 г. действовал «сухой закон», запрещавший продажу крепкого спиртного. С другой стороны, после революции нравы стали гораздо более свободными, исчезли многие моральные запреты в сфере сексуальных отношений. В связи с этим городской мир 1920-х гг. представлял собой причудливый коктейль из старого и нового, пограничье, когда в одном пространстве сосуществуют люди абсолютно разных взглядов на то, что такое хорошо и что такое плохо[4].

Огромное число образов и устойчивых выражений, связанных с пьянством, кутежом, азартными играми и т. п., пришло к нам из этого яркого, уникального и эффектного периода. Кто не слышал про монтера, «измученного нарзаном» из «12 стульев» И. Ильфа и Е. Петрова? А как ярко характеризует разгульную жизнь бюрократов-растратчиков отчаянный призыв Адама Козлевича из «Золотого теленка» тех же авторов: «Повезу даром! Пить не будете? Голые танцевать не будете при луне? Эх! Прокачу!». Не так широко известны, но не менее ярки и визуальные образы того времени, запечатленные в художественных фильмах «Катька – бумажный ранет», «Третья Мещанская», «Луна слева», «За ваше здоровье», «Москва кабацкая» и др.

Наша книга посвящена асоциальным и нетрадиционным формам свободного времяпрепровождения жителей Петрограда-Ленинграда в период нэпа. В процессе работы над нею нас привлекала не столько борьба с теми или иными общественными пороками, сколько характер их распространения в досуговой сфере, мотивация потребителей различных видов девиантного досуга, инфраструктура его предложения. Данное издание является итогом трехлетнего проекта авторского коллектива[5] «Девиантный досуг городского населения Советской России в 1920-е гг.: модели, практики, институционализация», поддержанного Российским фондом фундаментальных исследований.

Влияют ли эпоха, политические и социально-экономические условия на рост девиаций, и можно ли назвать Петербург-Петроград-Ленинград некой аномалией? Автор первой развернутой теории девиации французский социолог Э. Дюркгейм полагал, что преступность является «неотъемлемой частью всех здоровых обществ»[6], нормой, ее нельзя искоренить, можно лишь добиться ее снижения до некоторого приемлемого уровня. Это осуществимо только в стабильном обществе, тогда как в условиях социальных изменений и дезорганизации наблюдается состояние аномии. Оно характеризуется ситуацией «конфликта норм» или «нормативного вакуума», когда старые нормы уже не работают, а новые находятся еще в процессе создания и абсорбции обществом. Также он указал на то, что девиантное поведение может быть лишь предчувствием морали будущего, шагом к тому, что предстоит.

На первый взгляд, революция 1917–1922 гг. стала решительным разрывом с прошлым. Однако в досуговой сфере, как во многих других областях общественной жизни, сохранялась преемственность между старой и новой Россией. Поэтому истоки нэповской модели свободного времяпрепровождения стоит искать в повседневной жизни города на Неве позднеимперского периода. Начиная со второй половины XIX в. население столицы быстро росло, она богатела, стала крупным промышленным центром. Петербург с полным правом можно было назвать городом контрастов. Существовал досуг аристократов – балы, рестораны, театры, спорт и проч. Европейски ориентированная элита охотно и быстро перенимала новые западные веяния и свободное время проводила так же, как социальная верхушка Парижа, Лондона, Берлина или Вены. Параллельно на стремительно растущих рабочих окраинах царил свой досуг – грубый, некультурный, досуг вчерашних жителей деревни, с трудом адаптировавшихся к городским условиям. Память об этом была еще жива спустя десятилетие после революции, и в 1920-е гг., в условиях только начавшей формироваться советской досуговой культуры, ориентиром для жителей города, как бедных, так и богатых, зачастую служили примеры из прошлого. Нэпманы пытались копировать отдых дореволюционного купечества, пролетарские писатели и поэты – привычки дореволюционной богемы, а грубые развлечения рабочих оставались частью установившейся раньше традиции.

У девиантного досуга была своя топография. Большой город – место, где притон может соседствовать рядом с музеем, а пивная находиться напротив вуза. Он может восприниматься как «культурная столица», а может стать «городом грехов». Куда устремлялись горожане в поисках противозаконных или морально осуждавшихся развлечений? Это были не только клубы, казино, подпольные притоны и дешевые пивные, но и улицы, сады и парки, коммунальные квартиры и студенческие общежития, заводские цеха и даже церкви. Какие районы считались наиболее опасными и где попасть под обаяние порока было проще? Какие злачные места были наиболее известными? Это и культовый Владимирский клуб, где нэпманы и растратчики казенных денег прожигали состояния, и не менее знаменитая своей шпаной Лиговка (как писал в 1924 г. В. Каверин, «единственная улица, сохранившая в неприкосновенности свои знаменитые притоны»), и, конечно же, Невский проспект (в описываемый период – проспект 25-го Октября), где без труда можно было найти доступную ярко накрашенную барышню, продающую себя ради очередной понюшки кокаина.

Наиболее распространенным в 1920-е гг. видом девиантного досуга, которому подвержены были все слои населения, оставалось пьянство. После разрешения свободной продажи водки в 1924 г. оно вышло из подполья и вновь заполонило город ресторанами и пивными. Широко распространены стали и такие формы свободного времяпрепровождения, как обращение к услугам проституток, хулиганство, азартные игры, употребление наркотиков. Уникальность эпохи при этом проявлялась в том, что к отклоняющемуся поведению существующая идеологическая система относила вещизм, использование декоративной косметики, молодежные вечеринки, «буржуазные» танцы (фокстрот или тустеп) и т. п.

Борясь с девиантным досугом, власть пыталась вытеснить его из социального пространства города, заместить досугом «культурным». Большевики объявили безжалостную борьбу с «пережитками прошлого», вводя уголовную ответственность за сводничество и самогоноварение, создавая центры для перевоспитания беспризорников и проституток, устраивая показательные суды над растратчиками и хулиганами. Параллельно они делали все возможное для воспитания в обществе любви к «правильному», с их точки зрения, досугу. Устраивались клубы для рабочих, библиотеки, лекции, экскурсии, пропагандировались занятия физкультурой и спортом, посещение театра, самообразование. В прессе разворачивались кампании по привлечению рабочих к трезвому образу жизни, по борьбе с религиозными предрассудками, по внедрению новых бытовых практик.

Наше исследование опирается на широкий круг опубликованных и архивных источников. Для получения комплексной картины развития девиантного досуга в Петрограде-Ленинграде исследовались материалы городских и центральных архивов, нормативные и законодательные источники, центральная, региональная и заводская пресса, научно-популярная и специализированная научная литература. Мы стремились напитать книгу текстами того времени, чтобы полнее передать «дух эпохи», дать читателю «услышать» голоса современников описываемых событий. Существенным дополнением стали художественные произведения периода – литература, живопись, кино. Разумеется, привлекались результаты ряда других исследователей повседневности 1920-х гг.

Мы надеемся, что книга сможет дополнить ряд исследований по истории повседневности, истории простых людей, позволяющих не только посмотреть на ту или иную эпоху с нового ракурса, но и сделать ее доступной и интересной более широкому кругу читателей, нежели круг профессиональных историков.

От аристократических салонов до деревенской избы: истоки девиантного досуга петроградцев

Молодой, но наделенный столичным статусом Санкт-Петербург в глазах тысяч жителей сермяжной России был символом правления «царя-антихриста» Петра I. Пожалуй, нет в России другого города, которому с таким упорством предсказывали «быть пусту», посвящали проклятия и пророчества. Для традиционного, консервативного сознания он стал местом концентрации греха – здесь курили табак, женщины посещали ассамблеи наравне с мужчинами, жители носили «немецкое платье» и строились «басурманские» церкви. Таким образом, Петербург сам по себе изначально являлся девиацией, выпадал из культурной традиции, представал некоей этической аномалией на карте страны.

Со временем город хорошел, привлекая все новых и новых жителей. К началу XX в. это крупный мегаполис (по числу жителей – 1,4 млн чел. – пятый в Европе после Лондона, Парижа, Берлина и Вены), политический, экономический, научный, культурный и промышленный центр огромной империи. Это город чиновников, военных, заводских рабочих, и у каждой группы населения были свои привычки, свои занятия, свои доходы. И свой район обитания. Городское пространство достаточно четко делилось на центральную часть (Невский проспект, прилегающие к нему улицы и набережные) – место сосредоточения правительственных учреждений, правлений банков и контор крупных промышленных компаний – и рабочие окраины, кольцом охватывавшие центр (Выборгская сторона, Нарвская, Невская и Московская заставы).

При этом социальные контрасты были заметны всюду: шикарные отели соседствовали с публичными домами, изысканные рестораны – с дешевыми грязными кабаками, фабричные казармы – с народными домами. «Приличные» барышни ходили в «Пассаж», где в это же время больные сифилисом проститутки искали клиентов, а в нескольких минутах ходьбы от Гостиного двора находился Апраксин рынок, «брюхо Петербурга», пристанище мошенников и нищих. Город предоставлял массу возможностей для культурного досуга: в нем были театры, музеи, библиотеки, катки, цирк и даже зоосад. Но многих неизменно манил досуг запретный или по крайней мере осуждаемый: кутежи, дорогие продажные женщины, дебоширство, карты, тотализатор и все прочее, что шло вразрез с обывательской моралью или законом. С одинаковой страстью и самоотдачей под обаяние порока попадали заводские рабочие и гвардейские офицеры, мужчины и женщины, русские и иностранцы, коренные жители столицы и вчерашние провинциалы, выпускники университета и неграмотные крестьяне.

Петербург как место процветания всевозможных человеческих пороков – распространенный в литературе и публицистике периода заката империи образ. Он присутствует как в консервативной, так и в либеральной прессе. Вековые нормы морали и нравственности, традиции и стандарты в предреволюционный период все чаще подвергались критике и переоценке, а политическая нестабильность, расшатывавшая монархию, лишь способствовала этому. Творческая элита «серебряного века» не боялась шокировать публику новыми идеями как технического, так и морального характера:

Стрёкот аэропланов! Беги автомобилей!Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!(И. Северянин)

Своеобразным утешением могло служить только то, что Петербургу все еще далеко было до таких мировых центров безнравственности, как Париж или Гамбург. Он моложе, поэтому многие девиантные субкультуры в нем еще только начинали складываться, а быстрый рост населения обеспечивал постоянный прилив носителей других ценностей, которым нужно было время на адаптацию к жизни в столице.

Те пороки, о которых речь пойдет в основной части книги, посвященной 1920-м гг., корнями восходят к предреволюционному периоду. Пьянство, хулиганство, проституция, наркомания и азартные игры – все это являлось частью досугового ландшафта Петербурга задолго до переломного 1917 г.

«Кабацкие нравы»

С конца XIX в. в столице, как и во всей стране, резко обострились классовые противоречия. Крайне болезненным стал так называемый «рабочий вопрос», связанный с неконтролируемым ростом пролетарского населения, не обеспеченным соответствующей жилищной и социальной инфраструктурой. Американский социолог Р. Мертон рассматривал социальные условия как главную причину девиантного поведения[7]. По его мнению, напряжение, вызванное жесткостью классовой структуры, ситуацией неравных возможностей и несправедливости, закономерно приводит к девиантному поведению представителей ущемленных слоев. С этим утверждением явно коррелирует распространенная в западной историографии мысль о том, что девиантное поведение часто является протестом против жестких политических или социальных рамок. В частности, хулиганство, неповиновение рабочих, нарушение ими правил внутреннего распорядка на фабрике или в казарме (то, что немецкий историк А. Людтке назвал «своеволием») помогали им порвать узлы покорности и почтительности, навязываемые традиционными социальными институтами. Имущественное неравенство, низкий социальный статус также порождали протест, зачастую выражавшийся в девиантных практиках[8].

К девиантному поведению подталкивал и социокультурный раскол, характерный для имперской России. Как показал американский криминолог Т. Селлин, ситуация, когда представители разных культур попадают в одну среду, часто приводит к столкновениям[9]. В частности, нормы крестьян, недавно переехавших в город, были иными, чем у коренных горожан. Именно это стало основной причиной распространения городского хулиганства в дореволюционной и постреволюционной России[10].

До революции определенные формы девиантного досуга были свойственны всем слоям городского населения, но их распространение сдерживалось властью, администрацией предприятий и учреждений, профессиональными корпорациями. В то же время неумеренное потребление алкоголя в определенные дни, драки «стенка на стенку», обращение к услугам проституток или сексуальные домогательства к фабричным работницам считались простительными, особенно для молодых несемейных мужчин. Преследовались властью только те формы девиантного досуга, которые были связаны с политической активностью (маевки, демонстрации и т. п.) или угрожали общественному порядку.

Те или иные виды девиантного досуга сохранялись в городском сообществе в силу традиционности. Прежде всего речь идет о пьянстве. Как писал современник, «в Петербурге есть такие закоулки, где в иной, особенно радостный праздник трудно встретить трезвого человека. Все пьяно, и главное, без стеснения и церемоний лезет на глаза, галдит, шумит и дебоширствует, дико бравируя своей хмельной срамотой, от степени искусного сокрытия которой зависит в сущности разница репутации в данном случае высших и низших классов»[11].

Известно, как сильно и подолгу пили купцы. Закоренелыми пьяницами нередко становились и аристократы. Случалось, что представители интеллигенции также заканчивали свою карьеру в кабаках[12].

Пьянство стало типичным атрибутом военных, своими достижениями в попойках гордившихся не менее, чем участием в баталиях. К ним и к «золотой молодежи» относился лозунг «Buvons, dansons et aimons» («Пьем, танцуем и любим»). И купцы, и бравые вояки, и юнцы, прожигавшие фамильные состояния, были завсегдатаями многочисленных ресторанов. Так, в «Марьиной роще», подальше от города, на 4-й версте Петергофского шоссе развлекалось преимущественно купечество. Сравнительно недалеко, на 10-й версте, был легендарный «Красный кабачок», где еще молодой А.С. Пушкин, по его собственному признанию, дрался с немцами. «Кюба» на Большой Морской, 16 ждал исключительно аристократов и балетоманов. Именно здесь Матильда Кшесинская однажды устроила прием для всех танцовщиц Мариинского театра[13].

Неумеренное потребление алкоголя было свойственно и рабочему классу. На то было несколько причин. Во-первых, число рабочих стремительно росло. После отмены крепостного права и начала индустриализации в Петербург хлынули вчерашние крестьяне. По сословной принадлежности более половины петербуржцев относилось к крестьянам. Множество обитателей окраин приехали из Новгородской, Псковской, Петербургской, Тверской, Ярославской, Смоленской и др. губерний. В основном это были молодые бессемейные мужчины. Их доход от работы на фабрике был больше, чем они могли заработать в деревне, но алкоголь являлся едва ли не единственным способом быстро отдохнуть и расслабиться после многочасовой однообразной физической работы. Досуг такого «фабричного крестьянина», еще не порвавшего окончательно с деревней, был примитивен, его олицетворял трактир или кабак.

Еще одну причину развития пьянства принято видеть в распаде прежнего уклада жизни. Городской воздух – это воздух свободы. Он пьянит и веселит сам по себе, а алкоголь делает это чувство более острым и насыщенным. В мегаполисе ты одинок, но зато никто не следит за каждым твоим шагом, не учит жизни, не осуждает за то, что ты не живешь так, «как заведено».

Способствовала росту пьянства и винная монополия, введенная в 1897 г. «Казенки», как называли винные лавки, торговавшие водкой, приносили огромные прибыли государству, но делали потребление спиртного более массовым и будничным. «Красненькая» (водка более низкой степени очистки, стоившая 40 копеек) и «беленькая» (в полтора раза дороже, лучшего качества) свои названия получили по цвету пробок. В «казенках» продавались «четверти» – бутылки емкостью четверть ведра (3 л)[14], «сороковки» (0,3 л), «сотки» (0,2 л) и «мерзавчики» (0,06 л за 4 копейки). По воспоминаниям Д.А. Засосова и В.И. Пызина, «в лавке было тихо, зато рядом на улице царило оживление: стояли подводы, около них извозчики, любители выпить. Купив посудинку с красной головкой, они тут же сбивали сургуч с головки, легонько ударяя ею о стену. Вся штукатурка около дверей была в красных кружках. Затем ударом о ладонь вышибалась пробка, выпивали из горлышка, закусывали или принесенным с собой, или покупали здесь же у стоящих горячую картошку, огурец»[15].

О Петербурге как месте спаивания простого народа можно судить по ходившей среди обывателей песенке:

Четвертная – мать родная,Полуштоф – отец родной,Сороковочка – сестрицаНаучила водку пить,Научила водку пить,Из Питера домой ходить[16].

Большинство рабочих проводило свой досуг в трактирах. Там они могли пообщаться за выпивкой и едой, там отвлекались от тягот заводской жизни. И пропивали большую часть получки. Трактирный досуг был тем более популярен, что большинство рабочих не имело своего угла. Как показывают материалы обследований рабочих жилищ, на рубеже XIX–XX вв. на одного человека в среднем приходилось от четверти до трети кв. саж. площади (1,1–1,5 кв. м), а в каждой комнате в квартирах размещалось до 20 человек. Естественно, живя в перенаселенных фабричных казармах (где запрещалось иметь даже собственный самовар) или угловым жильцом в перенаселенной квартире, человек в свободное время «пойдет в кабак, пойдет к знакомым, пойдет во двор. Только, наверное, не останется в своем жилище, где ему предоставляется ровно столько места, сколько нужно, чтобы лежать»[17].