Дело о мертвой балерине

Юлиан Ворон

Дело о мертвой балерине

Пролог

Музыка оборвалась на последней, замирающей ноте, и на секунду в огромном, натопленном до духоты зале Мариинского театра повисла абсолютная тишина. Секунда, другая, плотная и вязкая, как бархат кулис. А затем тьма зрительного зала взорвалась.

Она стояла в слепящем круге света рампы, маленькая, хрупкая фигурка в ледяном шёлке призрачной вилисы*.

*в германской мифологии – невеста, умершая до свадьбы

Тяжёлое, сбитое дыхание обжигало горло, мышцы наливались свинцовой тяжестью, а капли пота, смешиваясь с гримом, стекали по спине. Но на лице её сияла улыбка – отточенная, безупречная улыбка триумфатора.

Элизавета Ланская. Прима. Богиня.

Рёв восторга, крики «Браво!», которые неслись со всех золочёных ярусов, казались ей единым, оглушающим гулом. На сцену дождём сыпались цветы – алые розы, белые лилии, скромные фиалки. Мальчишки-служители едва успевали подбирать букеты и корзины, складывая их у её ног, словно подношения языческому божеству.

Она сделала изящный, почти невесомый поклон, и гул усилился. Она не просто танцевала. Она торжествовала. Каждый вечер, выходя на эту сцену, она побеждала своих соперниц, своих покровителей, свой возраст и сам этот тяжёлый, гранитный город, который то возносил её до небес, то готов был втоптать в стылую невскую грязь.

Её взгляд скользил по залу, не видя лиц, но чувствуя каждого. Там, в темноте ложи бенуара, утонув в кресле, сидел он. Князь. Она не видела его, но ощущала на коже его тяжёлый, собственнический взгляд, который ценил её так же, как породистую лошадь или новый бриллиант в своей коллекции. Где-то на галёрке, среди студентов и бедных чиновников, затаив дыхание, ловил каждое её движение другой. Митя. Его горящие юношеские глаза видели в ней не содержанку, а музу, почти святую. А там, за кулисами, в тени портала, стояла Анна. Вечная вторая. Ланская знала, что она там, и даже спиной чувствовала её взгляд – ядовитую смесь восхищения и ненависти.

Сегодня она победила их всех.

Совершив последний поклон, Элизавета скрылась за кулисами. Свет рампы остался позади, и мир тут же сжался до узких, гулких коридоров, пахнущих пылью, пудрой и мышами. Её обступили артисты кордебалета, кто-то поздравлял, кто-то почтительно расступался. Она кивала, улыбалась уголками губ, но мыслями была уже далеко.

Её гримёрная была её крепостью, её алтарём. Маленькая комната, заставленная цветами так, что едва можно было дышать. На столике перед огромным зеркалом в раме царил творческий беспорядок: баночки с гримом, шпильки, пуховки. И среди всего этого – тяжёлый хрустальный флакон с её любимыми парижскими духами Guerlain "L'Heure Bleue", подарок князя. Терпкий аромат жасмина и сандала был её визитной карточкой.

Она закрыла за собой дверь, повернув ключ в замке. Шум театрального улья остался снаружи. Несколько мгновений она просто стояла, прислонившись спиной к двери и закрыв глаза. Усталость навалилась разом, безжалостно.

Потом она подошла к зеркалу и посмотрела на своё отражение. Из зазеркалья на неё смотрела бледная, измученная женщина с тёмными кругами под глазами. Не богиня. Не Жизель. Просто Лиза Ланская. Уголки её губ дрогнули, и улыбка триумфатора сменилась другой – хищной и усталой.

Её рука машинально потянулась к флакону духов. Это был ритуал. Смыть с себя роль, смыть с себя этот день со всеми его интригами и страхами. Стать снова собой. Прохладное стекло легло в ладонь. Она нажала на упругую, обтянутую шёлком грушу распылителя один раз, второй. Облачко ароматного яда окутало её запястья.

Она поднесла руку к лицу, вдыхая знакомый запах. Запах её успеха. Запах её власти.

Этот город лежал у её ног. И она была уверена, что так будет всегда.

Глава 1. Гостья в час призраков

Третий день дождь хлестал по петербургским крышам с той методичной, изнуряющей душу тоской, на которую способна лишь балтийская осень. В кабинете Родиона Ильича Воронова на Гороховой было тихо. Сквозь тяжёлые портьеры не проникал даже тусклый свет газовых рожков с улицы. Единственным источником света служила настольная лампа с зелёным абажуром, бросавшая резкий овал на зелёное сукно конторки и разложенные на нём бумаги. Электрическая лампочка под потолком капризно мигнула и снова замерла, наполняя комнату ровным, желтоватым сиянием. Прогресс, как говаривал Воронов, вещь полезная, но нервная.

Сам хозяин кабинета сидел в глубоком вольтеровском кресле, закинув ногу на ногу. В руке дымилась папироса, горьковатый дым которой он медленно выпускал в полумрак. На коленях лежала раскрытая книга – новомодный трактат доктора Фрейда из Вены, полный дерзких и сомнительных идей о человеческой душе. Воронов читал и хмурился. Война в Маньчжурии показала ему такие бездны, какие не снились ни одному венскому доктору.

Сон не шёл. Часы на каминной полке пробили два ночи. Час призраков, как говаривала его покойная нянюшка. Время, когда по улицам бродят не только пьяные гуляки и филёры, но и тени прошлого.

Внезапно резкий, настойчивый звонок прорезал тишину. Не трель новомодного электрического аппарата, а старый, механический дребезг, приводимый в действие рукояткой у входной двери. Воронов замер. В третьем часу ночи к нему могли явиться либо с полицией, либо с очень большими неприятностями. Он медленно отложил книгу, затушил папиросу в тяжёлой малахитовой пепельнице и, не хромая – он никогда не позволял себе хромать у себя дома, – прошёл в переднюю.

На пороге, под порывами ветра, гнувшего струи дождя, стояла женщина. Вся в чёрном. Длинное дорожное пальто, с которого стекала вода, и шляпка с густой вуалью, полностью скрывавшей лицо. От неё пахло дождём, холодом и едва уловимым ароматом фиалок.

– Чем обязан, сударыня, столь позднему визиту? – голос Воронова был ровным и лишённым всякого радушия.

– Господин Воронов? Родион Ильич? – голос из-под вуали был низким, чуть хриплым, но в нём звенела сталь. – Мне нужно с вами говорить. Немедля.

– Моё бюро открывается в десять утра, – отрезал он, намереваясь закрыть дверь.

– К десяти утра меня, возможно, уже арестуют, – женщина шагнула вперёд, заставив его отступить в тёмный коридор. – Дело не терпит отлагательств. И, смею заверить, ваш гонорар покроет неудобства.

Последняя фраза заставила его заколебаться. Он молча посторонился, пропуская её внутрь. Пока она снимала мокрое пальто и шляпку, он зажёг свет в передней. Перед ним предстала молодая женщина лет двадцати пяти, не более. Строгое чёрное платье, бледное, почти бескровное лицо и огромные, лихорадочно блестевшие тёмные глаза. Она была красива той нервной, хищной красотой, какая бывает у породистых борзых. Но главное, что бросилось в глаза Воронову, – её руки. Длинные, сильные пальцы балерины.

– Извольте в кабинет, – кивнул он.

Она вошла, не выказывая ни робости, ни излишнего любопытства. Села в кресло для посетителей прямо, не прислоняясь к спинке, словно готовая в любой миг вскочить.

– Я слушаю вас, сударыня.

– Меня зовут Анна Нечаева. Возможно, вы слышали это имя.

Воронов чуть склонил голову. Ещё бы. Вторая солистка Мариинского. Вечная соперница блистательной Ланской. Газетные писаки обожали смаковать их «войну прим».

– Наслышан. Вы танцуете.

– Сегодня я, быть может, оттанцевала своё, – горько усмехнулась она. – Час назад в своей гримёрной была найдена мёртвой Элизавета Ланская.

Воронов молчал, но его серые глаза сузились. Вот оно. Неприятности не просто большие, а колоссальные. Ланская была не просто балериной. Она была явлением. И её имя было неразрывно связано с другим, куда более могущественным.

– Мои соболезнования театру, – сухо произнёс он. – Но при чём здесь я? Для таких дел существует полиция. Околоточный с Литейной части, полагаю, уже там.

– Именно! – в её голосе зазвенело отчаяние. – Околоточный! Он видит то, что лежит на поверхности. У нас с Лизой была ссора сегодня днём. Публичная, при свидетелях. Из-за партии. Все знают, что я её ненавидела. Все знают, что я мечтала занять её место. Для полиции дело ясное, как Божий день! Они не станут искать дальше. Им нужен виновный, и вот она я – на блюдечке.

Она подалась вперёд, сцепив пальцы так, что побелели костяшки.

– Мне назвали ваше имя, господин Воронов. Сказали, вы берётесь за дела, от коих отворачивается полиция. Что вы видите не то, что вам показывают, а то, что есть на самом деле. Я не убивала её. Право слово, не убивала! Но доказать этого я не смогу. Мне нужен человек, который найдёт настоящего убийцу.

Воронов поднялся и подошёл к окну, отодвинув край портьеры. На улице прогрохотал одинокий извозчик. Город тонул во тьме и дожде. Дело пахло керосином. Замешан князь, покровительствующий Ланской, а значит, и Департамент полиции, и охранка. Влезть в это – всё равно что сунуть руку в улей с очень знатными и очень злыми пчёлами.

– Пятьсот рублей задатка. И две тысячи по окончании дела, – сказал он, не оборачиваясь. – Плюс возмещение всех расходов. И вы отвечаете на все мои вопросы, сударыня. На все. Даже на те, что покажутся вам дерзкими или неуместными.

Он ожидал, что она начнёт торговаться или возмутится. Но гостья лишь спокойно сказала:

– Хорошо. Деньги здесь.

Она положила на стол туго набитый ридикюль. Воронов обернулся. В её глазах он увидел не страх виновной, а холодную ярость загнанного в угол зверя. И это ему понравилось.

– Что ж, госпожа Нечаева, – он вернулся к столу и сел напротив неё. – Тогда рассказывайте. Рассказывайте всё. Начиная с вашей сегодняшней ссоры. И не упускайте ни одной мелочи. Дьявол, как известно, кроется именно в них.

Глава 2. Мёртвая прима

К Мариинскому театру Воронов подъехал на лихаче, когда промозглый рассвет едва начал процеживаться сквозь свинцовую пелену облаков. Величественное здание, ещё час назад рукоплескавшее таланту, теперь казалось оцепеневшим, притихшим мавзолеем. У служебного входа, куда велел подъехать сыщик, маячили две фигуры в форменных шинелях – городовые, переминавшиеся с ноги на ногу и зябко кутавшиеся в воротники. Рядом дымил папиросой человек в статском, чьё лицо было Воронову отлично знакомо.

– А, Родион Ильич! Какими судьбами? – Околоточный надзиратель Крапивин выпустил клуб дыма и смерил Воронова насмешливым взглядом. – Решили приобщиться к высокому искусству? Поздновато, голубчик. Представление окончено. И финал, доложу я вам, трагический.

Крапивин был мужчиной грузным, с красным, обветренным лицом и хитрыми глазками-буравчиками. Он недолюбливал бывших гвардейцев, считая их бесполезными щеголями, а уж гвардейцев, сунувших нос в сыскное дело, – и подавно.

– Слышал о вашем горе, Семён Петрович, – спокойно ответил Воронов, машинально протягивая визитную карточку. – Сочувствую. Я по просьбе госпожи Нечаевой. Она изволила нанять меня для защиты её интересов.

Надзиратель хмыкнул, вертя в пухлых пальцах картонный прямоугольник.

– Интересов, значит? Ну-ну. Это вы, господа частники, мастера на выдумки. Интересы, алиби… Мы, люди простые, казённые, оперируем фактами. А факты, Родион Ильич, вещь упрямая. Прошу.

Он провёл Воронова внутрь. Закулисье, ещё недавно кишевшее артистами и рабочими сцены, теперь было гулким и пустынным. Пахло всё той же вездесущей пылью, а ещё чем-то кислым и тревожным – запахом пролитого валерианового спирта. В коридоре, ведущем к гримёрным, сидел на стуле бледный, как полотно, балетмейстер Жуковский, а рядом с ним суетился околоточный врач – маленький человечек в пенсне, от которого несло карболкой.

– Туда, – кивнул Крапивин на приоткрытую дверь, у которой застыл ещё один городовой.

Воронов вошёл.

Гримёрная Ланской была крошечной, но обставленной с вызывающей роскошью. Стены обиты розовым штофом, на полу – персидский ковёр. В воздухе стоял удушливый, приторно-сладкий аромат цветов и духов, смешанный с едва уловимой, но оттого ещё более жуткой нотой горького миндаля.

Сама Элизавета Ланская сидела в кресле перед зеркалом. Голова её была откинута на спинку, глаза полуприкрыты, а на бледном лице застыло выражение крайнего удивления, словно она увидела нечто невероятное. На ней всё ещё был лёгкий сценический пеньюар, расшитый жемчугом. Одна рука безвольно свисала с подлокотника, другая так и застыла на туалетном столике, рядом с опрокинутым хрустальным флаконом.

Картина была театральной, почти фальшивой в своей безупречной трагичности.

– Отравление, – констатировал Крапивин, оставшись на пороге, словно боялся осквернить место преступления своим присутствием. – Наш лекарь говорит – цианистый калий. Мгновенная смерть. Как раз после спектакля изволила подушиться. Видать, яд был во флаконе.

Воронов, не говоря ни слова, подошёл ближе. Он не смотрел на мёртвую приму. Его взгляд скользил по деталям. Разбросанные по столу баночки с гримом, пуховки, гребни. Десятки поздравительных карточек, небрежно засунутых за раму зеркала. Среди дорогих визиток и бархатных открыток с золотым тиснением выделялась одна, совсем иного толка. Дешёвая картонная карточка в новомодном стиле модерн с изящным, но странным для гримёрной примы рисунком – извивающейся в пламени саламандрой. Подпись была неразборчивой, сделанной торопливым студенческим почерком.

Воронов на мгновение задержал на ней взгляд, отметив про себя это стилистическое несоответствие, словно весточку из совершенно другого мира. На полу у кресла валялась сорванная, видимо, в последней агонии, нитка жемчуга.

– Кто её обнаружил? – спросил Воронов, не оборачиваясь.

– Костюмерша. Девка молоденькая. Пришла за платьем, а дверь заперта изнутри. Подняли шум, позвали монтировщика. Дверь взломали, а тут… вот-с.

– Заперта изнутри? – Воронов медленно обернулся. – Любопытно. Значит, самоубийство?

Крапивин презрительно фыркнул.

– Да будет вам, Родион Ильич! Самоубийство? В вечер своего триумфа? Вся в подарках и цветах? Женщины, конечно, создания непостоянные, но не до такой же степени.

Крапивин усмехнулся.

– Ключ в замке был с той стороны. Видать, заперлась, чтобы переодеться, принялась за духи, тут её и настигло. А убийца подменил флакон заранее. Вот только кто?

– И у вас уже есть соображения, кто этот «убийца»? – в голосе Воронова прозвучала лёгкая ирония.

– Соображения имеются, – значительно кивнул Крапивин. – У нас тут ссора была намедни. На репетиции. Госпожа Нечаева, ваша клиентка, устроила покойной форменный скандал. Кричала, что та украла у неё партию, что она её со свету сживёт. Свидетелей – весь кордебалет. Гримёрная её, к слову, соседняя. Пройти, подменить флакон – пара пустяков. Мотив, как на ладони. Возможность – тоже. Что ещё требуется для обвинения?

Воронов снова повернулся к столику. Он осторожно, кончиком носового платка, взял одну из поздравительных карточек. Каллиграфический почерк, витиеватый росчерк. «Моей несравненной богине. Навеки твой. К.».

– А как насчёт этого? – он кивнул на карточку. – Князь Кирилл Владимирович был здесь сегодня?

Лицо Крапивина мгновенно стало каменным и непроницаемым.

– Это к делу не относится, – отрезал он. – Его высочество покинул театр сразу после спектакля, что подтверждено его кучером и адъютантом. У него железное алиби.

«Которое ему состряпает половина Департамента полиции», – мысленно закончил Воронов.

Он опустил взгляд на пол. Кроме рассыпанного жемчуга, его внимание привлекло ещё кое-что. У ножки туалетного столика, почти в тени, лежал крохотный, едва заметный предмет. Небрежно брошенная, скомканная бумажка. Похожая на обрывок дешёвой папиросной гильзы. Совершенно неуместная вещь в этом царстве шёлка, духов и бархата.

Наклонившись, словно для того, чтобы лучше рассмотреть жемчуг, он незаметным, отточенным движением накрыл бумажку носком своего сапога и, выпрямляясь, подцепил её. Мгновение – и улика, не замеченная полицией, уже лежала у него в кармане жилета.

– Что ж, Семён Петрович, картина действительно ясная, – сказал он, выпрямляясь. – Настолько ясная, что становится подозрительной. С вашего позволения, я бы хотел обменяться парой слов с господином балетмейстером.

Крапивин пожал плечами.

– Валяйте. Только недолго. Мне протокол составлять надобно, а не светские беседы вести.

Выходя из гримёрной, Воронов в последний раз бросил взгляд на мёртвую приму. Она так и сидела перед зеркалом, гордо откинув голову. Великая актриса, даже в смерти игравшая свою последнюю, самую страшную роль. И что-то подсказывало Воронову, что зрителей в этом спектакле было куда больше, чем казалось на первый взгляд.

Глава 3. Ложе бенуара

Кабинет балетмейстера Арсения Жуковского был полной противоположностью гримёрной покойной примы. Здесь царил педантичный, почти аптекарский порядок. Ноты, разложенные аккуратными стопками на конторке красного дерева, афиши в строгих рамах на стенах, и ни единой пылинки на бюсте Петипа2[1], взиравшего на мир с мраморным неодобрением. Сам хозяин кабинета, маленький, сухонький человечек с жидкими усиками и вечно бегающими глазами, казался не дирижёром страстей на сцене, а скромным письмоводителем из какой-нибудь канцелярии.

Он сидел напротив Воронова, нервно теребя манжеты, и от него тонко пахло лавандой и страхом.

– Ужасно, ужасно, – бормотал он, в десятый раз промокая платком идеально сухой лоб. – Такая трагедия для русского балета! Элизавета… она была гений! Неповторимый гений!

– Гении редко умирают своей смертью, господин Жуковский, – заметил Воронов, спокойно разглядывая собеседника. – Мне бы хотелось прояснить несколько деталей касательно вашей вчерашней репетиции. Мне сообщили, что между госпожой Ланской и госпожой Нечаевой произошёл весьма неприятный конфуз.

Жуковский вздрогнул, словно его укололи иглой.

– Ах, это! Пустое, уверяю вас! Творческие натуры, вы же понимаете… Эмоции, нервы! Лиза была недовольна темпом, Анна сочла это личным выпадом… Обыкновенная ссора двух… э-э… темпераментных артисток. Не придавайте этому значения.

– И всё же, – не отступал Воронов, – говорят, прозвучали угрозы. Госпожа Нечаева обещала «сжить со свету» вашу приму.

– Слова, слова! – балетмейстер испуганно замахал руками. – На сцене чего только не услышишь! Если бы мы арестовывали за каждую клятву, произнесённую в сердцах, то вся труппа сидела бы в Крестах! Анна была вне себя, но она не способна… Нет-нет, это абсурд!

Говорить он, очевидно, не желал. Для него, как для хранителя храма искусства, любая грязь должна была быть немедленно заметена под ковёр. А смерть примы от руки её же соперницы – это такая грязь, которую не скрыть никаким бархатом.

– Хорошо, оставим это, – Воронов скользил взглядом по стенам. – Скажите, князь Кирилл Владимирович часто удостаивал театр своим присутствием?

При упоминании имени князя Жуковский совсем съёжился. Его глаза забегали ещё быстрее.

– Его высочество… да, он большой ценитель балета. Он весьма… благоволил таланту покойной.

– «Благоволил» – это вы так деликатно называете содержание на полном пансионе? – в голосе Воронова не было осуждения, лишь сухая констатация. – Князь ревнив?

Балетмейстер промолчал, мрачно изучая узор на собственном галстуке.

– Позвольте, я задам вопрос иначе, – продолжил Воронов, чуть подавшись вперёд. – Случались ли ранее сцены? Приезжал ли князь сюда не на спектакль, а, скажем так, для объяснений?

Жуковский побледнел, нервно сглотнул и вымолвил лишь: – Господи Боже!

Далее нехотя, успокоившись, смотря в сторону, он произнёс:

– Был один случай… Месяца два назад. Князю показалось, будто один молодой корнет из Кавалергардского полка оказывает Лизе слишком явные знаки внимания. Он прибыл после спектакля… был весьма разгневан. Говорил громко. Лиза тогда заперлась в гримёрной и плакала.

– И что же корнет?

– Корнета на следующий день перевели служить в Забайкальский округ. За дисциплинарный проступок, как нам объявили, – тихо закончил Жуковский.

Воронов откинулся на спинку стула. Картина прояснялась. Князь был скор на расправу и обладал для этого всеми возможностями. Ланская, какой бы богиней она ни была на сцене, в жизни ходила по очень тонкому льду.

– Благодарю вас, господин балетмейстер. Вы были очень любезны, – Воронов поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Жуковский проводил его с явным облегчением.

Оказавшись снова в промозглой петербургской хмари, Воронов не стал брать извозчика. Он прошёл несколько кварталов пешком, приводя мысли в порядок:

“Итак, имеем двух очевидных кандидатов: ревнивая соперница, у которой был и мотив, и возможность подменить флакон. И ревнивый покровитель, у которого был и мотив, и возможность убрать не только неверную пассию, но и любого, кто встанет на его пути. Полиция, в лице Крапивина, вцепится в Нечаеву – это просто, удобно и не задевает сильных мира сего.”

Он остановился у витрины кондитерской, делая вид, что разглядывает марципановые замки. Достав из кармана жилета ту самую скомканную бумажку, найденную в гримёрной, он осторожно развернул её. Это был обрывок дешёвой папиросной бумаги, вроде той, в которую заворачивают махорку рабочие или студенты. На клочке неровным карандашным почерком была нацарапана, на первый взгляд, полная бессмыслица:

«Шалисъешлтий, 4-я сирия, цожоцрый цоп…(дальше запись затерта). Срочно.»

Подпись отсутствовала.

Воронов нахмурился. Он не пытался разгадать ребус на улице. Он сразу понял, что это не бессвязный набор букв, а шифр. Скорее всего, простая замена, популярная в определённых кругах. Кругах, с которыми не пристало иметь дел блистательной приме Императорского театра.

Это было уже не просто интересно. Это было опасно. Кем бы ни была на самом деле Элизавета Ланская, она вела игру, в которой записки писались тайнописью.

Он аккуратно сложил бумажку и спрятал её в портсигар. Теперь у него было три нити, и третья, самая неожиданная и невзрачная, нравилась ему больше всего. Именно в таких зашифрованных записках обычно и прятались самые большие тайны. Расшифровка подождёт. Для этого у него есть человек. А сейчас нужно было понять другое.

Он поднял руку, подзывая проезжавшего мимо ваньку.

– На Малую Морскую, – сказал он извозчику. – И поторапливайся, голубчик. Дела не ждут.

Глава 4. Аромат горького миндаля

Контора судебного химика и по совместительству аптекаря Германа Карловича Финкельштейна располагалась на Малой Морской, в полуподвальном помещении, источавшем сложный букет запахов – от камфоры и йодоформа до сушёных трав. Сам Финкельштейн, высокий сутулый еврей с печальными глазами и длинными, вечно испачканными реактивами пальцами, был человеком науки до мозга костей. Он презирал полицейскую рутину, но питал слабость к сложным загадкам, которые время от времени подбрасывал ему Воронов.

– Ба! Родион Ильич! Чем обязан столь раннему вторжению в моё царство колб и реторт? – Финкельштейн протёр стёкла пенсне и с любопытством воззрился на сыщика.

– Дело государственной важности, Герман Карлович, – без тени улыбки ответил Воронов, снимая пальто. – Мне требуется ваша помощь. И полнейшая конфиденциальность.

– Как всегда, как всегда… – вздохнул аптекарь. – Слушаю вас внимательно. Только, умоляю, не говорите, что вы снова принесли мне чей-то окровавленный жилет. У меня после прошлого раза все склянки три дня пахли железом и черт знает чем.

Воронов подошёл к рабочему столу химика, заваленному инструментами, горелками и пробирками.

– На сей раз всё куда элегантнее, Герман Карлович. Меня интересует яд. Цианистый калий.

Финкельштейн поднял седые брови.

– Синильная кислота и её соли. Хм, классика. Быстро, эффективно, почти без следов. И с характерным запахом.

– Именно. Запах горького миндаля, – кивнул Воронов. – Я хочу знать о нём всё. Насколько он доступен? Как его можно применить? И главное – что он оставляет после себя?

Аптекарь потёр руки с видом лектора, предвкушающего интересную аудиторию. Затем, вздохнув, и, помолчав секунду, произнёс:

– Доступен, увы, более чем. Конечно, в чистом виде его так просто не купить. Потребуется рецепт, разрешение… Но любой студент-химик, любой гальванопласт или фотограф-любитель может получить его для своих нужд. Или изготовить кустарно. Так что круг подозреваемых, если вы ищете по этому признаку, весьма широк.

Он взял со стеллажа, кряхтя, толстый фолиант в кожаном переплёте, раскрыл на нужной странице.

– Теперь о применении. Способов масса. Можно подсыпать в питьё, в еду. Но есть и более… утончённые методы. Синильная кислота летуча. Её можно, к примеру, добавить в нюхательную соль или…

– В духи? – перебил Воронов.

– Финкельштейн сделал паузу, многозначительно посмотрев на Воронова поверх пенсне, – …или в духи на спиртовой основе. При распылении спирт быстро испаряется, а мельчайшие капли яда попадают на кожу и, что важнее, в дыхательные пути. Смерть наступает практически мгновенно.