Фотий. Повесть

скачать книгу бесплатно

– Я завидую тебе: у тебя всё впереди. Спасительная судьба. А сейчас тебе нужно отдохнуть, сменить обстановку. Напейся, трахни кого-нибудь, набей морду. В общем, приди в себя. Поверь моему опыту, я знаю, что говорю. Человек рождается, чтобы жить, а не думать.

– Без вариантов?

– Без. Мы все живём в дерьме. Так о чём же думать? Кайфуй от запаха, от цвета, от звука всплеска жижи. Может, попозже забалдеешь от вкуса. И не вздумай избавлять людей от привычного. Запомни, ты – таксист. Я – таксист. И оба в заднице, как все. Просто мы каждый день и каждую ночь, в зависимости от смены, видим кучу разных людей. У них свои заморочки, своё дерьмо. И они почему-то не понимают: не надо выплёскивать его кому-то. Даже парню, которого, возможно, никогда больше не увидят. Я – таксист, и мне плевать на истории моих клиентов. А ты мне симпатичен, поэтому я повторю, что уже сказал: сними тёлку, напейся, дай по морде первому подвернувшемуся. Расслабься, и всё будет как надо.

– Спасибо. Но, может, напрячься? Сколько вокруг голов, набитых грязью и помоями… Подонки, подонки, лицемеры и подонки. Добропорядочные с виду. А поскребёшь ногтем, и – вонь, вонь. Голова лопается от вони. Ты прав. Все в дерьме. Но я – не ты и не могу терпеть. Я устал вытирать сперму и следы от сладострастных слюней с подушек задних сидений, когда возвращаюсь в парк. И я не вожу с собой камни, чтобы раздавать тем, кто готов кидать их в шлюх, чувствуя себя абсолютно безгрешным. Извини, моя очередь.

Он похлопал по плечу собеседника, обошёл машину, сел на место водителя и развернул бейсболку козырьком вперёд.

Хорошо, что электрички в это время ходят каждые пятнадцать минут.

* * *

Встречаться с ним Фотий не хотел. Слишком тяжки были мысли, которые пробудил разговор за пивом. «Ох, как скверно, когда поэт перетягивает во мне художника. Темы всплывают не по силам себе», – касался раздумчиво клавиатуры компа, уничтожал неопределённость, наполнял текст исповедальной интонацией, расставлял слова и знаки, как ноты в сонате.

«Окружающие люди, безусловно, могут оказывать влияние, и, в зависимости от их харизмы, оно различно. Но я не о том. Как часто читаем: кто-то оказал огромное влияние на кого-то, явился прямым потомком и последователем. Я опять не о том. А о том я, насколько они, эти люди, важны для развития сюжета романа моей жизни. Хотя опять не о том. «Не то, не то», – говаривал в тихом бесновании белокурый голубоглазый князь.

Может, я о том, что, если кого не было в моей жизни, роман вовсе не состоялся бы. Не стал другим, а не состоялся. Вот такая трагическая история: не состоялся роман… Да, жил, чего-то достигал, события следовали… Всё было, чему положено быть для и при жизни. Только она не состоялась так, как Г-сподом предназначалось. Не понимал я смысл своего бытия здесь».

– А сейчас понял?

За окном гудел, всхлипывал ливень.

– Что?! Кто?! Чей это голос?!

В гуле отчётливо и тихо шелестнуло:

– Сссмыссл в поиссске теххх, кто должжен быть рядом.

Сквозь покосившееся сознание вдруг негромко мелодично зазвучало: самое важное – молоко из груди мамы, чистая попа и счастье полёта над головой папы. Смеюсь, хохочу. Меня поймают обязательно. Пол твёрдый. Я это уже знаю. Но сейчас я в воздухе, я – в раю.

Тогда, давно, мысль о падении не приходила мне в голову. Там вообще не было места мыслям…

У птицы нет чувства опасности падения. Как у человека нет чувства опасности ходьбы, пока здоровы ноги и пока нет угрозы окружающего пространства. Подбрасываемый, я свободен… Я и есть полёт. Я – другой, я – птица. Вернее, ещё и птица.

Но пока взлетал над папой, я не думал об этом. Наверно, просто перетекал: из – в, и обратно, и опять.

Прошло совсем немного времени… И уже не дают молоко из груди, не вытирают попу и не подбрасывают в воздух, чтобы подарить радость полёта. Почему?! «Ты вырос, – объяснили мне, когда я решился задать эти вопросы. – Молоко у кормящей мамы закончилось, у папы уже не хватает сил, а вытирать попу нужно самому».

Так взрослеет человек и отдаляется от Царствия Небесного… Возвращение возможно, если наполниться непреложной мудростью: жизнь – истинна, когда папа подбрасывает меня в воздух над собой, и я хохочу. Остальное – иллюзии.

* * *

Почему Фотий взбрыкнул, когда я сказал, что читал Достоевского? А бред о выдающемся композиторе и пианисте?! Может быть, пришло время заняться самой личностью Фёдора Михайловича? Думаю, он интересней, чем его герои…

Внезапна мысль, вполне достойная подчёркиванию в дневнике: до сих пор жизнь авторов не привлекала современников, в отличие от героев их произведений. Одиссей, Дон Кихот и Вертер вызывали больше любопытства, чем Гомер, Сервантес и Гёте.

А мне хочется знать, мог бы Достоевский самоубиться, как многие его герои, и не воображу никак: желание сделать это, похоже, вселялось им в героев, и они рассчитывались с жизнью. Так убийца спасал свою, которую любил по-животному, и серьёзно собирался начать её, когда перевалил за полсотни лет.

* * *

Фотий вышел от Амплия Николаевича в благостном настроении, хотя и не объяснился с ним до конца, что мешало полной приятности. Зато как усладительно знание того, с какой силой нужно отшвырнуть дверь редакции, чтобы она закрылась за спиной, не сломав замка и не слишком грохнув. Вышло отменно. Но тут Фотий вдруг вскинулся: театральная тумба попалась в глаза. С афишей композитора и пианиста. Ёкнуло сердце: «Вот! Мне его нужно, этого человека! Его надо разгадать, а потом уж и решать».

…Зала Дворянского собрания была переполнена. В середине – небольшая прямоугольная площадка с двумя роялями, поставленными хвостами друг к другу. Фотий с облегчением перевёл дух: если исполнитель будет переходить от одного инструмента к другому, можно будет подробно рассмотреть его лицо.

Внезапно зала протяжно и приглушённо охнула, какой-то невысокий человек в изящном прекрасно сшитом из превосходного сукна чёрном сюртуке, чёрном казимировом жилете, безукоризненной белизны голландской манишке с белым бантом сошёл с галереи. Он легко взбежал по ступенькам, быстро и неуклюже раскланялся под гром рукоплесканий и, к несчастью Фотия, сел к нему спиной. Мгновенно хлынула бездыханная тишина. Тело пианиста замерло, застыло, ожило, застонало, гнетущее чувство охватило Фотия, и царапнула мысль: «Г-споди, как страшно! Великий танцовщик, завораживающий обманчивой сдержанностью. Но страстнее, я никогда…» А?.. А?!

Не вздохнуть… Звуки терзали воздух, исступлённое бешенство струн, голоса, голоса измученных душ, плач, как будто чья-то мольба вотще раздалась во всей этой толпе и заныла, замолкла в отчаянии… вопли и стоны лились всё тоскливее, жалобнее… Вдруг раздался последний страшный долгий крик, и всё в Фотии потряслось.

Сквозь слёзы мелькнули беловатые волосы, развитой лоб, небольшие глаза и тонкие губы. Под бурные проявления слушателей удивительный искусник живо перешёл к другому роялю.

Фотий впился взглядом в слегка склонённое лицо. Глаза были закрыты, губы шевелились, гримасничая, обе пятерни взлетали и опускались, ударяя по клавишам в пассажах tutti. Многозвучность голосов втекала в залу, и каждый добавлял свою краску в общую тональность, полную таинственности, тоски и предчувствия несбыточного блаженства. Мечтатель за роялем возбуждал восторги задрожавших сердец, так знакомых с этим трепетом в час радости и счастья.

Голоса то возвышались, то опадали, судорожно замирая, словно тая про себя и нежно лелея свою же мятежную муку… и дрожа, пламенея уже несдержимою страстию, разлились в целое море… звуков.

Фотий сомлел. Полное изнеможение овладело им. Невообразимые, невиданные доселе чувства вынесли из его души всё низменное, подозрительное к этой гениальной натуре. Демоническая, она подарила Фотию счастье попасть в бурю выстраданных страстей, в чудный сон, который наполнил его предвосхищением великой интуитивной загадки о том, что разум ещё не успел осознать.

Фотий не помнил, как закончился фортепианный вечер. Воротясь домой, он упал на диван в кабинете и надолго залился сладостными мучительными слезами, после осушёнными в беспокойном сне.

* * *

Из окна тягуче дуло. Фотий, не открывая глаз, потёр ухо и тут же почувствовал щекой влажную подушку. Как нещадно разнотемброво: гремяще, звеняще, шуршаще звучит ветер. Сухие свистящие хрипы. Короткий вздох и судорожный выдох. Это музыка тёмных грязных улиц, трактиров, каморок, затхлых клетушек, серых домов, недугов, измождённой хвори и тусклого неба.

Вдруг – вспышка в окне. Молния? Литавры? Гром. И внезапно вспомнился вчерашний фортепианный вечер. Финал. Как сошёл Достоевский со сцены, как с непобедимой силой бросились к нему слушатели, окружили, нарастали кругом него, протягивая руки, лишь бы коснуться. Тихую улыбку бесконечного сострадания на губах его скрыла спинами публика.

Фотий направился к выходу из залы сквозь рой людей. Поспешно, чтобы не расплескать среди благодарственного смятения то, что наделал с ним этот человек.

И тут возле одной из коринфских колонн белого мрамора тихо возник перед Фотием незнакомый осанистый господин и внезапно преградил ему путь.

– Постойте. Повремените. Вы ведь непременно напишете о впечатлении от того, что довелось нам услышать, верно?

Фотий молчал, пытаясь вернуться в мир вопросов и ответов.

– Не отвечайте. Слушайте. Мне очень хочется помочь ему, редкому музыканту. Но всё существо моё – в фантастическом напряжении… я представляю, какие соблазны терзают его душу. Соблазны, которые всегда подстерегают воплощённого художника. Готов ли он, получивший столь ценный дар от Г-спода, приумножить его и вернуть тому, кто одарил? Только что мы услышали нечто дивное, порождённое неслыханным талантом. Солнце, гроза, свет, тьма, жизнь, смерть… Вся душа тут! Музыка к литургии и остроумная пьеса сделаны в совершенстве. Но… ведь они выдержаны в одном духе. Вы слышите меня? Литургия и пьеска! Так не должно быть! Светские идеалы не могут звучать как христианские. Это безумие! И… несчастье. Сие происходит от того, что в талантливом исполнителе нет истинного христианского смирения. Вы согласны со мной? Поразмышляйте, милостивый государь.

Незнакомец во время всего монолога проникновенно смотрел в глаза Фотию, а напоследок взглянул инквизиторски и, не поклонившись, скрылся за колонной.

«Сейчас встану и запишу. Нет, вначале приму душ, чтобы сбросить оцепенение от смутных грёз и чарующих восторгов. Красиво… А вот ещё: перескакиваешь эдак через пространство-время и сосредоточиваешься на точках, о которых грезит сердце. Там и тогда… Явь уже или сон ещё?»

Тревожно-безотвязно… И из тёмной пустоты – любимая соната, повторение той, сыгранной в зале Дворянского собрания волшебным исполнителем. La Sonata Pathetiqie.

Медленно, медленно, трагично крадётся по нотному стану неумолимый глас судьбы. Возможно, предстоит борьба. Скорее всего…

А вот, кажется, это я… Поднимаюсь по лестнице в отеле к генералу. Бледный и слегка напряжённый. Генерал поинтересовался, куда я поведу гулять детей. Этот человек решительно не может смотреть мне прямо в глаза и, насаживая одну фразу на другую, наконец, дал мне понять, чтобы я гулял с детьми где-нибудь подальше от воксала, в парке. И круто прибавил:

– А то вы, пожалуй, их на воксал, на рулетку, поведёте. Вы ещё довольно легкомысленны и способны, пожалуй, играть… Во всяком случае, хоть я и не ментор ваш, да и роли такой на себя брать не желаю, но, по крайней мере, имею право пожелать, чтобы вы, так сказать, меня-то не окомпрометировали…

– Да ведь у меня и денег нет, – отвечал я спокойно, – чтобы проиграться, нужно их иметь.

– Вы их немедленно получите, – ответил генерал, покраснев немного, порылся у себя в бюро, справился по книжке, и оказалось, что за ним моих денег около ста двадцати рублей.

– Как же мы сосчитаемся, – заговорил он, – надо переводить на талеры. Да вот, возьмите сто талеров, круглым счётом, – остальное, конечно, не пропадёт.

Я молча взял деньги.

Какие выразительные интонации! Кажется, монументальные звуки вступления выпуклы и скрывают в себе слова, которые прячут мощные и глубокие душевные движения. Следок ноги, узенький и длинный – мучительный. Именно мучительный. Волосы с рыжим оттенком. Глаза – настоящие кошачьи. И голос, раздражённый и злой:

– Слушайте и запомните: возьмите эти семьсот флоринов и ступайте играть, выиграйте мне на рулетке сколько можете больше; мне деньги во что бы то ни стало теперь нужны.

Люблю ли я её? Я опять, в сотый раз, ответил себе, что я её ненавижу. Бывали минуты, что я отдал бы полжизни, чтобы задушить её! Клянусь, если б возможно было медленно погрузить в её грудь острый нож, то я, мне кажется, схватился бы за него с наслаждением. А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы на Шлангенберге, на людном пуанте, она действительно сказала мне: «Бросьтесь вниз», то я бы тотчас бы бросился и даже с наслаждением… Я вполне верю и отчётливо сознаю всю её недоступность для меня… Мне кажется, она до сих пор смотрит на меня, как та древняя императрица, которая стала раздеваться при своём невольнике, считая его не за человека… Да, она много раз считала меня не за человека… Однако нечего разглагольствовать… Покамест теперь было некогда: надо было отправляться на рулетку.

Контрасты, столкновения, властное принуждение, сумасбродный приказ, страстная тоска – вот внушительная, многогранная, экспрессивная, сочная, яркая фортепианная фактура десяти тактов.