скачать книгу бесплатно
В спальне Фотий рухнул на кровать и закрыл глаза. На лоб опустилась женская ладонь.
Он неожиданно жалобно проговорил:
– Знаешь, меня преследует один и тот же сон. И как мне жаль тебя.
– Ты говорил. Что ты умрёшь во сне…
– Нет, не то. Будто стою я на мосту и вокруг всё люди, люди… Какие-то титулярные советники. И дождь, будь он проклят! И кто-то уезжает в карете… та, которая… маточка моя, ангельчик… А я – на мосту и не могу помешать… И дождь идёт, а ей ехать нельзя: она слабенькая.
– Простудитесь, – кричу ей. Но дождь шумит. И она, бедненькая, не слышит…
Бьют где-то часы, и Фотий открывает глаза. Посмотрел на спящую рядом женщину, окончательно сбросил сон. Поцеловал её куда-то в ухо:
– Спи, Аня.
* * *
Фотий во всё ещё приличной шинели ехал на извозчике в редакцию «Санкт-Петербургских ведомостей».
В кабинете главный редактор Амплий Николаевич Очкин перекладывал листы статьи, пробегая их наискось взглядом. Фотий нетерпеливо переступал с ноги на ногу, пытаясь понять, насколько понравилось написанное им прошлой ночью. В том, что понравится, Фотий не сомневался. Вопрос может быть только в том, насколько. А там, глядишь, и добавка к жалованью…
– Что позволяете себе, сударь?!
Резкий окрик Очкина оборвал грёзы.
– Чтобы статья о Филде, Джоне Филде, была готова к утру. И впредь не извольте так шутить.
Он швырнул листы в Фотия.
В коридоре Фотий прочёл первый попавшийся.
«Маточка, Варенька, голубчик мой, бесценная моя! Вас увозят, вы едете! Да лучше бы сердце они из груди моей вырвали, чем вас у меня!..»
– Г-споди! Что это?! – с ужасом прошептал Фотий.
«…Как же вы это! Вот вы плачете, и вы едете?! Я от вас письмецо сейчас получил, всё слезами закапанное. Стало быть, вам не хочется ехать, стало быть, вас насильно увозят, стало быть, вы меня любите!»
– С ума тронуться! Кажется, это последний лист… Так. Ага!
«Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу, никак не знаю, ничего не знаю, и не перечитываю, и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше… Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!»
И тут в мозгу искоркой: «Писано мною два года тому».
На ватных ногах Фотий вышел из редакции. Взгляд остановился на театральной тумбе у края тротуара. Он шагнул поближе и прочитал написанное на афише.
Зал Дворянского собрания
Композитор и пианист
Фёдор Достоевский
Фортепианный вечер
В программе – авторское исполнение
собственных произведений композитора…
Дальше Фотий читать не стал. Он прислонился к тумбе и попытался прийти в себя. Очкин, статья, композитор Достоевский… И туман в воздухе какой-то зловонный.
«Выпить бы водки сейчас шкалик. И сразу ум покрепчает».
И уже радостней смотрел Фотий на прохожих и, хоть не любил распивочных, лихо направился к ближайшей.
…В помещении дурно пахло чем-то кислым. Было душно. Фотий сел в тёмный угол, спросил шкалик и чёрные сухари. С жадностью выпил, втянул запах сухаря, откусил кусочек и почувствовал, что полегчало. Ему вдруг захотелось поговорить. Взгляд нащупал какого-то странного человечка. Он сидел чуть поодаль и пристально наблюдал за Фотием. Заметив, что на него смотрят, взял свой полуштоф, стопку и приблизился к столу Фотия.
Лицо у него такое маленькое, височки всклокочены, вместо хохолка торчала вверх только одна тоненькая прядка волосиков. «Скопческое в нём есть что-то», – с отвращением подумал Фотий. Тем не менее, дружелюбно повёл рукой на просительный взгляд присесть.
– Не стесню?
И как-то дерзко на Фотия посмотрел, надменно так. А левый, чуть прищуренный глазик его мигал и усмехался. Это почему-то надолго запомнилось Фотию.
Подошедший присел на лавку и произнёс строго:
– Обоим нам, умным людям, переговорить есть чего.
Фотий дёрнулся:
– Я вас не знаю…
– Это ничего-с. Узнаете, коли охота… Всё ведь душе вашей любопытно. Вот и сюда снизошли-с. Поглядеть, как народ страдает, последний грошик-с отдаёт жидкам поганым. Или ещё по какой причине-с?
– Вполне приличный сюртук на вас. Не очень со страданием вяжется.
– А на одёжу не смотрите. И на то, что я здесь, среди грязи, водку пью. Так свелось. Не от меня зависит. Только это вам лучше знать. Ведь пишете-с?
Тут он побледнел, приблизил лицо:
– И припадки у меня. А у вас нет? Всё чаще. Одарили священной болезнью.
– С чего у вас припадки?
– Да через вас же. Смердяков я, Павел Фёдорович.
Фотий вскочил из-за стола и, опрокинув лавку, бросился к выходу.
– Напился барин, – крикнул кто-то.
– Я кошек очень любил вешать в детстве, не забудьте-с про это.
Вокруг засмеялись.
* * *
Я рассказываю эту историю впервые. Ещё никто не слышал её от меня. По-моему, в ней много музыки. Возможно, это Бетховен. Я слышу её. Ну да… Конечно… Соната 31, часть третья. Фуга, ариозо.
«…Спасение людей от жуткого одиночества – не в сопричастности человеческим сообществам. Потому что любое умение творить – глубоко личное качество. Добро и любовь толпой не сотворишь».
* * *
Домой, домой, к Ане. Там найдётся успокоение от безумств последних часов. Фотий выскочил из пролётки, взлетел по лестнице к себе, на четвёртый этаж.
В кабинете долго ходил из угла в угол, садился в кресло у стола, вскакивал и снова ходил. Потом попросил чаю. Аня принесла стакан в подстаканнике и робко спросила, чем он обеспокоен. Фотий как можно равнодушней спросил:
– Скажи, Аня, тебе известна фамилия Достоевский?
– Конечно, милый, – в голосе жены появились насмешливые нотки. – Ну, слава Б-гу! А то я, грешным делом, подумала, что какие-то неприятности у…
– Знаешь Достоевского?! – вскричал Фотий, – Ох, прости, родная… Это я от взволнованности.
– А кто же его не знает? Ты удивляешь меня. И это лучший журналист «Санкт-Петербургских ведомостей»! Тебе поручают писать обо всех выдающихся событиях, твоей оценки ждут читатели, ты…
– Кто такой Достоевский? Скажешь ты, наконец?!
– Изволь. Фёдор Михайлович Достоевский – прославленный пианист-виртуоз. Это известно каждому приличному человеку.
– Пианист?!
– Да-да. Ведь не писатель же! Если тебе поручили писать о Филде, в десятилетнюю годовщину его смерти, мог бы и окунуться в музыкальный мир.
Жар хлынул к мозгу, задребезжали колокольцы, стихая, претворились в клавесинные стоны, и… свет нестерпимый бело-жемчужный растворил Аню, комнату, руки, ноги, тело. Упал, голова – в сторону.
А…а…а!.. Радость… Нет… Не то… Не то… Непереносимо… Не вздохнуть… И создалось, произвелось… И увидел Всесильный, что это хорошо. Настало высшее испытание для души. Секунды соткались в вечность. За них можно отдать всю жизнь. Только бы выдержать… Невозмутимое счастье, потому что Г-сподь смотрел на Фотия. И бледнело лицо под взглядом Его. Искажалось, мученически дёргаясь гримасой исступлённого оргазма, похожего на агонию смерти. Синело, чернея… Вопль ликующий разорвал световой поток, и тьма поглотила сознание судорожно корчащегося на полу человека.
* * *
Люди влекутся по свету, сменяют города. А кто-то бродит среди миров персонажей, меняет героев в поиске истины для себя.
Серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такою кислой гримасою заглянул сквозь тусклое окно, что титулярный советник Яков Петрович Голядкин очнулся, зевнул и мог не сомневаться, что проснулся совершенно. Ему предстояло что-то сделать сегодня и погодя… Это чувствовал и потому подбежал к зеркалу, чтобы уверенно ощутить, что готов попасть в идею. Хотя отразившаяся в зеркале заспанная, подслеповатая и довольно опротивевшая фигура была именно такого незначительного свойства, что с первого взгляда не останавливала на себе решительно ничьего исключительного внимания, но, по-видимому, обладатель её остался совершенно доволен всем тем, что увидел в зеркале.
– Вот бы штука была, – сказал господин Голядкин вполголоса, – вот бы штука была, если б я сегодня манкировал в чём-нибудь, если б вышло, например, что-нибудь не так – прыщик там какой-нибудь вскочил посторонний или произошла бы другая какая-нибудь неприятность, впрочем, покамест недурно, покамест всё идёт хорошо.
И довольно в зеркало глянул. Благосклонно хохотнул и зажмурился.
…Заскакал шарик. Запрыгали образы. Вот оно, место вожделения: шариком попасть в нужное место. Ах! Желанный выигрыш тогда! И всё, что после него: независимость, богатая жизнь. Всё, всё… Красота… И смысл существования своего. Или мимо… мимо. Тогда всё не так, всё иначе… Опять пустота, которую не заполнить, и снова – Голядкин.
Скорее на улицу. Из душной квартирки. Туда, где настоящая жизнь. Самая настоящая. А там – хоть грязный ветер в лицо. Но почему-то он почувствовал в себе что-то этакое. Нет, не что-то, – а кого-то такого… какого-то. Полного надежд радужных. И захотелось распахнуть шинель. И распахнул! И вицмундир новёхонький тоже… Тут страх обездвижил пальцы, что расстёгивали пуговицы. Не холод, а ужас застыл в суставах. Привычное движение стало немыслимым. Знакомые очертания зданий вдруг увиделись совсем другими. Память цеплялась за прежнее, но заволокло сознание, исчезла прошлая картинка, и с любопытством он вглядывался в эту, новую… А, может, и не новую, наоборот, очень старую, забытую незаслуженно.
Неожиданно появился звук, фиолетовый и липкий. Кольцом, как строгим ошейником, сжал горло. Дышать вначале, в первые мгновения, только в первые мгновения, трудно и напряжённо. Воздух вовнутрь не проходит и сразу – полный рот слюны. Плюнул яростно, злобно под ноги и заметил следы крови на манишке с бронзовыми пуговками. Ранки вылупливаются на шее чуть выше пёстрого шёлкового галстука… Ошейник-то строгий…
Но это всё – ничего-с… Главное, думку свою иметь. Вот Клара Олсуфьевна – такая красавица, так чувствительно романсы поёт, так танцует. И сегодня, в день её благословенного рождения, намерен он объясниться с предметом любви и предложение сделать. Тогда уж и благодетель Олсуфий Иванович всякое уважение выскажет избраннику дочери. Так показалось вдруг стоящему невзглядно в мутном осеннем дне города.
* * *
Много позже появится термин – мегаломания.
Встревоженность о важности себя самого: а всем ли о значительности его известно? Расстройство психики. Я узнал у психиатров. Болезнь выражается в предельной степени переоценки собственной весомости, составная часть паранойи. Только о недуге герой не подозревает. Поэтому не предчувствует и не предполагает, что ждёт его казённый квартир, с дровами, лихт и прислугой.
* * *
– Ан-н-н… Я-а-а-а! Аня!
Глаза не открываются, губы огромные… Вон она. Сидит на диване, ноги поджала, шаль закушена…
– Ну, ничего, родная. Что это было?! Первый раз такое, но, чувствую, начало чего-то. Грустно мне и… Уныло… Аня!
Фотий кинулся к дивану, протянул руку к щиколотке. Она резко отдёрнула ногу и с отвращением произнесла:
– Каторжник! Бесчестный, бездарный каторжник!
– Аня! Аня! Что ты говоришь, Аня?! Надо соразмерять, уметь соразмерять… Понимаешь? Вечное и преходящее.
Сомкнул веки сильно: «Б-же! Что несу, о чём я?!» Сквозь закрытые глаза, тихо:
– Аня…
Услышал: вот она отползла в угол дивана. С трудом раскрыл глаза. Губы жены шевелились, как змеи. Опасные…
– Аня! А он умеет соразмерять? Есть у него способность такая? Двойственность собственную принять может? И не разорваться…
Фотий вскочил на ноги, бросился к столу. Разбросал листы бумаги, смахнул чернильницу. Залился тихим смехом и, хлопнув дверью, жестко врезался в улицу. А там – холод в подмышки. Рукой провёл – знакомые пуговицы вицмундира распахнутого.
Бегом, бегом вдоль Фонтанки, через Аничков мост. Дождь, грязь под ногами: чавк, чавк, Невский, хлоп, а вот – поворот на Литейный и лицом – в чью-то шинель.
– Простите, Христа ради…
Бормотал и ещё что-то, потом не вспомнил, как ни напрягался: сквозь пелену, завесу хлябистую уходил незнакомец неспешным шагом. У Якова Петровича отчего-то в горле пересохло.
Крутится, скачет шарик. Потрусил скоро Яков Петрович, полчаса примерно. Вот и Измайловский мост, двор знакомый и дом статского советника Берендеева.
Кроме трёх завешанных красными гардинами окон, другие – все тёмные.
«Надо только немного подождать. Клара Олсуфьевна обязательно выйдет. Ведь в письме так и сказано: ждите, непременно, ждите. А там, везите, куда хотите. Г-споди Б-же! На чём увозить-то буду?!»
Яков Петрович прыгнул за ворота, добежал до угла, схватил извозчика с бородой рыжей и кудлатой, сговорился за шесть рублей серебром, чтоб был в распоряжении, сколь скажет, и опять – во двор, ждать с вожделением под мирной сенью кучи дров.
…Тихо-то как. Сколько времени прошло, неведомо. Совсем стемнело. Вдруг где-то над головой – кудлатая рыжая борода.
– Ехать будем, барин?
– Да-да, милый. Ещё немного тут… Подождать надо. Я одного человека жду.
Ушёл.
