Яд изумрудной горгоны

– Флакон?! – Кошкин и Мейер, кажется, воскликнули одновременно.

А Люба растерялась:

– Вы разве не нашли его, Степан Егорович? Очень красивый флакон, я еще удивилась, откуда такой в лазарете. Скорее для духов, чем для лекарств.

Кошкин изо всех сил напрягся, пытаясь вспомнить – но больная голова всячески мешала это сделать. Однако он и в таком состоянии готов был поклясться, что подоконник совершенно точно был пуст, когда он вошел в лазарет. Запачкан потеками крови, но пуст. Флакон, разумеется, мог упасть – и внутрь комнаты, на пол, и наружу, на газон. Следует непременно расспросить полицейских, которые нашли следы от мужских ботинок, не попадался ли им еще и флакон…

Или все гораздо проще?

Он вопросительно, с возрастающим подозрением посмотрел на госпожу Мейер. А она, конечно догадываясь, что сейчас последуют обвинения в ее адрес, уже пыталась оправдаться:

– Вы что-то путаете, Люба! Определенно путаете, потому что я была в лазарете вскорости после вас, и никакого флакона там определенно не видела!

Люба смутилась. Пробормотала, ниже наклонив голову:

– Наверное, и правда я путаю… простите, Степан Егорович.

И снова подняла осторожный взгляд на Кошкина, ясно говоривший, что ничего она не путает.

Кошкин отложил перо и потер виски, по горло сытый этими недомолвками. Но тему флакона решил пока оставить.

* * *

Ни револьвера, ни беспорядка в лазарете Люба Старицкая, как и ее подруга, тоже не смогла припомнить. Значит, напали на докторов и развязали потасовку после их ухода. Хотя кто-то посторонний – уволенный доктор Калинин и кто-то еще, третий – определенно уже был в лазарете. Точнее, прятался в докторской.

И Кошкин все не мог понять роли Калинина. Неужто он прежде был нападавшим, а уже потом стал жертвой? Пока что все на это указывало…

Открытым же оставался и вопрос, как они забрались в задние. Хотя у Кошкина имелись подозрения на этот счет.

Как бы там ни было, Люба Старицкая была отпущена. Но госпожа Мейер вместе с девушкой не вышла: осталась, чтобы, как догадался Кошкин, что-то ему сказать. Сейчас начальница института даже выглядела немного заискивающей.

– Вторая соседка Фенечки, Нина Юшина, она… как бы вам сказать… девочка очень непростая. Нине остался всего год до окончания общего курса, и, конечно, за это время наши преподаватели успели кое-как обуздать ее нрав… право, видели бы вы ее раньше! Но и теперь! – Мейер сжала ладони в кулачки и заговорила проникновенно и горячо: – Степан Егорович, я обязана вас предупредить, что Юшина – испорченная от рождения, злая и жестокая девочка! К тому же она патологическая лгунья! По правде сказать, вам следует вовсе отказаться от беседы с нею – ибо правды вы не услышите ни слова!

Глава 5. Рассказ Нины

К словам Мейер Кошкин отнесся скептически и, конечно, все равно потребовал привести Нину Юшину. Ему даже любопытно было взглянуть на якобы «испорченную от рождения патологическую лгунью». Учитывая, что все допрошенные им за сегодня дамочки всячески лгали, изворачивались и сами себе противоречили, в лице Нины его ждала или дьяволица во плоти, или та, кто, наконец, расскажет правду.

А девушка действительно сумела произвести впечатление. На вид ей было шестнадцать или семнадцать, маленькая, слишком худая, черноволосая и небрежно причесанная. Явилась она в платье с мятой юбкой и в запачканном переднике, на что громко обратила внимание начальница института и добрые минуты три отчитывала ее и стыдила. Кошкин не вмешивался. Да и слушала выговор мадемуазель Юшина так, словно была глухой – ни один мускул на лице не дрогнул.

Все это время, к слову, она смотрела не в пол, как Старицкая, и не с наглым интересом, как Сизова. Опустив голову, Нина Юшина из-под бровей мрачно, холодно и не мигая так долго взирала на Кошкина черными глазищами, что он невольно припомнил сказанное о ней Агафьей Сизовой. Ведьма черноглазая. Да только не ведьма, а, скорее, затравленный волчонок – именно такое впечатление производила девушка.

Кошкин, однако, избалованный женским вниманием, к таким взглядам не привык – будто она заранее его за что-то ненавидела. Да и дело требовало свидетельницу к себе расположить: он заговорил с ней куда ласковей, чем с прочими.

– Нина – очень красивое имя. С восточных языков переводится как «царица». Это матушка дала вам имя или отец?

Не сработало. Девица даже не моргнула. Отчеканила сухо:

– Последнее, что я хотела бы знать о родителях, так это кто из них выдумало это имя. Ненавижу свое имя.

– Нина! – одернула Мейер. – Я же говорила вам, Степан Егорович, какая она грубиянка! Неблагодарное дитя! Вы не слушайте ее, родители девочки были весьма достойными людьми, насколько мне известно. Батюшка – офицер, погиб при Софии2. Награды имел! Матушка грузинских кровей, тоже благородного сословия. Непросто ей пришлось, как овдовела… подорвала здоровье, воспитывая вот эту вот! Словом, сирота теперь Нина. Я бы ее и пожалела, охотно, но Любонька вот тоже сирота, и судьбы у девочек схожие. Но какова Люба, и какова она! Любонька такой хорошей девушкой выросла – и прилежная, и аккуратная. И на лицо красавица. А эта?! Вы хоть на руки ее поглядите, Степан Егорович: она будто отродясь ногтей не чистила!

Кошкин невольно скользнул взглядом на девичьи ладошки – и правда непохожие на руки изнеженной институтской барышни. Руки были с кровавыми заусенцами и обкусанными ногтями, под которыми, вдобавок скопилась черная кайма из грязи.

Кошкин даже почувствовал себя неловко и тотчас переменил тему.

– Ваши подруги, Нина, сказали, что в гаданиях вы не участвовали. Отчего же? Разве предсказания судьбы не кажутся вам, по крайней мере, забавными?

– Не кажутся, – отрезала та. – К чему предсказания, если я и так все про себя знаю. И как все закончится, тоже знаю.

Она перевела взгляд и выразительно посмотрела на Мейер: начальница института поджала губы еще сильнее, чем обычно.

И впрямь странная девушка.

– Значит, вы и сами в некотором роде гадалка? – попытался улыбнуться Кошкин.

– Нет. Я просто знаю, – отмахнулась Нина от него, как от навязчиво мухи. -Задавайте ваши вопросы, меня завтра разбудят чуть свет.

– Я их уже задаю, если позволите, – любезничать с нахалкой хотелось все меньше, но Кошкин пока держался. – Чья это была идея, позвать Агафью для гадания?

– Старицкой, – не задумываясь, ответила девушка.

– Старицкой? – переспросил Кошкин. – Вы уверены, что не второй вашей подруги – Феодосии?

Удивился, потому что Люба утверждала, будто веские причины погадать имелись именно у Феодосии, а не у нее. Впрочем, рядом сидела начальница института, а Люба достаточно хитра, чтобы все свалить на покойную подругу…

– Уверена, – однозначно ответила Нина. – Зачем ей гадать – не знаю. На женихов, наверное.

Девица презрительно скривилась.

– Юшина! – тотчас взвилась на «обвинение» Мейер. – В конце-то концов! Как только вам не стыдно наговаривать на подругу! Люба никогда бы не стала подобным заниматься! Она лучшая ученица на курсе, вам до нее расти и расти!

– Она мне не подруга.

На что госпожа Мейер обрушилась новым потоком упреков. И снова слушала ее Нина столь отстраненно, что выдохлась Анна Генриховна довольно быстро. Под конец, совсем по-женски всплеснула руками и попыталась найти поддержку у Кошкина:

– С Юшиными никакого сладу нет! Неуправляемые! Право, даже не верится: отец – герой Битвы при Софии, а дочери одна другой несноснее!

– Не смейте говорить о моей сестре! – Нина вспылила столь отчаянно, что Кошкин даже не ожидал.

А Мейер побледнела, сжала губы в нитку:

– Юшина, это перешло все границы! Вы!..

– Анна Генриховна, позвольте, – перебил Кошкин, устав слушать пререкания, – сестра Нины тоже здесь учится?

– Слава Богу уже нет! Окончила курс пять лет назад. А впрочем, ваша сестра, Нина, и то под конец обучения взялась за ум, за манеры, за свое будущее – и стала воспитанным человеком! А вы!..

Кошкин подумал, что сейчас его голова просто взорвется. От мигрени, от взвинченного голоса Мейер, от нудного обсуждения совершенно неважных для следствия вещей.

– Анна Генриховна, снова прошу у вас прощения!.. – перебил он, с трудом возвращая беседу в нужное русло. Собрал остатки сил и заговорил со свидетельницей ровно и любезно, уж насколько мог. – Нина, когда вы с соседками привели Феодосию в лазарет, показалось вам, что доктор Кузин чем-то взволнованным?

– Да, может быть…

– Вы не догадываетесь чем?

Тяжелый взгляд Нины отчего-то сделался особенно недружелюбным. И она некоторое время молчала, будто и правда старалась вспомнить. Но покачала головой отрицательно.

Впрочем, Кошкин сообразил, что и эта девица начала скрытничать и недоговаривать. Что же за тайны они здесь скрывают?

– Хорошо. Видели ли вы в лазарете доктора Калинина? – спросил он уже прямо.

– Нет. Ума не приложу, откуда он там взялся. Его не должно было там быть – его давным-давно уволили.

– Тем не менее он там был. Должно быть, они обсуждали что-то серьезное с доктором Кузиным – оттого второй был встревожен. Может быть, даже спорили. А может быть, у Калинина было оружие в тот момент. У вас, Нина, есть соображения, где он мог прятаться, когда вы привели Фенечку?

Нина пожала плечами:

– Скорее всего, в кабинете – туда из лазарета дверь ведет.

– Вы видели, как захлопнулась дверь в кабинет? – уточнил Кошкин.

– Нет, ничего такого я не видела.

– И все же допускаете, что двое врачей спорили, и один даже мог угрожать другому револьвером?

И вдруг Нина, хоть и без энтузиазма, заявила:

– Калинин имел зуб на Кузина – это все знают.

– Юшина! – снова взвилась начальница института. – Доктор Калинин был крайне приличным человеком! Он спасал жизни! Как у вас язык только поворачивается плохо говорить о покойном!

– О покойниках либо хорошо, либо ничего, кроме правды… – мрачно усмехнулась Нина.

На подобное кощунство даже госпожа Мейер не нашлась что ответить, и как пристыдить Юшину еще больше. Только пообещала, дрожащим от напряжения голосом:

– Мы об этом еще побеседуем с вами, Нина! Позже!

– Анна Генриховна! – счел нужным вступиться Кошкин. – Все сказанное свидетельницами сегодня – чрезвычайно важно для следствия! Если я узнаю, что к любой из ваших воспитанниц были применены наказания за их заявления… право, у меня появятся основания думать, будто у руководства института есть что скрывать! И мне придется доложить об этом графу Шувалову.

Мейер испепелила его взглядом, но – отозвалась дружелюбно:

– Ну что вы, Степан Егорович, мы не наказываем наших девочек. Как вы могли такое подумать? Некоторые из них достойны наказания, весьма достойны! И все же Павловский сиротский институт – богоугодное заведение. Мы не бьем воспитанниц хворостиной и не морим голодом. И коленками на горох, поверьте, тоже не ставим. Если и есть какие наказания – то не сверх того, что указано в Уставе.

Отчего-то после этих слов Кошкин обеспокоился за судьбу Нины по-настоящему. Хотя прежде, признаться, лишь надеялся, что его заступничество расположит Юшину к нему, и она сделается доброжелательней.

Но нет, девица только холодно усмехнулась: видимо, и наказание ее не страшило.

Кошкин продолжил:

– Нина, вы обмолвились, что доктор Калинин имел зуб на доктора Кузина, как вы выразились. Что вы имели в виду?

Девица не смутилась и ответила запросто:

– Все знают, что прежде Калинин был главным врачом. А после его уволили, и место досталось Кузину. Ну а Калинина – земским врачом в дальнюю губернию отправили.

– За что Калинина уволили?

Нина только пожала плечами.

– Это все лишь ваши домыслы, Юшина! – разумеется, не могла смолчать госпожа Мейер. – Доктор Калинин сам просил освободить его от должности! Есть документ! Не верьте этой девочке, Степан Егорович!

– Анна Генриховна, вы ведь, кажется, не помнили, когда и почему доктор Калинин лишился места?.. Выходит, помните все же? И про документ помните? Так вы мне лгали?

Кошкин с деланным изумлением смотрел в глаза начальнице института и наблюдал, как она стремительно бледнеет и не знает, как оправдаться.

– Я не лгала, разумеется… я никогда не лгу… я вот только что припомнила о документе!

– Не сомневаюсь! – отрезал Кошкин. И снова заговорил с Ниной. – Расскажите, когда вы привели Феодосию в лазарет, окно было открыто или заперто?

– Заперто, – пожала плечами Нина. – Еще недостаточно тепло, чтобы окна ночью открывать.

– Вы это хорошо помните?

Нина утомленно вздохнула:

– Я даже помню щеколду, на которое оно было заперто. И вы ведь не думаете, что кто-то вскарабкался на второй этаж по отвесной стене, когда рядом есть черная лестница!

Теперь уж Кошкин неопределенно пожал плечами, с интересом наблюдая то за девушкой, то за начальницей института:

– Я слышал, что черная лестница на ночь запирается. Не так ли, Анна Генриховна?

– Разумеется! Каждый вечер в девять часов все двери заперты! – горячо согласилась Мейер.

На что Нина снова холодно и самодовольно улыбнулась.

А Кошкин спросил:

– Нина, раз вы так хорошо помните окно в лазарете, подскажите, что стояло на подоконнике возле него?

Даже начальница института, забыв поджать губы, ждала ее ответа с интересом. Но Нина покачала головой и как будто вполне искренне отозвалась:

– На подоконнике ничего не было. Он был пуст.

Глава 6. Незнакомка

Когда с допросами было покончено, шел восьмой час утра, и, по-хорошему, следовало начинать новый рабочий день. Рядовым полицейским не позавидуешь, но Кошкин, слава Богу, вполне мог поехать домой и, если и не завалиться спать, то хотя бы умыться, переодеться и позавтракать, прежде чем вернуться на Фонтанку.

Однако прежде следовало закончить здесь. Кошкин вернулся в лазарет. Тела уже увезли, но менее ужасающей комната выглядеть не стала. Всюду была кровь – и на полу, и на стенах, на койках, на многочисленных склянках. На том самом окне с подоконником тоже имелись брызги и потеки. А вот никаких существенных улик больше так и не нашлось. Кошкин даже, взглянув строго, поинтересовался у Костенко:

– Девица, свидетель, говорит, мол, видела здесь хрустальный флакон с золотой змейкой. Нашли?

– Никак нет, ваше благородие… – искренне затряс головой тот. – Никаких змеек. Мне не докладывали… Я вот, ключ от комнаты, что этажом выше, отыскал – вы просили.

Кошкин поблагодарил. Ключ можно было взять и у Мейер, но тогда она непременно увязалась бы следом во время осмотра – а ему хотелось отделаться от внимания вездесущей начальницы хотя бы теперь.

Впрочем, это не удалось: едва отперли двери кабинета на третьем этаже, Анна Генриховна была тут как тут. Шпионы у нее, что ли, по всему заведению?..

Кабинет оказался музыкальным классом – просторным, с высокими потолками, вычурными люстрами и портретами композиторов на стенах. Ряды стульев вдоль зашторенных окон, в углу рояль и скрипки с гитарами. Учительский стол в другом углу, в тени, и массивные шкафы с нотными тетрадями за ним. Прятаться здесь как будто было негде.

– Преподаватель уходит в три по полудню, а приходит ровно в восемь, утром. Пока ее нет, класс стоит запертый, всем строго-настрого запрещено сюда входить – все девочки об этом знают! – нервно выговаривала Мейер, след в след семеня за Кошкиным. – Госпожа Кандель, наш лучший преподаватель, мне насилу удалось уговорить ее работать у нас – а ведь она пела в Мариинском театре когда-то! Госпожа Кандель весьма расстроится, узнав, что я впустила в ее святая святых полицию!

– Вы нас не впускали – мы сами вошли, – поправил Кошкин, стараясь не отвлекаться на даму.

– Надеюсь, что вы сами и уйдете до восьми часов! Ведь очевидно, что здесь нет того, кого вы ищите!

– Вы знаете, кого мы ищем?

– Предполагаю! Предполагаю, что вы надеетесь найти здесь этого душегуба… Но здесь никого нет, как видите!

– Теперь уже нет, но я имею основания полагать, что здесь кто-то прятался ночью.

– Какие глупости! – всплеснула руками Мейер.

Кошкин не слушал. Дело в том, что в музыкальном классе, где плотно были заперты все окна, висел отчетливый запах табачного дыма. И Кошкин был полон решимости найти и прочие доказательства нахождения здесь посторонних. Благо, и он, и Костенко, бывший сейчас на подхвате, точно знали, где стоит искать в первую очередь.

Мусорная корзина нашлась под учительским столом. К сожалению, она была совершенной пустой – если не считать чистого нотного листа, аккуратно сложенного кульком. Костенко тотчас, без команды, принялся вытряхивать содержимое прямо на паркет, а Кошкин хмыкнул и обратился к Мейер:

– Анна Генриховна, скажите, пожалуйста, госпожа Кандель, ваша преподавательница пения – она курит?

Мейер стушевалась. Снова поджала губы, и, как раз в тот момент, когда Костенко вытряхнул на паркет ни что иное, как папиросный пепел, нехотя сообщила:

– Госпожа Кандель курит трубку.

Услышанное немного обескуражило Кошкина. И, хотя пепел больше был похож на папиросный, чем на табачный, утверждать на сто процентов он не брался. Такая ладная версия рушилась на глазах…

Если убийца вошел в здание днем, пока сторож не заступил на дежурство, то он вполне мог спрятаться до темноты здесь, в классе, куда никто не сунулся бы до утра, и откуда так легко спуститься в докторскую. Лучшего места и не сыскать! Особенно, если каким-то образом раздобыть ключ. Или вовсе подловить момент и спрятаться здесь незадолго до ухода курящей трубку госпожи Кандель… И спрятаться, скажем, в том немалых размеров шкафу.

Кошкин кивнул на шкаф, и понятливый Костенко тотчас бросился его обыскивать. В шкафу, кажется, ничего постороннего не нашел, но потом заглянул за шкаф, в промежуток между ним и стенкой. И там-то действительно что-то увидел.

Костенко сперва прищурился, потом попросил лампу и прищурился снова. А после брезгливо поморщился. И позвал:

– Степан Егорович, ваше благородие! Тут вон чего…

Кошкин подошел, прищурился тоже.

В темном углу за шкафом с нотными тетрадями, в глубине, стояла бутылка с этикеткой от водки «Зубровки». Только внутри была вовсе не водка, а мутно-желтая жидкость, весьма напоминающая отходы человеческой жизнедеятельности…

Кошкин и Костенко переглянулись. Либо госпожа Мейер чего-то не знала о своей преподавательнице пения, либо в этом кабинете все же кто-то прятался, выжидая довольно долго.

* * *

Догадка подтвердилась. Тот, кто убил одного доктора и стрелял во второго, очевидно, еще вчера днем засел в музыкальном классе. Может, проник никем не замеченный, а может, невесть как раздобыл ключ от черной лестницы и кабинета. Дождался темноты и спустился этажом ниже, в докторскую. Искал там что-то среди документов и склянок. Не известно, нашел ли, но, на свою беду, в лазарет явились оба доктора. Причем, Калинина здесь не должно было быть вовсе, потому как его уволили еще осенью, а Кузина… вроде бы тоже не должно было быть. По крайней мере, и начальница института Мейер, и попечитель Раевский были удивлены, что доктор на месте. Но этот вопрос Кошкин решил прояснить позже…

Как бы там ни было, когда девушки привели умирающую Тихомирову, между нападавшим и докторами уже завязалась перепалка. Кузин точно был на мушке и знал, что вот-вот что-то случится. Потому и велел Сизовой позвать полицию.

Но, разумеется, все произошло слишком быстро. Случилась еще одна драка, в результате которой побили склянки в кабинете. Потом стрельба. Калинина убивали так, чтобы наверняка – двумя выстрелами. Кузин как будто поймал пулю случайно.

Роль Калинина была не ясна, но в том, что здесь был кто-то третий, Кошкин на текущий момент времени не сомневался. Револьвера так и не нашли до сих пор. А значит, его кто-то унес с собой – убийца или, по крайней мере, его сообщник.

Флакон с золотой змейкой тоже не нашли, но Кошкин пока не понимал, считать его уликой или нет. Как-никак, единственная, кто вовсе упоминала флакон – Люба Старицкая. И поди разберись, это буйная фантазия юной барышни, намеренная ее ложь или же все прочие действительно не заметили столь интересную вещицу? С не по годам развитыми, смышлеными и наблюдательными воспитанницами институтов благородных девиц Кошкину встречаться уже приходилось, так что он допускал и последнее.

Словом, с флаконом больше вопросов, чем ответов, но вот револьвер, точнее его отсутствие – это улика номер один!

* * *

Весь высший офицерский состав давно уж разъехался – и отец Фенечки Тихомировой, и генерал Раевский. Даже доктора Нассона не было, хотя Кошкин и рассчитывал задать последнему пару вопросов. Не успел он, однако, порадоваться, что и Шувалова нет, а значит, выволочки покамест получится избежать… как Его сиятельство граф вырос будто из-под земли. С замечанием, сказанным самым серьезным тоном:

– Выглядите вы что-то не очень хорошо, Степан Егорович. Никак болеете?

– Голова… немного побаливает, – не стал он отрицать, снова чувствуя жгучий стыд.

И не зря. Глаза Шувалова оставались серьезными, и он недобро хмыкнул:

– В вашем-то возрасте любые гульки должны быть, что с гуся вода. А поутру огурцом – и на службу. А у вас голова… Эх, молодежь!

– Простите, виноват, – сквозь зубы процедил Кошкин.

– Виноват… – передразнил Шувалов. – Раз здоровьем слабы, то и живите соответствующе – с женою живите, с детьми и без лишних потрясений!

– Сватать меня снова не надо, Платон Алексеевич, обойдусь, – из-под бровей глянул на него Кошкин.

– Сватать вас я и не собираюсь. Много чести. Шанс я вам давал, и девушку хорошую нашел. А вы тот шанс профукали и девицу погубили3! Так что теперь сами, как хотите, так и крутитесь.

Шувалов приблизился на шаг, и его синие глаза стали ледяными:

– Главное, не воображайте, что добились всего, чего могли, и теперь можете до старости почивать на лаврах. Как взлетели – так и свалитесь, оглянуться не успеете.

– Понял, Платон Алексеевич, – пробормотал Кошкин, совсем уж раздавленный.

– О деле лично мне докладывайте. Генерал Тихомиров – мой старинный приятель, я ему пообещал, что злодея из-под земли достанем.

Шувалов зашагал к экипажу, не ответив даже на прощание, а Кошкин жалко огляделся. Слава Богу, никого более поблизости не было, и выволочка осталась без свидетелей. Выволочка вполне заслуженная. Кошкин понимал это и, пока плелся к собственному экипажу, сам себе клялся, что подобного не повторится. А еще вспоминал, где оставил свое пальто, потому как к утру заметно похолодало.

Пальто так и не нашел, зато внутри служебного экипажа, на котором он сюда явился, в самом углу обнаружил плед, накинутый на спинку сидения. Кошкин потянулся уж рукой, чтоб закутаться, но тут ему показалось, будто плед шевельнулся. Сам собою. Кошкин моргнул. Тряхнул головой. Дотронулся и медленно стянул плед.

Под ним, забившись в угол, оказалась девушка. Красивая. Смуглая, с точеными скулами, черными растрепанными волосами и заплаканными ярко-зелеными глазищами. В оборванном платье с голыми плечами.

– Помогите… помогите, господин… – чуть шевеля губами, произнесла она на очень плохом русском.

Кошкин застыл на месте. Подумал, что с его гулянками точно пора завязывать. Моргнул еще раз, но девушка никуда не исчезла. Тогда он отшатнулся, вышел наружу, чтобы позвать Костенко или хоть окрикнуть возничего – но незнакомка бросилась через весь экипаж, цепляясь за его руки:

– Нет! Нет! Не звать никто! Помогите, господин…

Кошкин смешался. В подобном положении бывать ему не приходилось, и, по правде сказать, он понятия не имел, что делать. Все же следует не глупить и позвать кого-то. Это место убийства как-никак. С другой стороны, девица явно не воспитанница сего заведения – она старше любой из здешних барышень. Лет за двадцать уж точно. И чутье подсказывало Кошкину, что она ехала в этом экипаже от того самого веселого дома, где он провел ночь. Костенко уселся тогда на козлах, с возничим, а Кошкин ни дороги не помнил, ни себя… он бы тогда и слона, вероятно, не заметил.

Так, может, она возле веселого дома и села? Может, она одна из девиц мадам? Сбежала или еще чего?..

А кроме прочего, у нее на руке, чуть выше запястья была огромная ссадина с кровоточащей раной, которую она безуспешно зажимала грязной рукой. Так что уж точно следовало сперва остановить кровь, перевязать, а потом уж выяснять, кто она и как здесь оказалась…

Будь Нассон еще в институте, Кошкин, не раздумывая, повел бы девицу к нему – но доктор давно уехал. Зато дома, на Фурштатской, что в паре улиц отсюда, сидел без дела Воробьев, имеющий к медицине хоть и опосредованное, но все-таки отношение. Забинтовать рану точно сумеет.

– Степан Егорыч! Что у вас там? Помочь? – крикнул возничий, услыхав, наверное, женский голос.

– Нет… все хорошо, – ответил Кошкин прежде, чем понял, что ничего хорошего в сей ситуации нет. И все-таки нехотя велел: – домой, на Фурштатскую.