скачать книгу бесплатно
Старик замолчал, словно не желая тратить время на долгий разговор, который нужен только для пустой потехи, для услады моего праздного любопытства. Уловив это настроение деда, Светлана решила наполнить нашу беседу серьезным содержанием.
– Понимаете, Андрей?.. Лесник – это хозяин леса… Он еще и организатор. От людей, от пожаров, от всяких болезней и вредителей – от всего он должен лес защищать. Гонять воров и браконьеров. Быть бухгалтером и экономистом. Процент приживаемости саженцев, санитарное состояние, качество рубки… Все на нем. Понимаете, лес – не склад ценностей, повесил замок и ушел. Тут все живое, все в движении: и деревья, и вода, и птицы, и звери…
– Погоди-ка, внучка. Он что, корреспондент? – Старик сумрачно взглянул мне в лицо. – Чегой-то взялась ему толковать?
– Нет, он дорожный строитель, мосты и дороги ведет, – пояснила Светлана.
– Ага. Это хорошо. – Старик впервые, кажется, вдруг с интересом посмотрел на меня. – Хорошо это… Не нам ли мост приехал запроектировать?
– Нет. Он просто… отдыхающий. А мосты он там у себя в области строит, – опасаясь почему-то за благополучие нашей беседы, ответила за меня Светлана.
– Это где ж у себя? А мы-то, не в нашей ли области живем? Мы-то разве ж другое государство? – Старик сердито уставился на внучку.
Та не нашлась, что ответить, и перевела взгляд на меня. Она гордилась дедом и хотела, чтобы и мне он понравился, чтобы разговор меж нами был добрый, подружил нас.
– Я работаю в областном дорожно-строительном управлении, а этот лес на территории Бузулукского района, значит, мост должен строить районный ДСУ – дорожно-строительный участок, – начал я толковать старику.
– Про это мы давно слыхали, кто да что должен, – прервал меня Семен Емельянович, потеряв ко мне вспыхнувший было интерес. – Каждый только и норовит за бумагу спрятаться.
Взглянув на дремотно клюющую носом Анастасию Семеновну, он скучно сказал:
– Однако спать пора. Настя, ты похлопочи, где кого положить. Моя постель на веранде, молодых надо в избу, чтоб от комарья подальше.
Анастасия Семеновна с дочерью живо убрали со стола посуду, оставшимся в чайнике кипятком помыли ее, насухо вытерли полотенцем. Тем временем я насобирал сухого валежника, измельчил и подбросил в костер. Старик с молчаливым неодобрением посмотрел на заплясавшее с новой силой пламя, потом на меня, суля мне свою упорную необщительность и неприязнь. Светлана подошла к нему и, как котенок, стала тереться щекой о его плечо.
– Дедушка, мы чуточку посидим? Спать нисколечко не охота.
– Дело ваше молодое. Только завтра, глядите, чуть свет разбужу, – примирительно погрозил старик и ушел в избу.
У костра остались сидеть на скамеечке Анастасия Семеновна, Светлана и я. Старая женщина позевывала, зябко оглядываясь на густо обступившую нас тяжелую лесную темень. Из бора доносились дикое завывание филина, нежные рыдания иволги. На свет костра из темноты вылетали, суетясь и танцуя, белые, похожие на крупные снежинки бабочки-мотыльки. Они слепо стукались о нас и падали в огонь.
Ко мне неслышно подошла собака, внимательно обнюхала и отошла к конуре.
– А и вправду жутковато тут, ежли одному-то, – поежилась Анастасия Семеновна. – Это сейчас – лето. А зимой каково, в метельную ночь? Осенью – при дожде и грязюке – тоже… Нет, никакая зарплата не удержит тут человека, окромя привычки да любви…
– Ужель совсем один он здесь, на кордоне? – подивился я.
– Помощничек имеется. Молодой лесник, парнишка после техникума. Стажируется. Живет в Челюкине, недалеко тут деревенька, дворов сорок. Сюда на мотоцикле ездит. – Анастасия Семеновна шумно зевнула и тяжело поднялась со скамейки. – Угли-то опосля водой залейте… Я вам, Андрей Васильевич, в горнице постелила. А ты, Цветочка, со мной в теплушке, на маминой кровати поспишь. Да и, вправду, особливо не засиживайтесь, завтра на зорьке вставать.
Прихрамывая, Анастасия Семеновна взошла на крыльцо и, перед тем как скрыться за дверью, негромко, сторожко прикрикнула:
– Цветочка, ты у меня гляди!
– Я скоро, мам, – поспешно откликнулась Светлана и отошла от скамейки, от меня к костру, ради которого она будто бы и решила задержаться на поляне под звездным куполом низкого лесного неба. – Вот костерок догорит и…
Взяв прутик, она подцепляла им мелкие хворостинки и кидала их в огонь. На фоне костра вырезался профиль ее фигуры и лица. Белыми ромашковыми лепестками над огнем, в плясовой толкотне неистовствовали бабочки-мотыльки, сталкиваясь, падали на белую кофточку Светланы, в бездымное пламя костра.
– Вот глупышки, – пожалела насекомых девушка. – Ведь знают, что сгорят, а летят, однако…
– Ничего они не знают. Это бабочки-однодневки. Нынче родились, нынче и померли. Никакого опыта жизни.
– А зачем им этот опыт? – повернув ко мне алое, озаренное снизу лицо, задумчиво сказала Светлана.
– Всякая бессмыслица неприятна… Вот жизнь человека – тоже ведь мгновение в масштабе Вселенной. Но мы… учимся, работаем, чего-то добиваемся, опыт стараемся приобрести, чтобы не ушибаться, не ошибаться, не обжигаться… Хотя, как и эти бабочки, летим на красивый огонь… Особенно в любви…
– У кого такая красивая, огневая любовь, тот разнесчастный, завсегда с пустыми руками остается. – Светлана подошла, села на скамейку почти рядом со мной и, глядя на костер, с неестественным, каким-то заемным разочарованием продолжала: – Это и в жизни видишь, и в кино, и в книгах, которые про любовь. Завсегда она горько кончается… Вот даже у вас.
– Света, давайте перейдем на «ты»?
– Давайте, я уже предлагала… – небрежно сказала она, лишь на секунду повернувшись ко мне лицом.
Я заметил, что, разговаривая со мной, она не смотрела на меня, бросала слова в темноту, словно ей было безразлично, слышу я их или нет. Возможно, таким образом, она вымещала на мне обиду за то, что я неуклюже беседовал с ее дедом, никак не отозвался о нем, не оценил его. Но ведь он и не нуждался во мне. И Светлане я тоже, кажется, был безразличен в этой своей роли ходячего праведника: возраст, внешность и прочие мои данные при сложившихся между нами взаимоотношениях не имели никакого значения – будь я юным красавцем или лысым дядей, все равно оставался бы для нее нейтральным человеком. И этот нейтралитет, который я из лучших побуждений занял по отношению к девушке, эта не подающая признаков жизни моя добродетель все более обременяли меня, принуждали стеречь, сковывать искренние свои порывы и желания. Любуясь Светланой, я созерцал ее словно бы через стекло, которое сам поставил между нами. Она тоже, мне казалось, тяготилась условной обязанностью видеть во мне парня, с кем не нужно быть настороже, который по какому-то негласному, навязанному себе самому обету начисто лишил себя мужского права и желания видеть в ней женщину. Хотелось растолкать все условности и пробиться – пусть даже через ссору – к сердечному, сокровенному в Светланиной жизни.
– Ну и как же надо любить, чтобы не остаться с пустыми руками? – с улыбкой подколол я девушку и положил ладонь на ее плечо.
– Не знаю, – ответила она серьезно, не принимая моего язвительно-шутливого тона. В красном сумраке лучисто мерцали ее тревожные глаза. – Плохо, если любовь после себя оставляет пустоту.
– Где, кому оставляет?
– В нашей жизни… вот в этом мире, где живут люди. – Светлана протянула вперед руки, словно обняла ими пустоту.
Костер угасал, язычки пламени улеглись, и чернильная темнота вокруг стала, как бы проясняться, разжижаться – на фоне ночной синевы неба проступили кругловерхие сосны, зеленоватый, таинственный полусвет ореолом зыбился над высокой крышей избы, из-за которой вот-вот должна была выплыть давно уже объявившаяся там, но заслоненная от нас строением невысокая луна. Над белесо-алыми углями костра заканчивали свой воздушный танец глупые мотыльки, покрытые шелковистой пыльцой насекомые с крылышками и тонкими нитями на конце бело-серого брюшка. Одна из бабочек упала в подол черной юбки Светланы. Та взяла ее за слабые трепыхающиеся крылья и подбросила вверх.
– Чудо какое, – зашептала Светлана. – За один день успела из личинки выйти, взрослой бабочкой стать, позаботиться о потомстве, яички в укромное место положить, а к вечеру умереть… А самцы живут еще короче. Они погибают сразу же после встречи с самкой.
– Увы, такова природа. Мужчины на шесть-семь лет живут меньше, чем женщины, – данные мировой статистики.
– Вот ты говоришь, что бессмыслица все это, – продолжила Светлана. – А, по-моему, это удивительно: бабочке всего один денек отпущен, но и его она главной заботе отдала: ей бы свой род продлить, живое на земле…
– Ну, это, так сказать, биологический взгляд на природу. Размножение насекомых – действие ее слепого механизма. Но человек-то должен осмысливать…
– Что-то не понимаю, – сказала Светлана, тряхнув своей широкой косой.
– Я против инертности, понимаешь, против самотека в жизни… Вот ты работаешь в пекарне. Но твое ли это место? Приткнулась к первому попавшему под руку делу – и шабаш… Не опробовала себя ни в чем другом. Такая девушка!
– Какая такая? – не поняв, кажется, о чем я говорю, но польщенная тоном моего голоса, спросила Светлана и сама же ответила: – Обыкновенная, как все… Кому-то надо и тесто месить. Поработаю в пекарне, а там видно будет… Приедет Коля, посоветуемся. Спешить нам нечего и некуда.
– О Коле ты говоришь как о вкладе на собственной сберкнижке. С такой гарантией…
– Мы договорились ждать, и спокойны друг за друга…
– Спокойная любовь, договорная… Застолбили друг друга, значит.
– А нам не нужны разные там… вспышки да пожары!
– Эй, соловьи, когда спать будем? – донесся из форточки глухой, с шепелявинкой голос Анастасии Семеновны.
Светлана поднялась со скамейки, взяла чайник и стала поливать водой красные, сердито зашипевшие, изрыгнувшие дым и белый пепел угли.
– Ну, будем спать, что ли? – спрашивающим тоном пригласила она, подойдя ко мне.
Лунный свет облил ее белую блузку, под которой туго круглились высокие груди.
– И не сердись. – Она подала мне руку и, пожимая ее, я ощутил через эту упругую теплую ладонь все настороженное тело девушки.
– Может, еще… посидим? – забормотал я, а сам уже встал и покорно зашагал к избе, робко удерживая Светлану за мизинец ее левой руки.
Она взошла на крыльцо и, освобождая руку, шагнула в прихожую, где слабо желтела под потолком засиженная мухами лампочка. Не оглядываясь, молча юркнула за русскую печь – в теплушку, к матери.
– А вы, Андрей Васильевич, в горницу проходите: там без комаров благодать, – послышался из-за перегородки сонный голос Анастасии Семеновны.
– Спокойной ночи! – громко шепнул я перегородке.
В горнице, просторной, широкой, с высоким некрашеным потолком, я лишь на минутку включил свет, чтобы найти постель и раздеться. Взгромоздясь на непривычно высокую, мягкую кровать, я закрыл глаза.
За перегородкой глухо переговаривались Анастасия Семеновна и Светлана. Что-то там зашуршало, потом скрипнули старые пружины: это кровать, наверное, приняла девушку. Я невольно вслушивался в звуки, томясь близостью и одновременно недосягаемой отдаленностью и недоступностью Светланы.
– Может, впереди пойдете? – спросил меня старик, закатывая рукава широкой темной рубахи.
– Нет. Лучше за вами. Отвык я, вот и буду приглядывать, – признался я, видя, с какой привычной деловитостью взяла в руки косу Светлана.
– А я сзади тебя буду подталкивать, – хохотнув, пообещала она.
– Ну, тогда в добрый час! – сказал старик и, отвернувшись, взмахнул косой.
Я двинулся следом, ловя взглядом сильные, мерные движения его рук.
– Землю роешь, Андрей. Пяточку, пяточку приподними, – зашумела сзади Светлана. – Да и не маши так грубо, не камыш косишь, а траву…
Вскоре я взмок – не столько от косьбы, сколько от торопливого усердия не отстать от старика, косца недюжинной силы и сноровки, и желания не быть помехой для двигавшейся за мной Светланы. Она тоже раскраснелась, но лицо ее было сухо; она, как и дед, только еще набирала нужный, неспешный, но спорый ритм косьбы, при котором сил хватит на весь долгий летний день.
Когда прошли туда-сюда загонку, Семен Емельянович остановился и, глубоко, сладко дыша, почесывая через расстегнутую рубаху седую волосатую грудь, сказал негромко:
– Однако, ладим. Ишь оно как…
Он оглядел зеленую, размеченную полосками пробивающегося сквозь сосны золотого солнца луговину, вытащил из голенища сапога длинный брусок, поширкал им по лезвию косы и кивнул нам:
– Поднажмем, ребятки, пока прохладца. Сейчас только и робить.
Косили молча, шаг в шаг, замах в замах, оставляя позади три плотных валка душистого, пестреющего цветами разнотравья. А лес давно проснулся, гомонил, верещал птичьими голосами, металлически сиял накаляющейся бронзой сосен. Мы заметили это, когда сделали перекур. Курил я один, старик отошел в сторонку и сел под березкой на толстый замоховелый пень. К нему тотчас подошла Светлана и приказала:
– Встань, дедушка. Пень сырой, с ночи холодный. Опять радикулит схватишь.
Старик с неохотой приподнялся, тем моментом Светлана сдернула с себя трикотажную кофту, сложила вдвое и кинула на пень.
– Как пеленку под младенца… – садясь на подстилку, одобрительно заворчал Семен Емельянович. – Поутру тяжко вставать. И тут болит, и там болит. Но главное – встать, а потом в работе разомнешься, и опять ничего…
– Сказано же: труд подливает масло в лампу жизни, – подбодрил я старика.
– Да еще как подливает! – весело подхватил он, настраиваясь, мне показалось, на добрые ко мне чувства. – Вот есть, слыхал, дерево такое заморское. Секвойя называется. Более ста метров в высоту и до десяти в ширину. Тыщи лет живет. Само по себе оно вроде даже и не умирает. По старости. Только по какому злому случаю стихии, ежели буря, молния, человек ли позарится… Вот бы, думаю, так: расти, расти, работать, работать и помереть бы на ходу, на ногах. А не по старости… – Посидел немного в задумчивой размягченности и протянул руку к моей косе: – Давай поправлю. И твою, внучка…
Он резко водил по лезвию бруском, высекая голубоватые искорки. Кончив точить, поширкал по острию косы лубяным ногтем и вернул ее мне. Поднесла свою косу Светлана, а сама стала прохаживаться вдоль елочек, взмахивая руками, нагоняя на запаренное свое лицо ветерок. В коричневых вельветовых брючках, в желтой майке-футболке, она выглядела такой красивой, нездешне-модной, что, казалось, уже больше не подойдет к нам и не возьмет в руки тяжелую дедовскую косу.
– Сказывал, дороги, мосты строишь? – без всякой связи с обстановкой и разговором вдруг спросил старик, подняв на меня серые, вылинявшие, но цепкие, острые глаза. – А что не подсказать бы там, в области, насчет нашего моста? Скоко можно живое дело в посулах топить?
Я не нашелся что ответить. Молчал.
– Был он всем надобен, когда лес везли-несли, а теперь вроде никому, – продолжал разъяснять и заодно жаловаться, возмущаться старик. – Небось слышал, одно время к нам нефтяники нагрянули. Под этим лесом нефть нашли. И началось! Нефтью поляны, речушки загадили, то тут, то там пожары взялись… Прогнали нефтяников. Надолго ли… Вот они каждый год мост строили. Миллионеры, для них это дело – пустяк. Но вот ушли, слава богу, только мосток теперь некому ладить. Ближние деревни, я слыхал, в складчину собрали деньги, отвезли в район этому самому ДСУ. А моста по сей день нет… Приходят по весне плотники с районной мебельной фабрики, кое-как, на соплях мосток возведут к середине лета, а в апреле его уносит. И опять я от людей отрезан. А по весне в лесу стоко хлопот, и транспорт, и люди надобны…
Старика даже одышка взяла от волнения и от такой непривычно долгой своей речи.
– Вы правы, Семен Емельянович, без настоящего моста тут никак нельзя, – поддержал я лесника, который почувствовал во мне человека, имеющего некоторое отношение к его кровной заботе. – Как тут без транспорта-то? Ведь лес хоть и заповедный, но рубки-то ведутся…
– А как же! И выборочные, и санитарные… Не отдавать же спелое дерево червям! Сосна двести, триста лет стоит. Ну, а потом уступи место молоди, матушка. Рубим, конечно, с умом…
– Дней через десять я буду уже в городе и поинтересуюсь, включен ли в план нашего управления этот объект, – пообещал я леснику. – Узнаю и напишу вам.
– Ты уж похлопочи. Понимаешь, дело обчее, для всех…
Во время следующего перекура, когда старик вместо отдыха на пеньке стал обмерять шагами соседнюю, проглядывающую сквозь черемуховые кусты цветочную поляну, Светлана подсела ко мне и затараторила:
– Что тут творилось! Что творилось! Вот недалеко, между речкой и кордоном, хотели буровую взгромоздить. Тягачи ее, разборную, уже к мосту подтащили, а дедушка вышел навстречу с ружьем. «Сунетесь на территорию обхода – застрелю!» – кричит. А трактористы схитрили, машут в ответ: мы тут-де не при чем. Приказ выполняем. А нельзя так нельзя. Мирно подошли, закурили. Потом хвать у дедушки ружье – и снова на трактор. Опять на мост прут. Тогда дедушка лег поперек на бревна, гусеница тягача возле его головы остановилась. Трактористы да бурильщики-монтажники опять подскочили к нему, схватили за руки и за ноги, стащили с моста на берег и держали так, пока тракторы буровую по мосту везли… Дедушка с гнева заболел, слег. Потом с главным лесничим махнули в Москву, к министру… Понаехало тут разного начальства. Долго ли, скоро ли сказка сказывается… В общем, тягачам пришлось назад из лесу буровые оттаскивать…
Анастасия Семеновна встретила нас густым фасолевым супом, яичницей-глазуньей, пышными ватрушками. Старик и я умылись, скинув с себя потные рубахи. Светлана тут же принесла нам ветхое, но чистое мужское белье. Старик надел просторную белую рубаху, а я лишь перекинул через плечо какую-то линялую распашонку. Возле избы, в безветрии, настоялась жаркая духота, комары попрятались от солнца, можно было свободно загорать.
– А ничего, не оробел наш строитель. Сперва морщился, чертыхался, потом свыкся, пошел… – за обедом похвалил меня Семен Емельянович.
– Не зря в помощники просился. Да и сподручное дело оказалось. Человек-то рабочий, не из каких-то там фырх-пырх, – Анастасия Семеновна повертела в воздухе растопыренными пальцами, словно понянчила невидимого неженку-дитятю, – а из большой семьи…
– Как руки-то? Мозолей много? Восемь часов отмахать – это, брат, без привычки не шутка, – ласково бурчал старик.
После позднего и сытного обеда стало будто еще жарче, и Анастасия Семеновна посоветовала мне передохнуть в избе, там за притворенными ставнями собралась в горнице спасительная прохлада. Не мешало бы соснуть с часок: встали-то в четыре! Но тут я увидел, как, взяв наши рубахи, Светлана зашагала по тропке в лес.
– Ты куда обмундирование наше уносишь? – догнав ее, шутливо спросил я.
– Сполосну их, через час высохнут.
– Я и сам могу… В армии гимнастерки почти всегда сами стирали.
– Там женщин рядом не было, а тут, пожалуйста, к вашим услугам. – Светлана с улыбочкой развела руками.
Когда подошли к речке, она скинула с ног растоптанные кеды, засучила вельветовые брючки и, нежно ойкнув, пошлa по щиколотки в воду.
Вода в речке была ключевой живости и прозрачности, с ярко-зелеными на фоне песочного дна, извивающимися, как бы непрестанно машущими вслед течению космами водорослями. Светлана положила рубахи, кусок мыла на торчащую из воды плаху и, оглянувшись на меня, предложила:
– Вон там, за кустом, поглубже, почти до пояса. Можешь искупаться… А я тут постираю.
Она отвернулась и замерла, ожидая, когда я уйду. И я отошел.
