скачать книгу бесплатно
– Андрей Васильевич, не спите? Просим отведать горяченькой картошки.
Я встал с кровати, откинул марлевую занавеску, жестом пригласил хозяйку войти, благодарно ворча:
– Что это вы каждый вечер кормить-угощать меня взялись?
– У себя – как хотите, а в гостях – как велят, – с улыбкой настаивала Анастасия Семеновна. – Да ведь и грешно нам с вами отказаться – Цветочка ужин готовила. Самый раз поглядеть, отведать, что она за стряпуха.
– А, да… конечно. Спасибо. Я сейчас…
В большой эмалированной миске на столе круглились белые крупные картофелины, в другой – соленые огурцы матерого прошлогоднего засола. На маленьких тарелочках желтели ломтики сливочного масла, зеленели пучочки молодого лука и укропа.
– Словно домой, к маме, попал… – садясь за стол, восхитился я.
– Ну, уж… чего тут, – засмущалась Светлана.
– Скучаете по маме-то? Небось один сыночек у нее? – заспрашивала Анастасия Семеновна. Ей нравилось, я приметил, выведывать обо мне – кто я, чей, откуда…
– В семье у нас шесть братьев и две сестры.
– О, благодать-то! Целый колхоз… И все живы-здравы, рядышком живут?
– Два брата и сестренка в Арзамасе на заводах работают. Я здесь, остальные с матерью, в поселке. Отец умер. Пришел с войны израненный весь… В основном мама с нами нянчилась, до дела доводила.
– Ох, труженица милая. Надо же такую ораву выходить, обслужить, обстирать, обогреть!.. По себе знаю. Тут вот двух девок на ноги поставить – и то каково. А эта – восьмерых! Голова закружится. К тому же парни, народ бедовый. А у вас, говорите, все путные, все до дела дошли?
– Позаканчивали школу, потом учиться разъехались кто куда. Два брата старших институты кончили, сестра – медучилище, я вот тоже…
– Часто примечаю: коль человек в большой семье взрастает, то и толк в нем, и доброта, – Анастасия Семеновна с обновленным каким-то вниманием разглядывала меня. – А нынче молодые взяли моду не рожать. Одного испекут – и шабаш. И что он в семье один-то, без сестер и братишек? Хоть и пичкают его со всех сторон воспитанием и разными благостями, а из него то ли черствосердечный гордец, то ли барин-сластник, аль прямо свиненок получается. А то кто ж еще? Ведь с пеленок приучен, чтобы возле него одного весь мир на цыпочках танцевал.
– Чересчур обобщаешь, мам, – заметила Светлана. – Бывает, и единственный ребенок в семье прекрасным человеком вырастает. И вообще этот разговор до небес… А картошка остывает. Вы ешьте, Андрей…
– Васильевич! – круто напомнила Анастасия Семеновна.
– Не подсказывай, мам, сама знаю, – игриво возмутилась Светлана. – Ну, хорошо. Ва-силь-евич. Солидно. Но мне как-то тяжело так называть. Он же комсомолец еще, наверное. Как и я. Ведь, правда? – Светлана с вспыхнувшим румянцем умоляюще посмотрела на меня. – Ведь мы же комсомольского возраста, а величаем друг друга как в старинных романах…
– Ваше дело, – помолчав, разрешающе махнула рукой Анастасия Семеновна, – а я как называла Андреем Васильевичем, так и буду… Так-то хоть лишний разок имя отца его вспомнишь… А маму вашу, праведницу сердобольную, как зовут?
– Тоже Настей. Анастасией Степановной.
– Бог даст, может, свидимся когда, – робко помечтала хозяйка. – Может, еще сюда приедете отдыхать. И мать с собой позовете. Уж ей-то, милой, есть от чего передохнуть. В семье, считай, одни мужики. Было бы девчат побольше, все ей облегчение для рук. Ну, теперь снохи пойдут.
– На снох мала надежда. «Примеров тьму про то мы слышим», – с иронией продекламировал я.
– Что так?
Я молча жевал душистую картошку, прикусывая ядреным огурцом. Не хотелось вспоминать и рассказывать о потухшем образе той, которая еще до нашей назревающей, но так и не состоявшейся свадьбы принималась в нашем доме за сноху, помогала маме стирать, шить, мыла полы, словно загодя всячески опробовала себя, готовясь к возможным тяготам неспокойной, хлопотной жизни в большущей нашей семье. Лида-Лидушка… Одноклассница, сверстница моя, любимая подруга была настолько моей, нашей, что предстоящая временная разлука – солдатская моя служба – не только ничем не угрожала нам, наоборот, твердо обещала радость неминучей победы в этом несложном, пустяковом испытании, которое нам было даже необходимо, как тот обязательный срок, что нынче дается в загсе каждой молодой паре для неспешного обдумывания своего предстоящего вступления в брачный союз…
Последние недели перед моим отъездом вылились в какое-то беспрерывное головокружительное свидание. Мы уже ничего не воспринимали, не помнили, не замечали, почти беспамятно находясь во власти той мучительной любви, что ежевечерне готовится, жаждет разрядиться в полном обладании друг другом, но никак не разряжается, а лишь невинно-казняще дразнит, гордая и манящая этим своим воздержанием…
Мои письма с солдатскими штемпелями на конвертах, сло-вообильные, клятвенные, приторно-нежные, как теперь мне кажется, продолжали обещать моей Лидушке все те же встречи, те же жаркие поцелуи и объятия, то есть не давали ей и мне ни малейшего отдыха от все той же, вконец измучившей нас, уже истекшей словами, словно бы забуксовавшей на месте прежней любви, которой следовало бы уже как-то повзрослеть.
К концу первого года моей службы Лида перестала отвечать на письма, потом кратко сообщила, что вышла замуж за местного парня, что он старше ее, а значит, и меня, на пять лет. Эта новость ударила, ошеломила, хотелось выпросить у командира отпуск, слетать в Шатково хотя бы на один день, на один часок увидеть ее глаза и сказать… Сказать ей что-нибудь немыслимое, сотрясающее! Отомстить…
Увидел, повстречал я Лиду лишь по возвращении в Шатково. В наглаженном мундире, с погонами сержанта отправился однажды в клуб. Тут из проулка навстречу медленно вышла молодая пара. Лида и ее муж Борис Горяйнов – механик совхозной мехмастерской. В руках он держал завернутого в голубое атласное одеяльце ребенка. Лида вела мужа под ручку.
Сразу же узнала меня.
– Ой, Андрюша! – тихо воскликнула она своим прежним, прекрасным голосом, и я даже пошатнулся от внезапного головокружения. Лида протянула мне руку. – Ну, здравствуй. С приездом… Вот ты какой стал… Прямо настоящий мужчина!
«А разве я не был им?» – чуть не вырвалось у меня из груди. Но внезапность встречи, вызвавшей во мне какой-то необъяснимый радостный испуг, не дала подняться моей старой обиде. Лида еще что-то говорила, говорила, разглядывая меня как своего родственника, как доброго школьного друга, говорила, казалось, для того, чтобы не молчать, чтобы я не смог опомниться, вспомнить…
Они стояли передо мной растерянные, виновато улыбающиеся, но счастливые, взаимно надежные, соединенные неведомой пока мне, но ими уже испытанной, судя по их глазам, самой строгой и самой нежной радостью быть родителями, держать в руках крохотное, курносое, живое чудо.
– Как зовут? – деланно ласково спросил я, заглянув в личико спящего ребенка.
– Роман, Ромашка, – наперебой ответили Борис и Лида, с горделивой угодливостью приближая ко мне голубой сверток.
– Ну, будь здоров, Рома… и вы тоже, – сбивчиво пожелал я задрожавшим голосом, комкая, давя в себе просыпающуюся горечь и обиду. Мы неловко и как-то опасно замолчали.
– Закуришь? – басисто предложил Борис, достав из кармана пачку сигарет. Мелькнула перед моими глазами крепкая, красивая мужская рука с черными волосками на запястье.
– Да. – Я торопливо взял пачку, спасительно заняв сигаретой рот и беспокойные свои руки.
Нет, ничего потрясающего не произошло, не случилось в эти долгожданные минуты возмездия, при этой невероятной встрече, которую воображение мое тысячу раз рисовало самыми резкими красками: не грянул гром, не рухнули деревья, не погасло солнце, не лопнуло мое сердце, не сорвались с гневных губ разящие слова укора… Лида и Борис тихо стояли в полуметре от меня и открыто, хотя и не без некоторой настороженности, смотрели мне в лицо. Не было в их глазах какого-либо сочувствия ко мне, жалости, а главное – не было в них и гордой выспренности преуспевших, злого торжества победителей. И это обезоруживало меня, звало понять и простить…
– Ну, заходи к нам в гости, Андрей, – не давая скопиться молчанию, сказала Лида буднично-приветливым, каким-то обесцвеченным, внешне веселым, но внутреннее глухим, ничего как бы не помнящим голосом.
И я понял, что Лида, моя милая Лидушка, теперь уже навсегда не моя. И нужно уехать, удалиться куда-нибудь мне. Не созерцать рядом с другим ее, красивую, от материнства еще более похорошевшую, такую насквозь родную…
– Что так? – помолчав, переспросила Анастасия Семеновна. – Иная сноха ласковее дочери бывает.
– Может, и бывает, – вяло согласился я, – но мне кое-что свое вспомнилось…
– Пока он служил, его девушка, невеста, замуж вышла, – торопливо пояснила Светлана, запоздало советуясь со мной глазами.
– Не стоит об этом…
– Вот, вот, – подхватила мое настроение Анастасия Семеновна. – Надо ли по таким тужить?.. Была бы путевая – дождалась… А вы картошку забыли, совсем остынет. Да вот молочка еще… Звездочка-то по целому ведру из леса приносит. Ох, и трава нынче! Сам бы ел… Не знаю только, как на зиму ей сенца припасти.
– Как всегда, – равнодушно сказала Светлана.
– Всегда-то я заботы, не знала. Муж – шофер, сам накосит, сам привезет… Прошлым летом зятек приезжал, подсобил. А теперь его прорабом на стройке поставили. Такая у него летом горячка, сезон, что не до нас теперь ему…
– Дедушка поможет. Возле кордона стожок насшибаем, и хватит, – утешающе посулила Светлана.
– Кто насшибает? Восьмидесятилетний дедушка или я со своим полиартритом? – Анастасия Семеновна укорно, с досадой шлепнула по своим коленям. – Или ты?
– А что? Подружку приглашу, Петяньке Кротову подморгну по такому случаю. Не откажет хроменький, – игриво усмехнулась Светлана.
– С ним только свяжись, полгода будет опохмелки выклянчивать, – хмуро заметила Анастасия Семеновна.
– А меня почему забыли? Я же просил вас, Анастасия Семеновна, работы меня не лишать. А сенокос – это ж мечта!
– Особо не размечтаешься… Сенокос – такое дело, семь потов сойдет, – предостерегающе сказала Анастасия Семеновна, внутренне довольная моим рвением.
– Не лишайте меня этой радости. Сто лет не брал в руки косу…
– Вот видишь, мам: записался добровольцем, – искренне гордясь мною, сказала Светлана, и предстоящий сенокос ей, как мне показалось, был уже не в тягость.
6
В пятницу, дождавшись Светлану с работы, Анастасия Семеновна удалилась куда-то с озабоченным лицом и вскоре подъехала к воротам на телеге. Рыжая, с желтоватой гривой крупная кобыла покосилась на меня большим зеркально-черным глазом, но я смело погладил ее по хребтине, взобрался на тесовый передок телеги, взял в руки вожжи и сразу почувствовал себя мальчишкой.
Светлана принесла в телегу охапку старой одежды,
– Пригодится от дождя и комаров, – сказала она и, увидев, как мать тащит грабли и вилы, крикнула: – Мам, все это у дедушки есть. Не зря же вчера я бегала на кордон и предупредила.
Анастасия Семеновна суетливо вернулась во двор, приставила к стене сарайчика орудия труда, затем в утиную скороходную развалочку сбегала к соседке, попросила ту за домом приглядеть, корову подоить, в стадо выпроводить.
– Чем людей канителить, осталась бы дома, мам… Без тебя управимся, – присаживаясь рядом со мной на передок телеги, посоветовала Светлана, дослушав разговор матери с соседкой, что громко велся через забор.
– Ага. Управитесь!.. Так управитесь, что… – Анастасия Семеновна метнула в нас резкий взгляд и решительно полезла в телегу.
Светлана привстала, помогая матери взобраться в дощатый кузовок и, когда Анастасия Семеновна, охнув, перевалилась через борт, села уже не рядом со мной, а возле нее. Буланая будто только и ждала этого момента: стоило хозяйке оказаться в телеге, как лошадь без какой-либо моей команды зашагала по дороге.
– Но-о, – запоздало прикрикнул я, шлепая ременной вожжой по бархатистому крупу кобылы. Но она шагала ровно и невозмутимо.
– Па-ашла, Буланка, ну, па-ашла! – понукала ее Анастасия Семеновна, не повелевая, а словно бы разрешая лошади с медленного шага перейти на привычную дорожную трусцу. – Не шибко прытка. Раскормил Пантелеич ее при пекарне. Это лошадка завхоза нашего.
Помолчав немного, Анастасия Семеновна напомнила дочери:
– Сулила подружку на сенокос позвать. Где ж она?
– На выходные дни Тоська в город укатила… Да ты не болей, мам. Сами управимся. Два мужика будут косить, а мы с тобой сгребать да стоговать, – бойко утешала Светлана.
– Работнички, – усмехнулась Анастасия Семеновна. – Один другого стоит. Дед Берендей с радикулитом и грыжей. Баба-яга хромая нога. Да вот Иван-царевич на сером волке, то бишь на буланой кобыле, что совсем его не слухает…
– А я кто? Снегурочка? – Светлана рассмеялась. – Вы слышите, Андрей, как мама нас критикует?
Я оглянулся, улыбчиво-обещающе кивнул женщинам: дескать, погодите, я делом докажу, на что способен. А то, что кобылка меня не почитает, так тут завхоз Пантелеич виноват – ишь как раскормил конягу, ей даже самая малая трусца в тягость. Ленится, каждый пологий взгорок, неприметную колдобинку стережет, как повод с бега перейти на скучный шаг. Все же ехать по лесной песчаной, оцепленной с обеих сторон пушистыми лапами елей, шеренгами сосен и берез дороге было хорошо, весело: за каждым поворотом открывалась новая живая картина хмуро густеющего по мере нашего продвижения старого бора. За полкилометра от лесничьего кордона путь нам преградила речушка. Мелкая, узкая, шагов пятнадцать ширины, с хрустально-прозрачной быстрой водой и крутыми берегами. Дорога метров сто шла по-над речкой, потом спустилась к шаткому, наспех сколоченному из отесанных топором горбылей мосту. Они дробно «заиграли» под колесами телеги, Анастасия Семеновна, жестко подскакивая на сиденье, запричитала сердито:
– А когда эту времянку заменят? Каждую весну новый мост мастерят. Тяп-ляп, на скору руку срубят, и ладно. Чего-де стараться – водополица все равно снесет. Каждый год уносит. Золотой мосток-то. Бросают деньги на ветер… А что не поставить бы тут хороший, стационарный, как батяня мой, Семен Емельянович, говорит? Хозяина нет.
– Так он сам здесь первый хозяин, Семен Емельяныч-то. Ведь это его участок, обход? – повернулся я с вопросом к Анастасии Семеновне.
– Его-то его. Но мост ставить районная власть должна. А у батяни без того работы хватает. – Она повела глазами по деревьям. – Батянин обход сразу по аккуратности узнаешь: тут белый столбик, там табличка… У мостка – заметили? – стол со скамейкой и надпись: «Место для курения». Пожарный инвентарь рядом висит. Не лес – парк ухоженный.
– А вверху, поглядите, птичьи домики на деревьях развешаны: скворечники, кормушки… Многие дедушка сам сделал, да еще ребятишки-шефы помогают, – вступилась за дедушку Светлана, хотя я ни в чем его не обвинял. Во мне лишь ворохнулось профессиональное чувство мостостроителя: иметь под рукой столько лесоматериала и не соорудить крепкий, добротный мост?
– Непонятно, как по нему многотонные лесовозы ходят? – задал я вопрос самому себе.
– Лесовозы кружным путем, в объезд идут… Да и редко теперь. Бор заповедный, окромя санитарных рубок, другие-то почти не ведутся, – пояснила Анастасия Семеновна,
– А прежде велись… рубили?
– Как же. Тут такое творилось. Не дай бог, – горестно вздохнула женщина. – Батяня вам расскажет, коль сумеете к нему приноровиться… Он пятьдесят лет тут лесником, восемнадцатый год на пенсии, а из лесу ни на шаг. На станцию, поближе к себе, хотела его переселить. Шиш! Никакие уговоры не слухает… Когда маманя жива была, он подойдет иной раз да спросит: «Тебе не наскучило в лесу со мной? Может, куда переехать нам?». Но маманя-то знала: оторви его от леса – затоскует, изведется, как птица в клетке… Тут и дожила она с ним свой век… Во-он крыша уж завиднелась. Подъезжаем. Кордон…
Мы въехали на обширную поляну, посреди которой угрюмо возвышалась большая, темная от старости, рубленая изба лесника.
Послышался строгий лай собаки, и навстречу нам выбежала крупная овчарка. Тихо прикрикнув на нее, к телеге подошел кряжистый, чуть сутуловатый, но подвижный, легкий на ходу, седобородый старик. Лицо у него было сухое и крепкое, без отечных подглазниц и возрастной дряблости, с редкими, но глубокими, заматерелыми от ветра и солнца морщинами вокруг рта. На крупной голове выступала круглая лысина, оцепленная валиком седых клочковатых волос, отчего сверху голова казалась опустевшим гнездом каких-то птиц. Старик молча, кивком поприветствовал нас, взял лошадь за узду и отвел под навес сарайчика. Там он очень ловко, в три-четыре движения, распряг ее и подоткнул к коновязи, где стояла корзина с травой.
Позаботясь о кобыле, старик повернулся к нам, заулыбался и развел руками:
– Ну а теперь здравствуйте. Добро пожаловать… Я такую ушицу сготовил. Спробуем?
Перед окнами избы на дубовом столе высился закоптелый чугун.
– Настя, неси чашки, ложки. Помогай, – захлопотал старик. – Повечеряем – и на бочок. Завтра раненько вас подыму.
Пока Анастасия Семеновна с батяней собирали на стол, Светлана вымыла полы на крыльце и в избе, принесла из колодца два ведра свежей воды. Мои попытки чем-либо помочь Черниковым наталкивались на их улыбчивые отказы: «А вы отдыхайте. Будет и вам работа».
– Хоть не богат, а гостям рад, – крякнув, тепло сказал дед, широким жестом приглашая всех к столу. – Присаживайся, молодой человек. Как зовут-то? Андрей?.. Вот и ладно.
Уха из карасей и голавликов была так вкусна, что я дважды просил добавки. Старик большим деревянным половником зачерпывал в огромном чугуне пахнущую дымком и какими-то неведомыми, дикими специями жижу и с умилением на вспотевшем лице учтиво подливал в мою тарелку.
– Ну и ушица! – Благодарно отдуваясь, Анастасия Семеновна отодвинула от себя порожнюю тарелку. – Закормишь нас, батянь, мы и на сенокос не сгодимся… Присмотрел хоть, где косить-то?
– Может, по бережкам Мишулинского озера посшибать? – подсказала Светлана.
– Это под дубами-то? Кто ж у дубов да с низин коровам сено косит? – недовольный, забурчал старик. – Ежли ради купанья поближе к воде норовишь, то так и скажи.
– Ладно, тебе видней, батяня, – с твердой надеждой заключила Анастасия Семеновна.
– Что так, то так; не учи хромать, у кого ноги болят, – сказал старик и, окинув стол, добавил: – А теперь чайку с самодельной заваркой… Тут и смородина, и цвет липы…
Чай был густым и ароматным, словно бы в нем растворились запахи всех цветов и трав леса. Пили неспеша, прикусывая кусочками колотого сахара, вдыхая ядреный, к вечеру остро и пахуче повлажневший сосновый воздух. Полному нашему благополучию мешали лишь комары. То и дело приходилось охлестывать себя ладонями. Старика они не трогали или он их не признавал. Жалеючи нас, Семен Емельянович принес со двора большой жестяной короб, на закопченном дне которого валялись щепки.
– Немножко подымим, не то зажалят они вас, охальники, – сказал он и развел костерок.
Мы сидели за столом и смотрели на огонь, живой цвет его тревожно сочетался с гневной красотой закатного неба. Молчать было хорошо, но неловко. Рядом, в отблесках пламени, недвижно-каменно сидел лесной человек, не сказочный, а как бы взаправдашний седой Берендей, жизнь которого вобрала тысячи интересных, страшных, невероятных историй, случаев, лесных легенд…
– Не страшно вам здесь одному жить, Семен Емельянович? – спросил я, чтобы не молчать.
– Разве ж я один? – неохотно заговорил старик. – День и ночь идут и едут. Кто явью, кто тайком… Грибники, охотники, ягодники – много тут разного люда шастает. Поспевай приглядывать.
– Укараулить-то трудно всех, а?
– Лесник – не сторож, – суховато ответил старик. – Он людьми силен. Сумеешь с ними поладить – друзья, помощники твои. Не сумеешь – нагорюешься…
