Целую, твой Франкенштейн. История одной любви

Байрон в ответ лишь расхохотался. Она пересела на другой стул, где продолжила исступленно пронзать иголкой шитье.

– Смерть – это обман. И я отказываюсь в него верить, – заявил Шелли.

– C радостью поверите, когда унаследуете батюшкино имение, – ехидно заметил Байрон.

Сколько же в нем язвительности, цинизма! Великий поэт, но недобрый человек. Видимо, отпущенные природой таланты не способны изменить наш нрав. Шелли беден, зато он самый щедрый из всех людей на свете. Байрон богат, ежегодно получает со своих поместий десять тысяч фунтов, однако тратит лишь на удовольствия. Живет, как вздумается. Нам же приходится быть очень внимательными. Точнее, мне приходится внимательно следить за расходами. Вряд ли Шелли знает, сколько может потратить, не выходя за пределы разумного. Мы постоянно в долгах. Но если я сумею продать рассказ, который пишу, нам удастся немного вздохнуть. Мама зарабатывала себе на жизнь пером. И я собираюсь последовать ее примеру.

– Я хотел бы еще кое-что сказать о душе, – проговорил Шелли.

Байрон издал стон. Полидори закашлялся. Клер раздраженно накладывала стежки на наволочку. Мои собственные мысли бродили далеко. С тех пор, как в голове появился сюжет рассказа, я думала только о нем. Возникшие перед внутренним взором смутные фигуры заслоняли собой все остальное. У меня будто помрачился рассудок. Чудовищная тень манила, не позволяя отвлекаться ни на что другое. Пока остальные пререкались и рассуждали о природе бытия, я поднялась к себе с кувшином вина и села за стол. Когда пьешь красное вино, тело не так ломит от сырости.

Прежде всего я решила хорошенько обдумать, что именно в природе человека отличает нас от других форм жизни. А что отличает от машин? Однажды отец взял меня с собой на фабрику в Манчестер. В цехе, словно рабы, трудились несчастные существа; однообразные повторяющиеся движения делали их похожими на автоматы. Работников выделяла лишь печать безысходности на лицах. Огромные прибыли идут не трудящимся в карман, а самому хозяину. Люди, служащие машине разумом, вынуждены прозябать в нищете.

В юности отец дал мне почитать «Левиафана» Гоббса[25]. И сейчас, когда я занесла перо над бумагой, невольно вспомнились строки оттуда:

«Если мы видим, что жизнь есть движение конечностей, источник которого находится в главном внутреннем органе, то почему бы не сказать, что автоматы (механизмы, приводимые в движение пружинами и колесами, как, например, часы) обладают искусственной жизнью?»[26]

Что же такое искусственная жизнь? У автомата нет разума. Это механизм, да и только. Другое дело жизнь биологическая: даже самый ничтожный человек достаточно разумен, чтобы доить корову, произнести свое имя, знать, будет ли дождь, и, возможно, размышлять над смыслом собственного существования. Если бы автомат обрел разум, можно было бы считать его живым?

Шелли помогает мне подтянуть греческий и латынь. Мы, обнявшись, лежим на кровати. Он без одежды. На подушке учебник. Я пытаюсь учить новые слова, Шелли нежно целует меня в шею. Мы часто прерываем урок, чтобы заняться любовью. Я обожаю его тело и не понимаю, почему Шелли столь беспечен к самому себе. Считает, что опасности грубого материального мира ему не страшны. Но ведь он соткан из тепла и крови. Я положила голову на неширокую грудь мужа, прислушиваясь к биению его сердца. Мы читаем «Метаморфозы» Овидия[27].

В Италии много красивых мужских статуй. Великолепные мужчины, застывшие на пьедесталах. А если поцеловать одного, он не оживет?.. Я провела пальцами по холодному мрамору, ощутив его монолитность. Обвила руками изваяние и задумалась о том, что передо мной форма, не содержащая жизнь. Шелли прочел мне из Овидия историю скульптора Пигмалиона, который влюбился в созданную им статую. И чувство скульптора было так сильно, что остальные женщины перестали для него существовать. Тогда Пигмалион взмолился Афине, прося послать ему живого человека, столь же красивого, как и каменное изваяние в его мастерской. Тем же вечером скульптор поцеловал созданную им статую. И вдруг с изумлением ощутил, что статуя отвечает на поцелуй. Прохладный камень потеплел. Дальше больше: волею богини статуя превратилась в прекрасную девушку. Случилась двойная метаморфоза: из неживого в живое; из юноши в девушку. Пигмалион на ней и женился.

– Наверняка Шекспир припомнил эту историю, сочиняя финал «Зимней сказки», где оживает статуя Гермионы, – сказал Шелли. – Сойдя с пьедестала, она обнимает мужа, тирана Леонта. Из-за его преступлений Время обратилось в камень, однако благодаря порыву Гермионы оно возобновляет ход. Утерянное вновь обретено.

– Да, – кивнула я. – В тот миг, когда по камню разлилось тепло. Когда каменные уста ответили на поцелуй.

– Губы хранят тепло и после смерти, – тихо проговорил Шелли. – Разве можно не провести ночь рядом с остывающим телом любимого? Не прижать к себе, изо всех сил пытаясь согреть его и любой ценой вернуть к жизни? И утешать себя, что он всего лишь замерз, а утром солнце принесет тепло…

– И перенести его поближе к солнцу, – невольно вырвалось у меня. (Не знаю, почему.)

Искусственная жизнь. Статуя оживает и сходит с постамента. Но как быть с остальным? Механизм не умеет думать. Что есть искра разума? Можно ли ее создать? Создадим ли ее мы?

«Какая сущность твоего сложенья?Тьмы чуждых образов живут в тебе»…

В углах комнаты сгустились тени. Я размышляла о природе собственного разума. Когда мое сердце перестанет биться, вместе с ним умрет и разум. Ни один разум, даже самый выдающийся, не способен пережить тело. Воспоминание о поездке с Шелли и Клер возникает в моем повествовании подобно книжной закладке: не влияя на содержание, лишь отмечает некие вехи. Я собиралась сбежать из дома с Шелли, но моя сестра не пожелала оставаться одна, и тогда мы решили уехать втроем. План разрабатывали втайне от моего отца и мачехи. Должна добавить, что после смерти матери отец не смог жить один и вскоре вновь вступил в брак. У его второй жены начисто отсутствовало воображение, зато она неплохо готовила. Ее дочь Джейн рьяно принялась изучать сочинения моей матери и поменяла свое имя на Клер. Я ее не осуждала. Каждый имеет право измениться. Мы те, кем себя считаем. Когда отец заподозрил неладное, Джейн-Клер стала связным между мной и Шелли. Мы оба души в ней не чаяли, и, когда настало время покинуть отчий дом на Скиннер-стрит, было решено бежать втроем.

Звезды в небе, словно бесчисленные шансы. Четыре утра. Мы крадемся в войлочных тапочках, держа ботинки в руках, чтобы не разбудить отца. Впрочем, сон его особенно крепок после опиумной настойки, которую отец принимает от малярии.

Помню, как мы мчались по улицам просыпающегося города. Вот и экипаж. А рядом, словно ангел без крыльев, нервно расхаживал бледный Шелли. Он обнял меня, зарылся лицом в мои волосы, прошептал мое имя. Наш скромный багаж погрузили в карету, но я внезапно отпрянула от Шелли и, снедаемая угрызениями совести, побежала домой, чтобы оставить отцу записку на каминной полке. Я не хотела огорчать его. Конечно, я обманывала себя: я не желала огорчать отца, не предупредив его об этом в записке. Нашу жизнь определяют слова.

Кошка ласково потерлась о мои ноги…

Я уже мчалась обратно, быстрее и быстрее. Шляпка, подвязанная лентами, съехала на спину, во рту пересохло. Взволнованные и усталые, мы, наконец, тронулись в путь. Гнали на курьерских лошадях к Дувру; одуревшие от морской болезни плыли на боте в Кале. А потом – моя первая ночь в объятиях Шелли, в крошечной комнатке в темной гостинице. С улицы доносился грохот колес по булыжной мостовой, но мое сердце билось громче.

Это история любви.

Добавлю, что супруга отца вскоре отправилась за нами в погоню и умоляла Джейн-Клер вернуться. Думаю, мачеха была рада от меня избавиться. Шелли подводил нас с Клер к ее матушке вместе и по отдельности, горячо споря о любви и свободе. Вряд ли слова убедили мачеху, просто она изрядно утомилась и, наконец, пожелала нам доброго пути. Шелли торжествовал. Мы находились во Франции – родине Великой французской революции! Здесь возможно все!

Однако вскоре стало ясно, что возможно не так уж много.

Путешествие давалось с трудом. Одежда изнашивалась. Париж оказался грязным и дорогим. От дурно пахнущей еды болели животы. Шелли жил на хлебе и вине; я позволяла себе еще и сыр. Мы нашли ростовщика, у которого Шелли одолжил шестьдесят фунтов. Это позволило продолжить поездку, и мы отправились за город в поисках незамысловатой жизни и «естественного человека»[28], о котором писал Жан-Жак Руссо.

– Там будет говядина, молоко и свежий хлеб. Молодое вино и чистая вода, – говорил Шелли.

Звучало красиво.

В реальности все оказалась иным.

Несколько недель каждый из нас крепился, скрывая от остальных свое разочарование. Это была страна Свободы. Сюда в надежде обрести ее приезжала моя мама. Именно здесь родилось ее сочинение «В защиту прав женщин». Мы жаждали встретить понимание и искренность. Но на деле за любую мелочь фермеры брали с нас втридорога. Сами фермы поражали грязью и неухоженностью. Прачки воровали пуговицы и кружева. Проводники грубили, и даже ослик, которого Шелли взял внаем, чтобы мы с Клер могли по очереди ехать верхом, оказался хромым.

– Тебя что-то расстраивает? – спросил Шелли, обеспокоенный моим молчанием.

Нет, я не стала говорить про скисшее молоко, осклизлый сыр, несвежие простыни, полчища блох, постоянные дожди, грязь и кровать с периной, набитой соломой с клопами; про подгнившие овощи, хрящеватое мясо, червивую рыбу и заплесневелый хлеб; про чувство вины перед отцом; про мысли о матери; про жалкое состояние моего нижнего белья.

– Только жара, дорогой, – с улыбкой ответила я.

Шелли предложил мне скинуть одежду и искупаться в реке. Но я не решилась и, стоя на берегу, любовалась его молочно-белой кожей, скульптурными линиями стройного тела. В его облике ощущается нечто неземное. Какая-то незавершенность – будто телесная оболочка вылеплена наскоро, и душа может свободно входить и выходить, когда ей вздумается.

Хотя мы коротали время, читая Вордсворта[29], на самом деле Франция не располагала к поэзии. Она жила крестьянской жизнью.

Видя мое огорчение, Шелли достал нам места на баржу, которая отплывала из Франции и далее шла вдоль Рейна. Стало ли лучше? Надменная Швейцария. Пьяная Германия.

– Давайте-ка выпьем, – предложила я.

Так мы и проводили дни, вечно голодные, слегка навеселе, в тщетных поисках духовности.

То, что я ищу, существует. Главное – осмелиться найти.

Однажды в Мангейме мы увидели башни замка, грозно вырастающие из тумана. Шелли обожает замки, леса, развалины, кладбища – любые порождения человека или природы, наводящие на печальные размышления. И мы отправились по извилистому пути к замку, стараясь не замечать пристальных взглядов крестьян, работавших вилами и мотыгами. Наконец, у подножия замка мы остановились и зябко повели плечами. Хотя день стоял жаркий и солнечный, вдруг повеяло холодом.

– Как называется это место? – спросил Шелли у мужчины в повозке.

– Замок «Франкенштейн», – произнес тот.

Безлюдное мрачное место.

– Про замок ходит легенда, – начал возница. – Если желаете, могу рассказать за небольшое вознаграждение.

Шелли заплатил вдвое больше, и незнакомец оправдал его ожидания.

Замок некогда принадлежал алхимику Конраду Диппелю. Его любимая жена умерла в молодом возрасте, и алхимик, не в силах смириться с горем, отказался ее хоронить. Он исполнился решимости открыть секрет зарождения жизни. Один за другим слуги покидали хозяина. Диппель остался в одиночестве. Люди видели, как в предрассветной мгле и вечерних сумерках он бродил среди надгробных памятников и усыпальниц, утаскивал зловонные трупы, которые вынимал из могил, и перетирал кости мертвецов, чтобы смешать со свежей кровью. Он считал, что эта смесь в состоянии оживить недавно усопших.

У жителей деревни алхимик вызывал суеверный страх и ненависть. Они стали охранять кладбища, тревожно прислушивались в темноте, не послышатся ли шаги чернокнижника, не зазвенит ли колокольчик на уздечке его лошади. Много раз Диппель врывался в дома, где скорбели над телом покойника, и вливал свое жуткое снадобье в безвольные уста мертвеца, словно откармливал гуся для печеночного паштета. Однако ни один труп так и не воскрес. Наконец, жители деревни собрались вместе и заживо сожгли алхимика в его замке. С тех пор каждый камень там пропитан смрадом разрушения и смерти.

Я окинула взором руины замка. Внешняя лестница, темная, с провалившимися ступенями, поросшая травой, напоминала кошмарные гравюры Пиранези[30]. Полуразрушенная спиральная лестница вела куда-то вниз. Какие ужасы хранит подземелье замка? Я плотнее запахнула шаль. Вокруг веяло могильным холодом.

– Пойдем! – заторопила я к Шелли. – Нужно выбираться отсюда.

Он обнял меня, и мы поспешили в обратный путь. По дороге Шелли посвящал меня в тайны алхимии:

– Алхимики пытались найти три вещи: секрет превращения свинца в золото, рецепт эликсира вечной жизни и тайну создания гомункулуса.

– А что такое гомункулус? – поинтересовалась я.

– Существо, не рожденное женщиной. Искусственно созданное, богопротивное и злое. Подобие домового, уродливое и коварное творение темной силы.

Шагая в мрачных сумерках по извилистой тропе к гостинице, я пыталась представить жуткое существо. Человекообразное создание, не рожденное женщиной. Перед мысленным взором начал вырисовываться неясный силуэт.

Не маленький.

И не похожий на домового.

Я вообразила, что из недр моего сознания, словно из-за ширмы, хочет выбраться наружу некое создание. Оно напоминает рыбу, прижимающуюся к стенке аквариума. Эти чувства непередаваемы, я смогу выразить их только посредством рассказа.

Героя рассказа (герой ли он?) я назову Виктором. Имя Виктор означает «победитель», и он решит победить саму жизнь и смерть, загорится идеей проникнуть в тайны Природы. Однако он не алхимик, мне не нужны дешевые трюки. Виктор будет доктором, как Полидори или как доктор Лоуренс. Он разглядит течение крови, увидит, как устроены мускулы, как бьется сердце, познает крепость костей, гибкость мягких тканей. Изучит дыхательные пути, жидкости, плотные и желеобразные органы тела и даже напоминающий цветную капусту загадочный мозг.

Виктор создаст человеческое существо, гиганта, и оживит его при помощи электричества. Ливень, гроза, молния! Подобно Прометею, он украдет искру жизни у богов.

Какой ценой?

У него будет сила, как у десяти человек, и скорость лошади, мчащейся галопом. Он будет больше, чем человек. Но не человек.

И он будет страдать. Я убеждена, что страдание говорит о наличии души.

Машины не могут страдать.

Виктор, мой творец, не безумен, но наделен даром предвидения. Человек, окруженный семьей и друзьями. Я подведу его к краю пропасти и заставлю прыгнуть. Покажу испытанный им триумф и ужас.

Я дам ему имя Виктор Франкенштейн.

«Это разумное начало и есть основа любой материи».

Макс Планк

Реальность не выдержит слишком много человечества

– Ваше имя?

– Рай Шелли.

– Журналист?

– Посетитель. Меня пригласил профессор Штейн.

– Лекции профессора Штейна открыты для публики и транслируются на сайте Королевского общества.

Лондонское королевское общество по развитию знаний о природе было создано в 1660 году для развития естествознания и распространения научных знаний. Здесь, между улицами Карлтон-хаус-террас и Молл, Лондон поражает роскошью и спокойствием. Здания в неоклассическом стиле – творения архитектора Джона Нэша – построены в период с 1827 по 1834 год. Оштукатуренные фасады с коринфскими колоннами, великолепные фризы и цоколи.

Неподвластная времени безмятежность прошлого – чувство, хорошо знакомое всем британцам, – на самом деле внедренное, или, если хотите, фальшивое воспоминание. Все, что кажется неизменным и прочным, есть лишь часть бесконечного исторического цикла разрушения и созидания. Революционные нововведения прошлого превращаются со временем в традицию, в идеал, который мы признаем и охраняем – до тех пор, пока не настанет пора очередных решительных перемен. Во всяком случае, Королевское общество въехало в одно из зданий на Карлтон-хаус-террас лишь в 1967 году. История такова, какой ее создают.

Сегодня история – это мы, ее творцы. Я наблюдаю, как в зале собирается публика: студенты с сумками через плечо; бородатые хипстеры; подростки в футболках, работающие в лондонском Центре инноваций в Шордиче; банкиры, щеголяющие в сшитых на заказ костюмах; компьютерные гики; любители научной фантастики; две мусульманки в платках, одетые в худи с изображением робота Софии[31].

В зале полно молодежи. У Виктора Штейна много подписчиков в «Фейсбуке» и «Твиттере». Его недавнее выступление на конференции TED[32] собрало шесть миллионов просмотров. Безусловно, это выдающийся ученый.

Профессора часто спрашивают, на чьей он стороне. И Виктор Штейн отвечает: «Здесь нет сторон. Бинарные системы остались там же, где и углеродные формы жизни, – в прошлом. Будущее не связано с биологией. Оно за ИИ».

Лекция начинается. На большом экране возникает красивая простая схема.

«Жизнь 1-го типа: основанная на эволюции» – гласит первая строка.

– Изменения происходят медленно, в течение тысячелетий, – поясняет Виктор.

«Жизнь 2-го типа: частичное замещение».

– Сейчас мы находимся здесь, – комментирует он вторую строку. – Человек может развивать свой мозг в процессе обучения, включая использование автоматизированных ресурсов. Мы совершенствуемся индивидуально и в масштабе поколения. В течение поколения человек приспосабливается к изменяющемуся миру: например, любой младенец с легкостью осваивает айпад. Изобретены всевозможные машины – для путешествий и для работы. Конные экипажи и ручной труд канули в прошлое. Мы также научились преодолевать некоторые ограничения человеческого тела: теперь нам доступны очки, лазерная коррекция зрения, замена тазобедренного сустава, пересадка органов, протезирование. Началось освоение космоса.

«Жизнь 3-го типа: полное замещение».

– В ближайшем будущем, когда настанет эра ИИ, наши физические ограничения вообще перестанут иметь значение! – Виктор Штейн заметно оживляется. – С большинством задач, которые сегодня приходится решать человеку, начнут справляться роботы. Разум, а возможно, и сознание станут независимы от тела. Человечество научится сосуществовать с созданной им небиологической формой жизни! Мы колонизируем космос!

Я слушаю лекцию и любуюсь Виктором. В нем сочетаются миссионерство и эрудиция – сексуальная смесь, перед которой невозможно устоять. Худощавая, но спортивная фигура. Копна волос, намекающая на жизненную энергию, и проблески седины, придающие солидность. Прямая челюсть, темно-синие глаза, безупречно свежая рубашка, сшитые на заказ слегка зауженные брюки, ботинки ручной работы. Женщины обожают Виктора. Мужчины им восхищаются. Он умеет завладеть вниманием публики. Может сойти со сцены, чтобы подчеркнуть важный момент. Любит комкать листки со своими записями и швырять на пол. Люди слушают Виктора, затаив дыхание, словно пастора. Но кого спасет его проповедь?

На экране возникает изображение «Витрувианского человека» Леонардо. В зале стоит благоговейная тишина. Рядом с фигурой мужчины неожиданно возникает шляпа на вешалке. Мужчина надевает шляпу и, повернувшись к зрителям спиной, шагает к появившемуся на горизонте морю. Слышится плеск волн. Мужчина продолжает идти, и вот уже вода достигает его шеи. Вскоре на волнах лишь одиноко покачивается шляпа.

Виктор Штейн выходит на середину сцены и произносит с улыбкой:

– Я неспроста назвал свою лекцию «Будущее человечества в постчеловеческом мире». Ведь искусственному интеллекту не свойственна сентиментальность. Он нацелен на достижение наиболее благоприятного результата. А человеческая раса – не самый благоприятный результат.

Виктор с удовольствием общается с публикой, разъясняет непонятное. Настало время вопросов из зала. Одна из мусульманок в худи с изображением робота Софии поднимает руку, и к ней подбегает ассистент с микрофоном.

– Здравствуйте, профессор Штейн! Как известно, в 2017 году робот София получила гражданство Саудовской Аравии. У нее больше прав, чем у любой жительницы этой страны. Какие выводы можно сделать об ИИ в связи с данным фактом?

– Никаких, – отвечает профессор. – Зато можно многое понять о Саудовской Аравии.

В зале слышится смех, но мусульманка не сдается.

– То есть в вашем дивном новом мире[33] первыми на свалку истории отправятся женщины?

– Вовсе нет, – возражает Виктор Штейн. – В мире ИИ устаревшие гендерные предрассудки исчезнут. Раз нет мужских и женских особей, значит…

Девушка в платке не дает ему закончить фразу. Профессор очень не любит, когда его перебивают, однако сдерживает раздражение.

– А как же секс-роботы? Пульсирующие вагины, которые никогда не скажут «нет»? – гневно спрашивает она.

– И на ресторан тратиться не надо! – выкрикивает какой-то молодой человек.

По залу прокатывается хохот. Молодой человек поворачивается к делегации мусульманок и с хорошо отрепетированной невинной улыбкой произносит:

– Шутка! Не обижайтесь! После лекции с меня кола!

Профессор чувствует, что утрачивает внимание аудитории. Он поднимает руку, призывая к тишине, и гул голосов в зале мгновенно стихает. Виктор обладает природным авторитетом – как укротитель львов.

– Давайте не путать понятия! Есть робототехника низшего и среднего уровня сложности, применяемая для решения узкопрофильных задач. Сюда, кстати, и относятся «пульсирующие вагины», даже если секс-кукла может произнести слово «красавчик» на восьми языках…

Слушатели смеются. На заднем ряду кто-то нетерпеливо машет рукой, желая вступить в дискуссию, но профессор с нажимом говорит:

– Пожалуйста, дослушайте! Так вот, существует колоссальная разница между узкопрофильной техникой и настоящим искусственным интеллектом, под которым я подразумеваю машины, способные к самостоятельному мышлению!

Профессор выдерживает паузу, давая публике осознать услышанное.

– И если вас заботит, не заменят ли в итоге женщин роботами, как в «Степфордских женах»… обожаю этот фильм, особенно с Гленн Клоуз. Вы видели? Нет? Очень советую! Там счастливая концовка…

Виктор шутит, дабы вновь обрести контроль над залом, приобщить всех к своей точке зрения, однако преодолеть сопротивление не так просто. С места поднимается еще одна женщина, явно собираясь перебить профессора. В глазах Виктора мелькает ярость, на миг он застывает как вкопанный, но быстро берет себя в руки. Лицо женщины мне знакомо. Привлекательная, хотя и слегка неряшливая: из-под заколки выбился золотистый локон, дорогая куртка порвана в нескольких местах.

– Профессор Штейн, вы пропагандируете искусственный интеллект, – говорит она. – На самом деле раса, которая будет создавать то, что вы называете ИИ, – это белые юноши-аутисты с низким эмоциональным восприятием и бедными навыками общения. И каким образом мир, сотворенный ими, окажется нейтральным относительно гендерных и всех остальных аспектов?

– Вряд ли китайцев можно назвать «белыми юношами-аутистами», – мягко возражает профессор.

– В Китае процветает шовинистическая культура, где мужчин с детства учат унижать женщин. Китайцы лидируют по производству и продажам секс-роботов.

Парень на заднем ряду снова машет рукой, прося слова.

– Мы прекрасно знаем, что самообучающиеся машины выдают весьма сексистские результаты, – не унимается женщина. – Amazon вынужден был отказаться от автоматизированной обработки резюме при приеме на работу, так как боты часто отдавали предпочтение кандидатам-мужчинам. В ИИ нет ничего нейтрального!

Виктор Штейн поднимает руку, прерывая гневный монолог женщины.

– Я согласен с вашими словами о нынешнем состоянии самообучающихся машин. Да, проблемы есть. Но я считаю, что они временные, а не системные.

Вцепившись в микрофон, который у нее пытаются забрать, женщина кричит:

– ЧТО ХОРОШЕГО В ИСЧЕЗНОВЕНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?!

В зале раздаются дружные аплодисменты. Хлопают даже некоторые мужчины в костюмах, рационально мыслящие, дальновидные. Виктор выглядит расстроенным. Впрочем, он обозначил бы свое состояние иными словами: «Меня не поняли». Профессор не отличается терпением, но знает, когда нужно выдержать паузу – подобно актеру или политику – перед тем, как произнести решающую фразу. И применяет один из самых удачных своих приемов: перебрасывает мостик от науки к искусству:

– «Неверно называя вещи, мы добавляем миру скорби».

Система распознавания речи выводит цитату на экран. Все молча смотрят на нее – красивую, как математическое уравнение. В зале повисает тишина. Профессор ждет, пока студенты закончат твитить цитату, а гики, наконец, отыщут ее в интернете. Виктор Штейн совершенно спокоен, словно в его распоряжении целая вечность. (Что, я полагаю, недалеко от истины. Ведь если все произойдет так, как предрекает профессор, то перед смертью он просто загрузит свое сознание в робота). А для простых смертных к тому времени, как лекция подходит к концу, на часах половина девятого вечера, среда.