В 2112 году

– О душе не беспокойтесь, – сказал я ему. – Ради чего я буду рисковать всем остальным?

– Ради того, что вы возьмете взамен от этого мира, – ответил он. – Если угодно, то сможете сделать Вестминстерское аббатство курительной комнатой!

На этот раз я рассмеялся.

– Вы не станете смеяться, когда я вам продемонстрирую, – тихо сказал он.

В его спокойствии было что-то такое, что меня покорило.

– Мы расположимся в моей лаборатории и скажем всему миру: Плати или умри! Подчинись или умри! Мир заплатит и подчинится.

– А причем тут я?

Я подумал, что от экспериментов и учебы по шестнадцать часов в день у него съехала крыша, и что мне лучше его на время успокоить.

– Мне нужен помощник.

– Почему именно я?

– Мой выбор ограничен. Я знаю так мало людей с мозгами. Вы, как оказалось, обладаете нужной мне компетенцией. Я не думаю, что у вас есть какие-либо предубеждения. Вы отличный фотограф. Вы обладаете немалой долей смелости. Это рискованно.

– Научное пиратство, да? – сказал я, все еще думая подшутить над ним. – В какой форме оно проявляется?

Мне с трудом удалось подавить смех.

– Слова тут ни к чему, – сказал он мне. – Вы им не поверите. А если бы поверили, то были бы дураком, а значит, бесполезным для меня. Приходите ко мне в лабораторию и убедитесь сами. Тогда вам будет не до смеха!

Я пристально смотрел на него, раздумывая. Конечно, это был риск – дать отвести себя в логово сумасшедшего, но я не из слабонервных – по крайней мере, тогда не был таковым. С тех пор нервы у меня немного сдали. В изобретении могло быть нечто интересное, и если он был слишком безумен, чтобы извлечь из этого выгоду, то я не был таковым!

– Ладно, – согласился я. – Я пойду.

И мы пошли.

У него было три комнаты в верхней части нашего дома. Одна из них была больше, чем две другие вместе взятые, и он использовал ее как лабораторию. Мы сразу же направились туда.

Там были всякие непонятные мне приборы и аппараты. Среди них были такие, как фотоаппараты, и устройство, которое показалось мне странным двойным волшебным фонарем. Он назвал его аннигилятором.

– Что он аннигилирует? – спросил я.

– Все, что угодно, по крайней мере, все, в отношении чего у меня есть настоящая фотография – я называю это псиграфией. Это фотография самой вещи – того, чем она является, а не только того, как она выглядит. Вот одна из них.

Он открыл шкаф и достал из него кусок вощеного картона. На нем был виден оттиск вазы.

– Вот оригинал, – сказал он и указал на обычную сине-белую вещицу на тумбочке. – Подойдите и посмотрите на него. Возьмите его в руки. Подержите минутку.

Он положил псиграфию в прорезь латунной подставки, обращенной к объективу аннигилятора, и на мгновение включил слабый голубоватый свет на мгновение. Ваза, которая была в моих руках, исчезла.

Ваза, которая была в моих руках, исчезла!

– Это фокус! – воскликнул я. – Чертов фокус!

– Это действительно нечто адское, – согласился он, – но это не фокус.

Он передвинул рычаг аннигилятора. Голубой свет сменился розовато-желтым, и ваза снова оказалась у меня в руках!

Я вздрогнул и вскрикнул. Ваза упала на пол у моих ног и разбилась вдребезги. Рядом стоял стул. Я, спотыкаясь, подошел к нему и сел.

– Это противоестественно! – воскликнул я.

Мой голос прозвучал по-детски. Меня била крупная дрожь, и Харви дал мне бренди. Я выпил его и вновь укрепился в своем скептицизме.

– Это иллюзия, – заявил я, пытаясь рассмеяться, – но она очень искусная. Как вы это сделали?

– В каком-то смысле это и правда была иллюзия, – заявил Харви. – Ваза все время была на месте, но вы не могли найти ее своими органами чувств. Никто бы не смог. Вы хотите еще доказательств, прежде чем рисковать своими деньгами и другими ценностями? Дайте мне ваши часы.

Я снял их и протянул ему. Он снял их с помощью одной из тех штучек, которые он называл камерами. Затем он вернул часы мне и положил снимок в щель.

– Посмотрите на часы, – сказал он. – Отметьте точное время.

– Без двадцати семи минут десять, – объявил я.

– Теперь положите их в карман. Что скажете?

– Они пропали! – воскликнул я, ощупывая свой жилет.

– И все же они там, и продолжают работать! Подождем минутку-другую.

Он расхаживал по комнате, смеясь своим странным негромким смехом.

– Сейчас мы вернем их обратно, – сказал он и включил розоватый свет на псиграфию.

Я снова нащупал в кармане часы. Я достал их и внимательно осмотрел.

– Без двадцати четырех десять, – констатировал я, и он кивнул.

– Понимаете, они шли все время. Эффект был скорее на вас, чем на часах.

– Именно! – констатировал я, и он снова рассмеялся – тем же самым странным, злым смехом.

Я понял вашу точку зрения, – сказал он. Вы хотите быть уверены, что я смогу изгнать нечто из сознания всех людей, прежде чем вы "увидите все перспективы". Хорошо.

Он подошел к шкафу и достал еще одну псиграфию – рельефное изображение человека.

– Вы его знаете? – спросил он.

– Министр внутренних дел, – сказал я. Но это же не значит, что вы собираетесь…

Он не ответил, только вставил вощеную карточку в щель и включил голубоватый свет.

– Посмотрите газеты завтра утром, – сказал он. – Потом приходите ко мне, и мы все устроим. К следующей неделе мы будем владеть половиной Англии!

– Но…

– Не валяйте дурака! Нельзя приготовить омлет, не разбив яйца. Нам придется избавиться от нескольких человек, чтобы запугать этих людей.

– Их всегда можно вернуть? – неуверенно спросил я.

– Можно, – сказал он, – по крайней мере, я думаю, что можно. Я не пробовал, поскольку часы продолжали идти, как вы видели. И человек пойдет. Я знал, что будут делать часы, пока их не было видно. Я не знаю, что будет делать человек. Возможно, между ним и его псиграфией существует некое притяжение. Возможно, он сможет приходить сюда и наблюдать за нами. Мы должны прочно утвердить свою власть, прежде чем рисковать и возвращать кого-либо, обладающего знаниями, чтобы помешать нам. Вы должны решиться на это, Браунлоу.

– Это же убийство, – запротестовал я. – Хорошо, не совсем. Они… в общем, ладно. Мы бы их вернули. Это лишь временное неудобство.

– Вот так и надо на это смотреть, – весело сказал он. – В любом случае, это единственный путь к нашей цели. Это же мировая империя, Браунлоу! Завтра утром загляните в газеты, а потом приходите ко мне. А сейчас вам лучше пойти в свою квартиру и лечь спать.

– Да, – согласился я. -Да!

Мне стало дурно, и ноги подкосились, когда я спускался по лестнице.

II

Всем известно, что вечером в четверг, 26 октября 1912 года, в четверть десятого, министр внутренних дел Великобритании исчез посреди речи, посвященной законопроекту о женском избирательном праве. Он боролся с аргументом, что женщины не должны голосовать, потому что они не умеют воевать.

– Грубая сила превратилась в ничтожную вещь, – сказал он. – Мы ведем войну с силами природы, а не со своими собственными; с великими невидимыми силами, которые нас окружают, и…

И тут он замолчал, словно погас свет. Любопытно, что носовой платок, лежавший на сиденье, тоже исчез, а шляпа осталась.

Последовавшая за этим паника была такой, какой еще не знала история. Один из членов парламента, более мужественный, чем остальные, поднялся и предложил объявить перерыв, но остальные бросились бежать из здания. Несколько человек погибли в давке, а два человека на галерее, как говорят, умерли от испуга.

Прогуливаясь рано утром по улице, я встретил незнакомца. Он остановил меня и заговорил так, как будто мы были старыми друзьями. Так было с людьми поначалу. Потом все стали подозревать всех и вся и держаться в стороне от остальных, кроме близких друзей. Этот человек сказал, что ликвидация министра внутренних дел была возмутительной и, вероятно, произошла по вине антисуфражистов, которые были в сговоре с представителями науки. Открытия, заявил он, зашли уже слишком далеко; будь его воля, он сжег бы все научные книги, а вместе с ними и ученых.

Я рассмеялся, когда рассказал об этом Харви, но он выглядел довольно серьезным.

– Это одна из опасностей, от которой мы должны защищаться, – сказал он. – Если мы не напугаем их хорошенько, они обязательно устроят что-нибудь в этом роде; и они могут обрушиться на нас! Нам надо действовать немедленно. Я говорю "нам". Полагаю, теперь вы знаете свою перспективу?

– Да, – сказал я.

Я уже почти решился сказать "нет", но я боялся Харви. Кроме того, дело было серьезное.

По его приказу я провел утро и день, делая псиграфии людей и мест, которые мы могли бы счесть необходимым "уничтожить". Я всегда думал о том, что мне придется вернуть их обратно. Если бы не это, я бы не стал этого делать.

Вечером мы подготовили к печати знаменитое письмо в "Таймс", "письмо аннигилятора", в котором сообщалось, что новая власть овладела миром и намерена управлять им, а те, кто не подчиняется ее указам или подстрекает к сопротивлению, будут смещены, как это произошло с министром внутренних дел.

Парламент заседал в обычном режиме, и обе палаты отложили все дела, чтобы обсудить методы борьбы с "новой силой". Было решено усилить лондонскую полицию солдатами, провести поквартирный обход и заставить каждого отчитываться о своей деятельности, а для расследования этого вопроса была назначена королевская комиссия.

Мы ожидали чего-то подобного, и Харви планировал прервать дебаты до принятия решения. Но нам и в голову не приходило, что парламент откажется от своих обычаев и не будет обсуждать предложения правительства, а также что они будут приняты практически без дискуссии. Поэтому против нас была организована война, пока пять членов кабинета – три члена парламента и два пэра – не исчезли из среды своих коллег.

Это привело к давке в палатах; но оставшиеся члены кабинета укрепились, переманив к себе полдюжины видных представителей оппозиции, и сразу же собрались в министерстве иностранных дел. По железной дороге были отправлены войска, расклеены объявления о том, что на следующий день начнутся обходы домов и что все лица, пользующиеся научными лабораториями, будут подвергнуты временному аресту, если на то не будет особого разрешения правительства.

Необходимо было как можно скорее получить информацию о предпринятых против нас действиях. Я смешался с толпой на Даунинг-стрит. Около восьми часов я увидел, как члены реорганизованного кабинета направились пешком к зданию парламента. Толпа приветствовала их, я поддержал ее и пошел следом. Вдали раздавались еще более громкие возгласы; люди, окружавшие меня, говорили, что они поддерживают некоторых храбрых членов парламента и пэров, которые идут на специальное заседание обеих палат, спешно созванное для принятия дальнейших мер по задержанию "тех ученых парней, которые это творят".

Я попытался повернуть назад, чтобы предупредить Харви, но на какое-то время оказался зажатым толпой на площади перед Вестминстерским аббатством, где проходило заседание. Выступала женщина – леди Констанс Харфорд, как мне сказали, невеста исчезнувшего министра внутренних дел; высокая, стройная, с бледным лицом, благовоспитанная женщина, одетая во все черное, с удивительно приятным, чистым голосом.

– Никогда не было такого времени, чтобы не было трудностей, – говорит она, – но больше всего страдала женщина. И мы хотим страдать вместе с нашими мужчинами! Мы хотим спасти тех, кто остается, отомстить за тех, кто пропал. Я клянусь, – она повернулась в мою сторону, и мне показалось, что ее лицо было лицом измученной святой, – я клянусь перед Богом, что желаю этого больше всего на свете. Я говорю это не только вам. Здесь есть те, кто передаст мои слова и разнесет их по всей земле. Что вы можете сделать для своих мужчин, для женщин Англии? Я скажу вам. Вы можете мысленно перечислить всех людей, которых вы знаете, и никого не забыть. Подумайте, есть ли среди них тот, чье занятие подозрительно; тот, кто исследует и экспериментирует; тот, у кого есть лаборатория; тот, у кого есть нечто похожее на такую лабораторию, если заглянуть в щель в двери. Тот, кто…

Давление толпы уносило меня прочь, и после этого я уже не мог уловить ее слов. Я медленно отступил от толпы, а потом и до меня дошло, что она сказала.

– Я боюсь этой женщины, – сказал я. – Она поднимет людей на поиски, и когда они найдут ваш аппарат…

– Не теряйте головы, – сказал он, – мы находимся от них в миле и даже больше, а толпа в несколько тысяч человек не может обыскать Лондон за одну ночь. Завтра вы должны получить ее психограмму, а леди Констанс Харфорд мы подвергнем "временным неудобствам".

Он, как обычно, рассмеялся.

– А пока я почти закончил работу… неважно с чем. Это создает голубой свет. Через десять минут или около того я все сделаю. Возьмите такси и посмотрите на здание парламента. Вы увидите нечто!

– Вы имеете в виду, что у вас есть их псиграфии?

– Да.

Он опять засмеялся. В его смехе было что-то дьявольское, как мне кажется. Он всегда леденил мне кровь.

– Когда часы пробьют десять, – добавил он.

Я взял такси и вернулся на Вестминстерский мост, пробравшись в толпу у места, где выступала леди Констанс. Теперь выступал мужчина. Он настаивал на том же, что каждый должен превратиться в детектива, чтобы разоблачать подозреваемых.

– Никого не принимайте на веру, – умолял он, – Ни отца, ни мать, ни брата, ни сестру, ни своего знакомого. Письмо в "Таймс" было отправлено из Лондона. У преступника есть пишущая машинка, у него есть научная аппаратура.

Часы пробили десять.

– Он или она – человек с научными достижениями, человек без веры, я…

Наверное, он сказал "Боже мой!". Но его слова потонули в ужасном, невыразимом крике. Светящиеся часы, огромная башня, благородные здания исчезли, так же тихо и быстро, как изображение с экрана, а там, где они стояли, виднелось чистое небо. Была прекрасная ночь, и звезды мерцали в ней. Помню, я смутно подумал, кто же больше – человек или звезды.

После возгласа толпа закружилась, как живой, бешеный прилив. Меня крутили туда-сюда, толкали локтями, наносили удары. Куча упавших людей, большинство из них были убиты, выросла настолько, что под ее прикрытием я смог укрыться от людских волн. Ораторы находились по другую сторону кучи, и, поскольку толпа старалась их обойти, они тоже спаслись от самой страшной давки, но когда выступавший встал на табурет и крикнул людям, чтобы они сохраняли спокойствие и шли медленно, его опрокинули, и над ним постепенно образовалась другая куча, как бывало всякий раз, когда кто-нибудь падал.

Леди Констанс вскочила на что-то и стала умолять толпу не спешить, тогда все будут в безопасности. Ее голос был уже не музыкой, а грубым криком, шляпа слетела, и волосы растрепались. Ее тоже сбили с ног, но тут появился хвост толпы. Я пробился сквозь нее, используя кулаки, отбросил небольшую кучу в сторону и вытащил ее. Я помог ей встать на ноги и поддерживал, пока она отдышалась. Это было второе нарушение наших планов. Если бы я позволил ей погибнуть, а мне это и в голову не пришло, мы с Харви стали бы сегодня хозяевами мира.

III

По ее словам, она отделалась лишь синяками и ушибами.

– Я рада, что нашелся хоть один храбрый человек, – сказала она мне. – Мы, немногие храбрецы, нуждаемся друг в друге, мистер…

Она посмотрела на меня.

– Рэндалл, – произнес я то, что пришло мне в голову.

– Мистер Рэндалл, давайте посмотрим, сможем ли мы спасти хоть кого-нибудь.

Мы спасли многих из груды тел. По мере того как они приходили в себя, они помогали в спасении других, а я с леди Констанс направился к руинам здания парламента. Я говорю "руины", но там не было никаких обломков. Здание исчезло. Фундамент остался невредим, не попав в псиграфию.

Люди, собравшиеся в зале, не исчезли, но некоторые были убиты, а многие получили травмы, упав на землю или в подвалы, когда исчезла кладка. И, тем не менее, по словам Харви, все это "продолжает существовать". Все, что когда-либо было или будет, все продолжает существовать, я полагаю, только мы этого не знаем.

Я помогал тем, кто не был травмирован, вызволять остальных. Леди Констанс, как мне казалось, руководила всем этим. Она сама спускалась в подвалы и несла раненых на своих стройных плечах. Ее жакет был порван, она была растрепана. Теперь она выглядела не высокородной дамой, а настоящей женщиной. У нее было красивое лицо, и она сама была прекрасна.

– Приходите ко мне завтра, – сказала она, когда мы закончили работу, – если мы оба ещё не исчезнем. Будет чем заняться. Если кто-то из нас исчезнет – да благословит его Бог! Приходите и помогите!

– Да, – сказал я. – Я… я репортер. Вы хотите поднять народ. Что ж, народный энтузиазм возникает вокруг личности, особенно женщины. Я опишу, что вы сделали сегодня ночью, а утром приду и сфотографирую вас, чтобы приложить к статье.

Я имел в виду псиграфию!

– Очень хорошо. – вздыхая, сказала она. – Если мне кажется, что я действительно могу воздействовать на людей, – сказала она, – то это потому, что я стараюсь поступать так, как должен был бы поступать он. Укажите это в своей статье. Хороший человек живет, даже когда он мертв. Спокойной ночи, мистер… друг мой.

Она протянула мне руку и улыбнулась доброй улыбкой. Я сжал ее руку в своих. Это была третья оплошность во всех наших планах, непоправимая.

Я рассказал Харви, о том, что произошло все, что он хотел знать. Он сказал, что я поступил хорошо. Он не согласился с тем, что я совершил ошибку, спасая леди Констанс.

– Эффект от ее устранения будет гораздо большим, – сказал он, – но лучше сделать это быстро. Вы должны получить псиграфию рано утром. Она опасна.

В десять часов я отправился к ее дому на Парк-лейн. Там я застал вновь избранного премьер-министра – прежний уже исчез – и нескольких членов кабинета. Она представила меня, и они пожали друг другу руки.

– Я считаю, что ваше предложение правильное, господин Рэндалл, – сказал премьер-министр. – Сейчас самое время для народного вождя, а леди Констанс, скорее всего, переживет меня. Аннигилятор, как он себя называет, похоже, не нападает на женщин. Сфотографируйте ее во что бы то ни стало.

– С вашего разрешения, – сказал я, – я сфотографирую вас всех, и если вы поручите мне распространить вместе с фотографиями какое-нибудь сообщение, оно выйдет в свет.

Он дал мне длинное послание к народу, но леди Констанс с улыбкой отмахнулась от него.

– Скажи вот что, – обратилась она ко мне. – "Делайте все, что в ваших силах, и делайте все возможное и невозможное. Остальное сделает Бог!"

Затем я запечатлел ее, запечатлел их всех. Я обещал вернуться, чтобы принять участие в работе, когда фотографии будут переданы в газеты.

IV

Я застал в лаборатории Харви, который увлеченно работал, освещая голубым светом разрушения одну псиграфию за другой.

Вокруг него на полу лежали несколько газет.

– Они собирают целую армию, – говорил он, – чтобы схватить в Лондоне каждого, кто не может за себя постоять, и обыскать все и вся. Соединенные Штаты предлагают прислать помощь. У меня есть снимки трех Кунардеров. Они подойдут! Президент Французской Республики собирает совет, чтобы рассмотреть вопрос о направлении помощи.

Они собирают целую армию, – говорил он, – чтобы схватить в Лондоне каждого

Он вставил психографию в щель.

– А вот и президент! – щелкнул он выключателем и голубой огонек засветился. – Вы ее заполучили?

– Да, – сказал я, – сейчас я проявлю фотографии. У меня есть и другие.

Я назвал ему имена, и он кивнул.

Я подошел к маленькой раковине в углу и стал проявлять свои пластины. Процесс оказался быстрым и занял всего несколько секунд.

Фотография леди Констанс была очень четкой. Я смотрел, как она проявляется, как кислота разъедает вощеную карточку. Псиграфия, как я уже говорил, была вдавлена. Линии, казалось, вгрызались в мое сердце, как кислота в воск.

– Послушай, Харви, – резко сказал я, – ты сказал мне, что я могу брать от мира все, что мне нравится. Я не собираюсь отступать или портить дело бездумными сантиментами, но – дайте мне слово, что когда-нибудь вы вернете ее? Осмелюсь сказать, что я просто глупец.

Он повернулся ко мне и посмотрел на меня с любопытством и не без неприязни.

– О, я не знаю! – сказал он. – Что человек желает – то он и получает. Да, я верну ее. Я хочу, чтобы вы были полностью со мной, Браунлоу, и я не боюсь, что вы станете капризничать. Дайте мне слово не возвращать ее до тех пор, пока это не будет безопасно, и я покажу вам, как это делается.

Я дал ему слово, и он показал мне, как получить желтовато-розовый свет, который возвращает нам ощущение того, что "продолжает существовать" все время. Он проиллюстрировал процесс с помощью стула, стоявшего в лаборатории, и барометра, висевшего на стене.

Я дал ему псиграфию леди Констанс. Он вставил ее в щель и включил синий свет. Было похоже, что она рыдает. Потом, видимо, я потерял сознание.

Когда я пришла в себя, Харви торопливо вывел меня на улицу, чтобы сделать еще несколько снимков; он запер свою квартиру и вышел с той же целью. Нужно было сделать достаточно, чтобы дезорганизовать всю администрацию, объяснил он, и прекратить хождения по домам, иначе нам ничего не светит.

Я пробыл на улице около часа, когда мимо проехали газетчики на велосипедах с пачками газет и возгласами: "Специальный выпуск! Уничтожение военного министерства и адмиралтейства. Исчезновение президента Франции и леди Констанс Харфорд. Две тысячи ученых арестованы!".

Другие выкрикивали: "Германский император предложил свою армию!".

Какие-то разносчики распространяли листовки, рекламирующие отправку многочисленных судов во Францию и специальных поездов в провинции. Обратные поезда должны были быть доступны "при восстановлении законного правительства или в течение четырнадцати дней после этого".

Я вернулся на квартиру в час дня, как и было условлено; по дороге мне встретились отряды полиции, уводившие лиц, заподозренных в занятиях наукой. Среди них я узнал профессора Рунтона, эксперта-электрика и химика соседа по дому на углу нашей улицы. Когда я дошел до самой улицы, то увидел, что она вся усеяна солдатами, а по домам ходят отряды. Офицер остановил меня и осмотрел фотоаппарат. Он позвал сержанта саперов.

– В этом аппарате что-то странное, – сказал он. – Вы ведь работаете в фотографическом отделе, Джонсон? Посмотрите на него.

Сержант отдал честь и осмотрел фотоаппарат, а затем и сделанные мною снимки.

– Это не фотография, сэр, – сказал он, – и я вижу позитив с изображением леди Констанс Харфорд.

Я носил его с собой для надежности.

– Она выполнена в виде вощеной карточки, а в газетах пишут, что она исчезла!

– Немедленно отведите его в управление, – сказал офицер. – Не теряйте ни секунды, – и они спешно потащили меня.

Я посмотрел в окно лаборатории – наша квартира находилась в нескольких шагах от дома – и увидел, что Харви снимает нас на камеру. Мне пришло в голову, что он "запечатлеет" нас, а затем уничтожит всю компанию – меня и всех остальных! Пластинка с леди Констанс исчезнет, и тогда он никогда не сможет ее восстановить, и она будет "продолжать жить", блуждая как бесплотный дух, пока не закончится срок ее жизни.

Кажется, на мгновение я сошел с ума. Я рвался на свободу, кричал, что знаю аннигилятора и все им расскажу, умолял их поспешить и схватить Харви, пока он не уничтожил всех нас.

– И леди Констанс! – кричал я. – И леди Констанс! Он не сможет вернуть ее без этого!

Я попытался выхватить псиграфию из рук сержанта, но полдюжины мужчин схватили меня и потащили за ноги, руки и талию.

– Кажется, мы поймали одного из них! – сказал сержант.

И тут сержант и люди исчезли из этого мира, а я с грохотом упал на тротуар. Это было на Сент-Джеймсской площади, недалеко от Кливленд-хауса. На тротуаре лежал мой "фотоаппарат" и футляр с готовыми пластинами. Не было и фотокарточки леди Констанс, которую держал в руках сержант. Я собрал вещи и бегом направился к нашим квартирам – они находились на Джермин-стрит.

Навстречу мне выбегали люди и кричали, чтобы я туда не ходил. Они кричали, что все поисковики, которые пошли в ту сторону, были уничтожены. Я пошел дальше, вошел в лабораторию и опустился в кресло. На данный момент мои силы были на исходе.

Харви посмотрел на меня с дружелюбной улыбкой, подошел к серванту и достал бренди.

– Это была тонкая работа, старик! – сказал он почти с нежностью. – Я случайно увидел тебя и сделал псиграфию. Конечно, я вырезал тебя, камеру и пластины, прежде чем уничтожить". Он налил себе бренди, тихонько булькнув. "Очень тонкая работа! Думаю, на какое-то время мы в безопасности. Я все утро составлял расписание поисковиков и уничтожил тысячи. В ближайшее время они сюда не сунутся. Давай, соберись и выпей. Через минуту все будет в порядке.