Мистические истории. Святилище

– Вам следовало бы прочесть «Шутливые каденции» Блаунта, мистер Инголдсби, – продолжал Симпкинсон. – Блаунт был человек ученый! Да, сэр, его королевское высочество герцог Йоркский однажды заплатил серебряную подкову лорду Феррерсу…

– Я слыхивал о нем, – неисправимый Питерс вмешался и тут. – Его ведь повесили в Олд-Бейли на шелковой веревке за то, что он застрелил доктора Джонсона.

Антиквар не удостоил вниманием прервавшего его, но, понюхав табаку, продолжал вещать:

– Серебряная подкова, сэр, полагается каждому отпрыску королевской семьи, который проезжает через одно из его поместий; и если вы заглянете в историю округа, которую сейчас публикует мой выдающийся друг, то обнаружите, что Лэнгхейл в графстве Норф принадлежал некоему Болдуину per saltum sufflatum, et pettem[16]; то есть он должен был каждое Рождество приезжать в Вестминстер-холл, совершать там прыжок, выкликать «Хем!» и…

– Мистер Симпкинсон, стакан хереса? – поспешно крикнул Том Инголдсби.

– Благодарю вас, сэр, ни капли. Этот Болдуин, по прозванию Ле…

– Но миссис Оглтон просит вас, сэр, она решительно настаивает, – еще более поспешно перебил Том, одновременно наполняя стакан и вручая его эрудиту, который, будучи прерван в разгар своей речи, принял и одним махом выпил все до дна, будто лекарственное снадобье.

– Что, скажите на милость, мисс Симпкинсон там обнаружила? – продолжал Том. – Что-то интересное! Только поглядите, как она строчит в альбоме.

Отвлекающий маневр имел успех; все как один посмотрели на мисс Симпкинсон, которая, будучи созданием слишком возвышенным для «земных радостей», устроилась поодаль на руинах алтарного камня и жадно фиксировала на бумаге свои впечатления; самый вид ее, взор, «блуждающий в возвышенном безумье»[17], – все указывало на то, что божественное откровение снизошло на нее. Отец ее поднялся и молча пошел к дочери.

– Вот ведь старый кабан! – пробормотал молодой Инголдсби, подразумевая, вероятно, кусок свинины, к которому только что приступил, однако, судя по быстроте, с которой этот кусок исчез, не так уж трудно было его прожевать.

Но что же все это время происходило с Сифортом и его прелестной Кэролайн? Случилось так, что их обоих одновременно привлек живописный вид одной из тех высоких стрельчатых арок, которую мистер Хорсли Кертис, выдающийся знаток древностей, описал в своем романе «Хроники древности»[18] как «готическое окно саксонского ордера»; затем плющ, который так густо и красиво рос с другой стороны, заставил их обойти арку, чтобы взглянуть на него; затем оказалось, что вблизи плющ смотрится вполовину не столь эффектно, и поэтому они направились к небольшому холму ярдах в ста оттуда и, пересекая небольшой овражек, наткнулись на то, что в Ирландии называют «скверной ступенькой», и Чарльз вынужден был на руках перенести через нее кузину; а затем, когда настала пора возвращаться, Кэролайн ни за что на свете не захотела снова доставлять Чарльзу хлопоты, поэтому они избрали путь полегче, но более кружной, и на пути им встретились канавы, и живые изгороди, и приступки при изгородях, через которые нужно было перебраться, и ворота, через которые нужно было пройти, так что прошел час или больше, прежде чем Чарльз с кузиной сумели присоединиться к компании.

– Душа моя! – воскликнула мисс Джулия Симпкинсон. – Как долго вас не было!

И это правда. Замечание это оказалось совершенно справедливым и совершенно естественным. Они долго не возвращались и премило поболтали по дороге, и как вы думаете, дражайшая моя мисс, о чем же?

– Помилуй бог! Несомненно, о любви, луне, глазах, соловьях и…

Остановитесь, остановитесь, моя прелестная юная леди, не позволяйте себе увлечься в пылу чувств! Не стану прикидываться, будто и в самом деле одна или две из этих очаровательных тем не были затронуты; но наиглавнейшей и наиважнейшей темой беседы послужили бриджи лейтенанта Сиферта.

– Кэролайн, – начал Чарльз, – с тех пор, как я прибыл в Таппингтон-мэнор, мне грезится нечто весьма необычайное.

– Ах вот как, грезится? – Юная леди улыбнулась и изогнула тонкую шею, точно лебедь во всей красе своего оперения. – И что же вам грезится?

– О, сны, точнее сказать, один сон; поскольку, хоть он и снится мне снова и снова, но повторяется в точности. И как вы думаете, о чем этот сон?

– Решительно не берусь угадать, – вымолвили уста.

«Я угадаю без малейшего труда», – сказал взор так ясно, как только возможно.

– Во сне я видел… вашего прадедушку!

Тут что-то во взгляде Кэролайн изменилось.

– Моего прадедушку?

– Да. Старого сэра Джайлса или Джона, о котором вы мне рассказывали давеча! Он вошел в мою спальню в бархатном пурпурном плаще, при длинной шпаге и в шляпе с пером, на манер Рэли[19], – в точности как на портрете, но только за одним исключением.

– Каким же это?

– Его нижние конечности, вполне видимые глазу, были не из плоти, а представляли собой лишь кости.

– И…

– И, описав круг-другой по комнате и озираясь с задумчивым видом, он приблизился к изножью кровати и вперил в меня такой взгляд, который не передать словами, а затем он… он схватил мои панталоны, в мгновение ока надел их на свои костлявые ноги, важно прошествовал к зеркалу и с большим самодовольством стал рассматривать собственное отражение. Я попытался заговорить, но тщетно. Однако усилие мое все же как будто привлекло внимание призрака, ибо он развернулся и продемонстрировал мне голый череп, а потом с самой жуткой ухмылкой, какую только можно вообразить, вышел вон.

– Глупости! Чарльз, как вы можете болтать подобную чепуху?

– Но, Кэролайн… бриджи и правда исчезли.

На следующее утро, вопреки своему обыкновению, Сифорт явился на завтрак первым. Поскольку, кроме него, не было ни души, он проделал ровно то самое, что на его месте проделали бы девять из десяти молодых людей: он приблизился к пылающему камину, уселся на каминном коврике и, подхватив фалды своего сюртука под руки, стал греть у огня ту часть своей анатомии, которую почитается равно неприличным предъявлять как другу, так и врагу. Серьезное, если не сказать встревоженное выражение читалось на его обычно добродушном лице, а губы уже сложились в трубочку, чтобы засвистать, когда малютка Фло, крошечный спаниель бленхеймской породы, – любимец и предмет нежнейшей привязанности мисс Джулии Симпкинсон, – выскочила из-под дивана и звонко затявкала на… на панталоны Чарльза.

Они были искусно «пошиты» из светло-серой ткани, и широкий лампас самого яркого алого цвета тянулся вдоль каждой штанины от бедра до лодыжки, – короче говоря, то была форма Второго Бомбейского Королевского полка. Собака, воспитанная в сельской местности, никогда в жизни не видела таких бриджей – Omne ignotum pro magnifico![20]

Алая полоса, словно воспламененная отблеском огня, подействовала на нервы Флоры так же, как этот цвет действует на быков и индюков; собака совершила pas de charge[21], и ее лаю, как и изумлению, не было конца. Чувствительный пинок, последовавший от возмущенного офицера, остудил пыл собачки и заставил ее ретироваться в тот самый миг, когда хозяйка драчуньи подоспела ей на помощь.

– Душа моя! Фло, что случилось? – сочувственно вскричала дама, устремив на джентльмена испытующий взгляд.

С тем же успехом она могла бы проповедовать глухому. Невозмутимость Сифорта не поддавалась истолкованию, и, поскольку Флора не могла, а он не желал ничего объяснить, молодая особа принуждена была проглотить обиду. Вскоре явились и прочие домочадцы и столпились у буфета, уже сервированного для самой приятной трапезы; кофейник, «кипящий с шипеньем», и чашки, что «бодрят, но не опьяняют», благоуханный дымящийся хайсон и пекое, кексы и джем, копченая пикша, а также свежие газеты – все это так манило, что никто и не обратил внимания на воинственную выходку Чарльза.

Наконец взгляд Кэролайн, за которым последовала улыбка, едва не перешедшая в смех, заставил Чарльза резко повернуться и обратиться к соседке. Ею оказалась мисс Симпкинсон, которая была столь занята чаем и листанием своего альбома, что была, словно «Хрононотонтологос»[22] в женском обличье, «погружена в размыслительную пучину раздумий». На вопрос о том, чем она занята, мисс Симпкинсон ответила, что в настоящее время полирует слог в новом стихотворении, вдохновленном романтическими сумерками Болсовера. Разумеется, все собравшиеся тотчас стали упрашивать мисс Симпкинсон зачитать опус вслух. Особую настойчивость проявил мистер Питерс, «любивший стишки», и Сафо наконец поддалась на уговоры. Кашлянув и поглядевшись в зеркало, чтобы удостовериться, что вид ее достаточно сентиментален, поэтесса начала:

Спокойное, святое чувство,Вульгарным недоступное умамВо грудь мою закралось тихо, грустно,И пребывает и поныне там.Тоска смиренная и сладостная мука,Что за блаженство ввечеру узреть,Как тень от башни протянулась глухо,Чтобы покорно к ночи умереть.

– Уо-оу! – Уе-еу! – Уо-оу! – Уе-еу! – раздались из-под стола страдальческие завывания.

Сегодня удача не благов!олила четвероногим, и если верна поговорка, что «каждой собаке выпадает свой счастливый день», то точно не в этот раз. Ибо у миссис Оглтон тоже имелся питомец – любимый мопс, чья приземистая фигура, черная морда и хвост завитушкой, похожий на кучерявую веточку сельдерея в салатнице, явно указывали на его голландское происхождение.

– Уо-оу! – Уе-еу! – Уо-оу! – Уе-еу! – продолжал завывать грубиян, и к нему тотчас присоединилась Фло.

По правде сказать, у мопса было гораздо больше поводов выражать свое недовольство, чем одни лишь вирши мисс Симпкинсон; Фло же подтявкивала за компанию.

Едва поэтесса дочитала первую строфу, как Том Инголдсби, заслушавшись, так отвлекся от земного мира, что по рассеянности положил руку на кран кофейника. Расчувствовавшись, он столь неудачно повернул злосчастный кран, что обжигающий поток хлынул на лоснящуюся шерсть незадачливого Купидона. Поднялась невероятная суматоха. Вся сервировка пришла в беспорядок. Компания переполошилась до самой крайности. И теперь уже «вульгарным умам недоступно» будет поэтическое творение мисс Симпкинсон, пока они не прочтут его в каком-нибудь будущем ежегоднике.

Сифорт воспользовался неразберихой, чтобы схватить за руку виновника этого «бедлама» и увести его на лужайку, где они могли бы переговорить с глазу на глаз. Беседу молодых людей нельзя назвать ни краткой, ни безрезультатной. Тема была, как говорят юристы, трехсторонней: обсуждалось, во-первых, то, что Чарльз Сифорт по уши влюблен в сестру Тома Инголдсби; во-вторых, что эта юная особа направила его за одобрением к «папе»; и в-третьих, что ночной гость наносил Чарльзу Сифорту визиты, за коими следовала утрата. По поводу первых двух пунктов Том благосклонно улыбнулся, а третий вызвал у него настоящий «гогот».

– Украл ваши бриджи! Снова мисс Бейли[23], ей-богу! Но с ваших слов выходит, то был джентльмен и к тому же сэр Джайлс. Право, Чарльз, я уже колеблюсь, не следует ли мне вызвать вас на дуэль за клевету на честь моего рода.

– Смейтесь сколько заблагорассудится, Том, и можете не верить мне. Одно неоспоримо – бриджи исчезли! Взгляните, я принужден носить форменные, а если исчезнут и они, придется позаимствовать эту часть туалета у вас!

Ларошфуко говорит, что в невзгодах наших лучших друзей мы всегда находим нечто даже приятное для себя, когда эти несчастия дают нам возможность выказать друзьям нашу нежность; несомненно, в большинстве своем мы способны посмеяться над мелкими невзгодами ближнего, пока нас не попросят о помощи.

Том тут же овладел собой и ответил с большей серьезностью, применив ругательство, которое, окажись поблизости лорд-мэр, обошлось бы молодому Инголсби в пять шиллингов.

– Однако же во всем этом есть нечто крайне странное. Вы говорите, что предмет гардероба исчез бесповоротно. Кто-то разыгрывает с вами шутки, и ставлю десять против одного, если к этому не приложил руку ваш слуга. Кстати, вчера мне сказали, что он устроил какой-то тарарам в кухне и будто бы увидел привидение или что-то в этом роде. Будьте уверены, тут замешан Барни.

Тут только лейтенанта осенило, что Барни, обычно бойкий, в последнее время заметно поутих, сделался более молчаливым и что не далее как нынче утром пришлось несколько раз звонить в колокольчик, прежде чем он явился на зов.

Мистер Магуайр был немедленно вызван и тщательно допрошен. Случившийся «тарарам» объяснился легко. Мистер Оливер Доббс изъявил недовольство по поводу флирта, который завязался между молодцом из Минстера и барышней с рю Сен-Оноре. Мадемуазель стукнула мистера Магуайра по уху, а мистер Магуайр усадил мадемуазель себе на колени, и та не вскричала свое «Mon Dieu!» А мистер Оливер Доббс сказал, что это очень дурно; а миссис Ботерби сказала, что подобное поведение «скандально» и неуместно на любой приличной кухне; а на это мистер Магуайр завладел пороховницей достопочтенного Огастеса Саклтамкина и насыпал несколько больших щепотей лучшего двойного «Дартфорда» в табакерку мистера Доббса; и трубка мистера Доббса взорвалась и подпалила воскресный чепец миссис Ботерби; мистер Магуайр затушил огонь, плеснув из помойной лохани, отчего чепец облепил экономке голову, и все они устроили в кухне такую свару, что Барни принужден был отправиться на прогулку по саду, и вот тогда-то – тогда-то он и увидел призрака!

– Кого? Ну ты и болван, Магуайр! – воскликнул Том Инголдсби.

– Так оно и было, и позвольте объяснить вашей милости, как все случилось, – продолжал созерцатель призраков. – Ваш покорный слуга и мамзель Полин, сэр, или мамзель Полин и ваш покорный слуга, поскольку дамы вперед, – словом, как бы там ни было, а только мы изрядно притомились от катавасии и ералаша, который подняло старичье. Им же шутку под самый нос сунь, а они ее и не распознают; так что вышли мы, значит, в сад поглазеть на комету – в здешних краях ее прозывают «звездной пеной»; и выходим мы это на лужайку, а никакой кометы оттуда и не видать, и мамзель Полин говорит: может, ее из-за кустов не видно, и отчего бы нам не пройтись за деревья и не поглядеть оттуда? Ну мы и пошли за деревья, но и там никакой кометы не увидели, а вместо нее – привидение, да еще какое!

– Привидение? И какое же привидение, Барни?

– Ох, черт меня возьми, если совру вашей милости. То был старый джентльмен высоченного росту, весь в белом, на плече лопата, а в руке большой фонарь. А только для чего ему все это добро, я не знаю, потому как глазища-то у него горели поярче всякого фонаря, не то что там луна или комета, которой и в помине не было. Старик и говорит мне: «Барни! – потому как он меня узнал. – Что это ты там делаешь с девицей, Барни?» Черт побери, тут у меня язык к глотке-то и присох. Мамзель Полин – та заголосила что-то по-французски и давай дёру; ну а я, понятное дело, поспешил за дамой и со стариком дальше тары-бары разводить не мог; побежал я, значит, со всех ног, а призрак вспыхнул и сгинул в пламени!

Оба джентльмена отнеслись к рассказу мистера Магуайра с нескрываемым недоверием; но Барни упорно стоял на своем и твердил одно и то же. Он предложил даже призвать в свидетельницы мадемуазель Полин, но Сифорт и Инголдсби наотрез отказались, поскольку ни одна из сторон не имела желания заниматься столь деликатным расследованием.

– Вот что я вам скажу, Сифорт, – произнес Инголдсби, после того как Магуайра отпустили с миром. – Тут какой-то подвох, и то, что привиделось Барни, – может статься, часть этого подвоха. Мошенник он или дурак – вам виднее. Как бы там ни было, я покараулю с вами нынче вечером, и поглядим, удастся ли мне поближе познакомиться со своим предком. А до той поры – никому ни слова!

Настал тот самый час в ночи, когда вершится колдовство,Могил раскрылись пасти, извергая мертвецов[24].

Я бы с радостью расцветил свое повествование достойным ужасом и потому умоляю «благосклонного читателя» поверить, что, если все последующие события этой таинственной истории не будут изложены по порядку, читатель припишет их лишь постыдному влиянию современного упадка на здравые и достойные привычки наших предков. И верно, я могу ввести читателя в старинные покои с высокими потолками, где три стены из четырех покрыты панелями черного дуба, украшенными резьбой в виде плодов и цветов, – панелями, сделанными задолго до шедевров Глинлинга Гиббонса; четвертая же стена завешена прелюбопытными остатками древнего гобелена, на котором был изображен какой-то библейский сюжет, но какой именно – об этом ныне не скажет даже миссис Ботерби.

Мистер Симпкинсон, тщательнейшим образом изучив гобелен, утверждал, будто главная фигура на нем – это или Вирсавия, или пророк Даниил среди львов; в то время как Том Инголдсби отдавал предпочтение Огу, царю амореев. Однако все это были не более чем догадки, а предания о сюжете гобелена умалчивали. В дубовые покои вел высокий арочный проем, а арочный проем поменьше выводил из него; располагались они друг напротив друга, и каждая из дверей надежно запиралась изнутри на тяжелые засовы. Изголовье кровати также было сделано не вчера, а в ту легендарную эпоху, когда добротное ложе с балдахином почиталось достойным королей.

Сама постель, со всеми необходимыми принадлежностями – матрасами, тюфяками и прочим, относилась ко временам гораздо более поздним и выглядела неуместно комфортабельно; оконные створки с маленькими ромбовидными стеклами и железной окантовкой уступили место современным примитивным оконным рамам.

Однако это было далеко не все, что могло испортить интерьер комнаты, оставляя его привлекательным лишь для призраков столь экстравагантного вида, что, явись они, на них был бы елизаветинский камзол и к нему «невыразимые» из модной лавки на Бонд-стрит. Ибо у каминного экрана, до безобразия современного, утвердив ноги в зеленых сафьяновых туфлях на столь же безобразно современной каминной решетке, сидели два молодых джентльмена, облаченные в шлафроки из узорчатой ткани и черные шелковые носки, явно диссонируя своим обликом с плетеными стульями с высокими спинками, на которых устроились. Воплощенная мерзость, именуемая сигарой, смердела в левом углу рта у одного и в правом – у другого; удачное расположение способствовало тому, чтобы ядовитые табачные испарения поднимались через дымоход и сидящие не «коптили» друг друга, что непременно происходило бы, будь подход к табакокурению менее научным. Маленький раскладной стол стоял между ними, вмещая с каждой стороны по локтю сидящего и по стакану грога. Так в «уединенном задумчивом созерцании» коротали время два достойных джентльмена, когда «полночь языком своим железным двенадцать отсчитала»[25].

– Пробил час призраков! – сказал Инголдсби, извлекая из кармана жилета часы, похожие на золотую полукрону, и сверяясь с ними, – словно он подозревал, что башенные часы над конюшнями лгут.

– Тише! – воскликнул Чарльз. – Не послышались ли мне шаги?

Последовала пауза: раздались шаги – они звучали весьма отчетливо и вот поравнялись с дверью, замедлились, остановились и…

Том метнулся через комнату, распахнул дверь и увидел миссис Ботерби, которая шла в свою комнату на другом конце галереи, предварительно напоив одну из захворавших горничных джулепом по рецепту из «Домашнего лечебника» графини Кентской[26].

– Доброй ночи, сэр! – сказала миссис Ботерби.

– Подите к черту! – вскричал разочарованный охотник за привидениями.

Миновал и час, и другой – но привидения все не появлялись, и ничто не превращало ночь в кошмар; а когда башенные часы наконец пробили три, Инголдсби, у которого терпение и грог были на исходе, вскочил со стула и сказал:

– Все это адская чепуха, мой дорогой друг. Черт возьми, мы сегодня ночью не увидим ни одного привидения; их урочный час давно прошел. Я отправляюсь спать; а что касается ваших панталон, я застрахую их по крайней мере на следующие двадцать четыре часа и готов заплатить за них.

– Разумеется. О! Благодарю вас, конечно! – пробормотал Чарльз, пробуждаясь от задумчивости, которая успела уже перейти в крепкий сон.

– Спокойной ночи, мой мальчик! Крепко заприте за мной дверь и не обращайте внимания, кто бы сюда ни явился, хоть папа римский, хоть сам дьявол, хоть претендент[27].

Сифорт последовал совету друга и на следующее утро спустился к завтраку, облаченный так же, как и вчера. Чары были разрушены, демон побежден; светло-серые с красной полосой по швам панталоны все еще были in rerum natura[28] и украшали их законного владельца.

Том поздравил себя и своего напарника с результатом их ночного бдения; однако деревенская поговорка советует не хвалить коня на переправе, – Сифорту было еще далеко до берега.

На следующее утро стук в дверь застал Тома Инголдсби врасплох, когда он брился, и он порезался.

– Войдите, черт бы вас побрал! – сказал бедняга, прижимая большим пальцем ранку на лице. – Дверь открылась, и появился мистер Барни Магуайр.

– Ну, Барни, что стряслось? – спросил страдалец, переняв говор своего посетителя.

– Хозяин, сэр…

– Ну, что ему понадобилось?

– Он, ваша милость, просит одолжить ему панталоны.

– Как, неужели ты хочешь сказать, – силы небесные, это прямо великолепно! – вскричал Том, разразившись приступом неудержимого смеха. – Ну, Барни, ты же не хочешь сказать, что призрак снова завладел ими!

Мистер Магуайр не ответил на насмешку молодого сквайра; лицо его хранило самое серьезное выражение.

– Ей-ей, они исчезли, пропали, истинно так! Уж разве я сам не искал на кровати, и под кроватью, и в кровати, если уж на то пошло, и черт меня побери, если там нашлось хоть полштанины. Я совсем разумение утратил!

– А теперь вот что, мистер Барни, – сказал Том, неосторожно отняв большой палец от подбородка и позволив струйке крови «окрасить в красный цвет»[29] мыльную пену на его шее, – может, с твоим хозяином эти трюки и пройдут, но меня не обмануть, сэр. Ну-ка, живо признавайся, что ты сделал с одеждой?

Столь резкий переход от «бойкости к строгости» со всей определенностью застал Магуайра врасплох, и на мгновение он, казалось, был настолько смущен, насколько вообще посильно смутить ирландского слугу.

– Я? По мнению вашей милости, я и есть этот самый призрак? – после минутной паузы ответствовал Магуайр с легким оттенком негодования в голосе. – Неужто я стащу хозяйское добро? Да и что бы я стал с ним делать?

– Уж это тебе лучше знать; какова цель, я гадать не берусь и думаю, что ты не «стащить» панталоны собираешься, как ты это назвал; я твердо убежден, что ты заинтересован в их исчезновении. Чертова рана! Дай же мне полотенце, Барни.

Магуайр повиновался.

– Могу поклясться, ваша милость, – торжественно сказал он, – ничегошеньки я не знаю о тех панталонах; а уж после того, что увидал…

– Что увидал! Так что же именно ты увидал? Барни, я не желаю вдаваться в подробности твоих амурных дел; но не надейся, что тебе удастся меня провести невинно округленными глазами да побасенками про призрака с огненным взором!

– Да я видал призрака собственными глазами, как вижу сейчас вашу милость, не сойти мне с этого места! И как же мне было его не видать, когда мамзель Полин тоже его видала и…

– Хватит с меня этого вздора, вон отсюда, сэр!

– Но как же хозяин? – взмолился Барни. – Как же он без панталон-то? Еще схватит простуду да расхворается…

– На, забирай, негодяй! – воскликнул Инголдсби и швырнул бриджи слуге или, скорее, в слугу. – Но не следует думать, сэр, будто подобные проделки и впредь останутся безнаказанными; и не следует забывать, что существует такая вещь, как ступальная мельница, и что отец мой – окружной мировой судья!

Глаза Барни вспыхнули огнем, он расправил плечи и хотел было что-то сказать; но, не без усилия овладев собой, схватил панталоны и вышел из комнаты, невозмутимый, как квакер.

– Инголдсби, – сказал Чарльз Сифорт после завтрака, – это уже не шутки; сегодня последний день моего пребывания здесь; ибо, несмотря на удерживающие меня узы, приличия обязывают посетить отчий дом после столь долгого отсутствия. Я немедленно объяснюсь с вашим отцом о предмете, столь близкому моему сердцу, и отбуду, пока у меня еще осталась смена одежды. От его ответа будет зависеть мое возвращение! А пока скажите мне откровенно, – я спрашиваю это со всей серьезностью и как друг, – не стал ли я жертвой вашей хорошо известной склонности к мистификациям? Разве вы не причастны к…

– Нет, клянусь небом, Сифорт; я понимаю, о чем вы: слово чести, я столь же озадачен, как и вы; и если ваш слуга…

– Нет, он здесь ни при чем. Если тут и замешана какая-то хитрость, то он, по крайней мере, не посвящен в нее.

– Какая-то хитрость? Как, Чарльз, вы думаете…

– Я не знаю, что и думать, Том. Так же верно, как то, что вы живой человек, и то, что это привидение с ногами скелета вчера ночью вновь посетило мою комнату, ухмыльнулось мне в лицо и удалилось с моими панталонами, и я не смог вскочить с кровати или разорвать незримые путы, которые, казалось, приковывали меня к ней.