Река голубого пламени

Папа, который кивал головой, пока человек говорил, увидел через плечо собеседника Кристабель, и его глаза на мгновение широко раскрылись. Человек обернулся. Его лицо было так нахмурено, что Кристабель подумала, что он начнет кричать на всех, чтобы ребенка отсюда убрали. У него были седые усы, значительно меньше и аккуратнее, чем у капитана Рона, и очень блестящие глаза. Минуту он смотрел на нее, как птица на червяка, которого хочет съесть, и Кристабель снова сильно перепугалась.

– Ага! – прорычал он. – Шпион!

Кристабель откинулась на спинку стула. Журнал, который она держала, упал на пол и раскрылся.

– Боже мой, я ее перепугал. – Он неожиданно улыбнулся. У него были очень белые зубы, и вокруг глаз собирались морщинки, когда человек улыбался. – Ничего, я просто шучу. Ты кто, милашка?

– Моя дочь, сэр, – сказал папа. – Кристабель, поздоровайся с генералом Якубианом.

Она попыталась вспомнить, как папа учил ее это делать. Думать было трудно, когда такой грозный человек ей улыбался.

– Здравствуйте, генерал. Сэр.

– Здравствуйте, генерал, сэр, – сказал тот и рассмеялся, затем повернулся к человеку, сидевшему за столом капрала Кигана. – Слышали, Мерфи? По крайней мере, хоть кто-то в этой армии оказывает мне некоторое уважение. – Генерал обогнул стол и присел на корточки перед Кристабель. От него пахло так, как в дни уборки, похоже на лак для мебели. Глаза человека вблизи по-прежнему походили на птичьи – очень яркие, с бледными пятнышками в коричневом фоне. – Как же тебя зовут, дорогая?

– Кристабель, сэр.

– Держу пари, ты – гордость и счастье своего папы, – Он протянул руку и взял ее за щеку двумя пальцами, лишь на мгновение, очень нежно, потом встал. – Она красавица, Соренсен. Ты пришла, чтобы помочь своему папе работать, милая?

– Я сам не совсем понимаю, сэр, отчего она здесь, – папа подошел к дочке, как будто хотел быть рядом, если она вдруг скажет что-то не то, чтобы вовремя ее остановить. Кристабель, сама не понимая почему, снова почувствовала испуг. – Ты почему здесь, малышка, где мама?

– Она позвонила в школу и сказала, что миссис Галлисон заболела, и чтобы я шла сюда. Она поехала за покупками в город.

Генерал снова улыбнулся, показав почти все свои зубы:

– Ага, у хорошего шпиона всегда наготове легенда, – Он повернулся к папе. – Через три часа мы должны быть снова в Вашингтоне. Я вернусь в начале следующей недели. И я очень надеюсь на определенный прогресс. Я вам это настоятельно рекомендую, Соренсен. Еще лучше, если, вернувшись сюда, я обнаружу сами знаете кого, готового к допросу, в камере для самоубийц, и чтобы на часах все время стояла охрана.

– Да, сэр.

Генерал и трое его людей направились к двери. Он остановился там, пропустив вперед двоих.

– Будь паинькой, – сказал Якубиан Кристабель, которая пыталась выбросить из головы мысль о самоубийце на часах и о том, кому придет в голову носить такие часы. – Слушай своего папу, поняла?

Она кивнула.

– Потому что папы всегда все знают.

Он коротко козырнул ей и вышел.

Хмурый человек вышел последним. У него был такой вид, будто он выслеживал шпиона. Как будто, если он перестанет внимательно наблюдать, папа Кристабель может подбежать и ударить генерала в спину.

После того, как все ушли, папа сел на стол и какое-то время смотрел на дверь.

– Ладно, наверное, надо отвезти тебя домой, – сказал он наконец. – Мама уже должна вернуться из магазина, как ты думаешь?

– А кого тебе надо найти, папа?

– Найти? Ты все слышала? – Он подошел к ней и взъерошил дочери волосы.

– Папа, перестань! Кого ты должен найти?

– Никого, сладкая моя. Просто старого друга генерала. – Он взял ее ладони в свои. – Пойдем. После такого дня, какой мне сегодня выпал, думаю, я могу потратить несколько минут, чтобы отвезти свою дочь домой.

Это было странно, но Джереми Дако проснулся из-за тишины.

Странность заключалась в том, что, поскольку их было всего двое на огромной покинутой военной базе, Джереми могло было бы напугать все что угодно, кроме тишины. Жить в Осином Гнезде в компании одного лишь Длинного Джозефа было все равно, что быть последним обитателем одного из городов-призраков, разбросанных по южному Трансваалю. Эпидемия «токозы» так быстро опустошила лачуги в этих местах, что многие спасающиеся бегством жители оставили свои скудные пожитки – кастрюли, картонные чемоданы, видавшую виды, но еще пригодную к носке одежду – как будто их владельцы были в одно мгновение унесены каким-то ужасным колдовством.

Но даже брошенные рабочие поселки Трансвааля были открыты ветрам, дождям и наступлению дикой природы. На пыльных улицах эхо все еще носило отголоски птичьего пения, а в мусорных ящиках скреблись мыши и крысы.

Осиное Гнездо же было монументом тишине. Отгороженное от стихий бесчисленными тоннами камня, оборудование базы по большей части стояло без движения. Массивные двери были так герметично закрыты, что даже насекомые не могли проскользнуть внутрь, а воздуховоды так тщательно защищены, что ни один видимый живой организм не мог бы проникнуть через них. База могла бы сойти за заколдованный замок из сказки, в котором Спящая Красавица и вся ее семья спали, осыпанные пылью столетий.

Джереми Дако не был капризным человеком, но в вечной ночи их затворничества бывали часы, когда его напарник наконец засыпал неспокойным сном, сном, который, казалось, тревожил его собственный злобный волшебный народец, – когда Джереми глядел на цементные гробы, оставленные под его ответственность, и гадал, в какую же историю он вляпался.

И что, недоумевал Дако, хотел от него Автор этой истории?

«Я из тех персонажей, у которых в пьесе мало слов, – думал он ночью, когда показания были замечательными и часы текли медленно. Осознание это было несколько болезненным. Немного. – Человек с копьем у двери. Тот, кто приносит что-то – или еще что-то – на бархатной подушечке, когда этого требует кто-то из главных героев. Человек из толпы, который кричит „Ура!“, когда все счастливо заканчивается. Я всегда был таким человеком. Пока не вырос, работал на свою мать, потом двадцать четыре года работал на доктора. Если бы я даже убежал к прекрасному, прекрасному Халиду, если бы он меня об этом попросил, я все равно закончил бы тем, что вел бы и его хозяйство. Я тогда участвовал бы в его истории, вместо истории доктора, или моей матери, или вот этой сумасшедшей байки с машинами и злодеями и этим огромным пустым зданием под горой».

Конечно, роль копьеносца не была совершенно лишена положительных моментов, как и этот многоэтажный призрачный город. Теперь у него было время, чтобы читать и думать. С тех пор как он начал работать на ван Бликов, ни на то ни на другое времени у Джереми не было. Все его свободное время уходило на обеспечение комфорта своей матери, и хотя Сьюзен не стала бы ему пенять за случайный час, который он потратил бы на чтение или просмотр Сети, пока она была глубоко занята своими исследованиями, сам факт ее доверия подвигал его на усердные и почти всегда остававшиеся незамеченными старания. Но здесь делать было буквально нечего, кроме как наблюдать за показаниями В-капсул и поддерживать уровень жидкости. Это было не труднее, чем обслуживать дорогой автомобиль доктора, который теперь был припаркован на самой нижней стоянке Осиного Гнезда и который оброс бы пылью, если бы Джереми не ходил туда каждые несколько дней, чтобы почистить его мягкой тряпкой и поубиваться над сломанной решеткой и треснувшим ветровым стеклом.

Иногда он гадал, доведется ли ему еще когда-нибудь снова водить этот автомобиль.

Джереми, несмотря на то что Длинный Джозеф ему не очень нравился, желал бы уделять больше времени беседам с ним, но отец Рени, который, собственно, никогда не отличался особенной теплотой, все более отдалялся. Он часами хранил мрачное молчание или исчезал в дальних углах помещения и возвращался с глазами, красными от слез. Джереми значительно меньше нравились моменты, когда тот был просто злобен.

Все попытки Джереми установить контакт были отринуты. Сначала он думал, что дело в гордости или, скорее, в безнадежном, провинциальном предубеждении Джозефа против гомосексуализма, но за последнее время он понял, что в отце мисс Сулавейо скрыт загадочный узел, который, возможно, никогда не удастся развязать.

У Джозефа не хватало словарного запаса, чтобы дать имя своей боли, кроме как в самых очевидных случаях. Но что более важно – похоже, он не понимал, что в любой ситуации есть альтернатива, если только постараться найти ответы внутри себя. Казалось, весь двадцать первый век обошел его стороной, и он мог представить эмоциональную боль исключительно примитивным способом прошлого столетия, лишь как что-то, от чего можно браниться, или что можно терпеть.

В последнее время как будто буря внутри него завивалась в жгут, Длинный Джозеф завел привычку беспрестанно бродить, не только исчезая в долгих путешествиях по базе (как думал Джереми, в поисках алкоголя – но, конечно же, теперь он завязал?), но и просто расхаживая по комнате самым раздражающим образом, когда оба находились вместе в одном помещении – всегда в движении, всегда на ногах. В последние несколько дней за этим занятием Джозеф даже начал что-то сам себе напевать, заполняя долгие паузы в нерегулярных беседах бормотанием без определенной мелодии, от которого у Джереми появлялось чувство, будто кто-то постоянно тыкает его в затылок. Песни – если их можно было назвать песнями – казалось, не имели никакого отношения к положению Длинного Джозефа. Это были старинные поп-шлягеры, повторяемые снова и снова, иногда лишенные своей оригинальной мелодии, со словами, которые превратились в бормотание или даже бессмысленные слоги – распознаваемые с трудом и раздражением.

Джереми искренне было его жаль. Джозеф потерял жену, которая умерла ужасной, медленной смертью, сын его был все равно что мертв, сраженный таинственной болезнью, а теперь еще и дочь ушла в опасное виртуальное путешествие, хотя оставалась обманчиво близко, и это было особенно жестоко. Джереми понимал, что Длинному Джозефу было очень больно и что отсутствие выпивки лишило этого мужчину одного из немногих эмоциональных костылей, но это вовсе не означало, что бормотание, шатание по комнатам и постоянные завывания идиота вскоре не превратят Джереми в еще большего безумца, чем тот, которым стремился стать Длинный Джозеф.

Так и получилось, что, когда он проснулся глубоко ночью, за несколько часов до того, как должен был принять смену у отца Рени, тишина – отсутствие даже отдаленного шепота песен Джозефа – поразила его.

Джереми Дако перетащил раскладную кровать армейского образца вниз в подпольную лабораторию отчасти потому, что он отрабатывал все более долгие смены, наблюдая за В-капсулами вместо Длинного Джозефа, когда тот задерживался, возвращаясь из своих шатаний по комплексу, а иногда и вовсе не приходил на пост. По крайней мере, именно эту причину Джереми назвал не без горячности, когда Джозеф Сулавейо потребовал объяснений, отчего напарник перетащил кровать в лабораторию.

Но в темных тайниках своего воображения он начал терять доверие к Длинному Джозефу. Джереми опасался, что в припадке отчаяния тот действительно мог что-то сделать и повредить капсулы или оборудование их поддержки.

Теперь, лежа в темноте комнаты, которую он сделал своей походной спальней, слушая столь непривычную тишину, Джереми ощущал внутри себя дуновение прохладного ветра тревоги. Значит, наконец случилось? Или же это он сам себя так взвинтил? Находиться в заточении несколько недель в оставленной подземной базе, прислушиваясь к отзвукам собственных шагов и бормотанию сумасшедшего – все это не способствует психическому здоровью. Возможно, он испугался теней или невинной тишины.

Джереми тихо застонал и поднялся. Сердце билось лишь немногим быстрее, чем ему следовало бы, но он знал, что не сможет снова лечь спать, пока не увидит, что Длинный Джозеф Сулавейо сидит на стуле перед приборами с показателями состояния В-капсул и их обитателей. Или, может быть, тот отлучился в туалет – даже Джереми временами оставлял комнату во время собственной смены, чтобы ответить на зов природы, или приготовить кофе, или просто обдуть лицо прохладным воздухом из вентиляционного воздуховода.

Конечно, именно так и обстояло дело.

Джереми надел пару старых тапок, которые нашел в одном из шкафов – примета старой жизни, которая позволяла ему чувствовать себя хоть немного уютнее, – и вышел на мостик, чтобы взглянуть на показатели контрольной панели.

Стул был пуст.

Стараясь оставаться спокойным, он направился к лестнице. Должно быть, Длинный Джозеф отлучился в кухню или в туалет. Джереми просто присмотрит за капсулами, пока тот не вернется. Непохоже было, что тут было много работы, кроме вполне предсказуемой – подлить воды и других жидкостей по расписанию, очистить систему отходов и вставить новые фильтры. И что вообще можно было бы еще сделать – разве что вытащить Рени и !Ксаббу из капсул против ясно выраженной воли Рени – если только не случится что-то из ряда вон выходящее? Система коммуникации вышла из строя в первый же день, и починить ее оказалась Джереми не по зубам. Так что, даже если Длинный Джозеф отправился бродить, вряд ли его можно было обвинить в том, что он оставил штурвал корабля в разгар морской баталии. Или что-то в этом роде.

Все показания были нормальными. Джереми на всякий случай проверил их дважды. Когда он стал озирать станцию во второй раз, то заметил слабый свет на экране для рисования. Перо лежало рядом с ним – единственная вещь на станции, располагавшаяся не под прямым углом ко всему остальному, единственный и незначительный штрих беспорядка, но почему-то это открытие заставило Джереми вздрогнуть, когда он наклонился, чтобы прочесть написанное на экране.

«БОЛЬШЕ НЕ МОГУ» – гласила надпись на экране, старательно выведенные буквы чернели на светящемся мониторе. «ОТПРАВЛЯЮСЬ К МОЕМУ РЕБЕНКУ».

Джереми прочел надпись еще два раза, стараясь уяснить ее смысл и одновременно сражаясь с душащим чувством тревоги. Что он имел в виду? К ребенку. К Рени? Он что, думал, что может к ней присоединиться, если просто залезет в капсулу? Джереми пришлось сдержать порыв – ему захотелось открыть большие крышки и убедиться, что безумец не забрался в гель подле своей дочери, находящейся в бессознательном состоянии. Но необходимости притрагиваться к В-капсулам не было, он это знал. Показания на капсуле Рени, на обоих капсулах были нормальные – по одному набору жизненных сигналов в каждой.

Более темное значение неожиданно явилось Джереми, он встал, неожиданно сильно испугавшись.

Если Джозеф думал, что его мальчик Стивен умер, если он находился в плену своих кошмаров или, быть может, депрессия так его измучила, что он уже не видел разницы между коматозным состоянием и смертью…

«Я должен пойти искать его, этого безумного бедолагу. Господи помилуй! Да он может быть где угодно. Мог забраться на верхний этаж лаборатории и броситься оттуда вниз».

Непроизвольно Джереми взглянул наверх, но этажи над лабораторией были молчаливы, нигде никаких движений. Огромный змееподобный узел кабелей над В-капсулами также был без изменений, хотя на минуту один незадействованный желоб кабеля показался ему неприятно напоминающим повесившегося человека. На полу рядом тоже никого не наблюдалось.

– Боже правый, – сказал Джереми вслух и вытер лоб.

Ничего не попишешь: придется ему отправляться на поиски! На это уйдет какое-то время, но не вечность же – в конце концов, база была законсервирована. Однако ему придется оставить капсулы без присмотра, а это Джереми не нравилось. Возможно, из-за собственных дурных предчувствий спящие внутри капсул показались ему ужасно уязвимыми. Если что-нибудь случится с ними, пока он будет гоняться за этим придурком… Дако не мог вынести этой мысли.

Джереми вернулся на станцию и покопался в настройках, пока не нашел ту, что помнил – нечто, что Мартина демонстрировала две недели назад – теперь казалось, что с тех пор прошли годы. Когда он изменил линию выхода, звуки сдвоенного сердцебиения (более медленное у !Ксаббу, но оба – сильные и не встревоженные) раздались из громкоговорителей и заполнили верхнюю часть лаборатории: би-бом, би-бом, би-бом, би-бом, немного несинхронно, на каждый седьмой или восьмой удар сердца бушмена накладывался удар сердца Рени, и если бы Длинный Джозеф это услышал, он бы совершенно сошел с ума, уверился бы в том, что случилось нечто дурное, но в данный момент Джереми было наплевать.

– Джозеф, Джозеф, где ты?

Пока он обследовал огромное здание, устало бродя по покинутым залам, а вокруг него играли в пинг-понг звуковые сигналы биения двух сердец, Джереми не мог не вспомнить свое возвращение в дом доктора той ужасной ночью. Свет был выключен, что было нормально, но не горели даже лампочки охранной сигнализации вдоль забора; с того самого момента, как он повернул в широкий каменный мешок и увидел смутный силуэт дома, им овладел ужас. И с каждым мгновением, пока Джереми бродил по молчаливым коридорам, выкрикивая доктора по имени без ответа, его страх усиливался. Как бы ни было ужасно найти искалеченное тело Сьюзен ван Блик на полу лаборатории, все же он испытал почти облегчение – по крайней мере, теперь страх обрел форму. Хуже быть уже не могло.

Хуже стало только тогда, когда он вернулся в больницу, высадив Рени, и обнаружил, что персонал у койки Сьюзен отключает систему жизнеобеспечения.

А теперь, принужденный идиотизмом этого человека бродить в тапках по огромной пещере, как будто вновь переживая ту страшную ночь, не зная, когда он может наткнуться на тело… Он был зол – еще больше, чем напуган. Если он найдет Джозефа Сулавейо и если тот не убил себя, Джереми устроит ему такую взбучку, которую тот запомнит на всю жизнь, и не имеет значения, что Длинный Джозеф крупнее его.

Мысль о том, чтобы избить человека за то, что он не смог совершить самоубийство, вызвала у Дако нервный и совершенно непроизвольный смех. Звук его был неприятным.

Для начала он проверил самые очевидные места. Кровать Джозефа в общей комнате была пуста, куча одеял на полу – единственное пристанище беспорядка в помещении. Кухня, в которой Джозеф с безумной настойчивостью искал что-нибудь выпить, была также пуста. Джереми принудил себя открыть кладовку и холодильную камеру, куда можно было залезть в полный рост, и даже посмотрел в шкафах, несмотря на свой страх, что, открыв какой-нибудь из них, он увидит труп Джозефа, осклабившийся на него, с пеной изо рта от какой-нибудь чистящей жидкости. Но кухня также была тиха и необитаема.

Джереми методично обошел все жилые и служебные помещения, открывая все, что было крупнее ящика для бумаги. На это у него ушло почти два часа. Звуки сердцебиения Рени и !Ксаббу аккомпанировали методичному поиску, по-прежнему спокойные, но с некоторой вариацией, так что через какое-то время это вселило в Дако почти уверенность, и он стал чувствовать себя уже не так одиноко.

Би-бом… би-бом…

Закончив обследование жилых и рабочих комнат, Джереми продолжил поиски на стоянке автомобилей, на тот случай, если этот сумасшедший дурак Сулавейо попытался запустить двигатель «Ихлози» и убить себя окисью углерода, не понимая, что у него закончится бензин, прежде чем он сможет заполнить миллион кубических метров гаража, даже если бы тот не вентилировался. Но автомобиль был пуст, к нему не прикасались со времени последней чистки, на мгновение машина показалась Джереми такой же потрепанной и бесполезной, как и он сам. Дако открыл дверь и достал из «бардачка» карманный фонарик, потом продолжил поиски в гараже, направляя свет в темные области за свисающими лампами, имея в виду слабый шанс, что Джозеф мог каким-то образом добраться до балок, чтобы повеситься.

Осмотреть гараж оказалось недолгим делом. Все четыре уровня были пусты. Джереми остановился на самом верхнем, чтобы передохнуть и подумать, прислушиваясь к эху сердечного ритма, который теперь учетверялся, отражаясь от каменных стен. В этом не было смысла – он все проверил. Если только Джозеф не забрался в одну из капсул. Если он утонул в жидкости, это объясняло отсутствие дополнительных жизненных сигналов.

Джереми содрогнулся. Мысль об Ирен Сулавейо, не подозревающей о том, что в вязкой черноте всего в нескольких дюймах от нее плавало тело ее отца…

Ему придется проверить. Это ужасно, но придется посмотреть. Он гадал, можно ли вывести спящих из их виртуальных сновидений, просто открыв капсулы. Что, если Джозефа там не окажется, и эксперимент будет прерван на ровном месте?..

По-прежнему в тревоге и страхе Джереми добрался до самого большого вентиляционного канала, чтобы глотнуть воздуха и прочистить голову. У него получилось… но не то, что он планировал.

Экран вентилятора лежал на полу.

С минуту Джереми тупо глядел на него, потом бросил взгляд вверх по квадратной трубе, которая была открыта: огромное отверстие в ничто. Джереми направил луч фонарика назад на пол и увидел, что в центре экрана была сложена аккуратная горка болтов.

Воздуховод был просторен, но все же достаточно узок для того, чтобы кто-то мог влезть по нему наверх, упираясь плечами и ногами. Если этот человек не был настроен очень решительно. Или немного безумен.

Здесь, в дальнем конце гаража, вдали от динамиков усиленные стуки сердца были тише. Джереми просунул голову в воздуховод, позвал Джозефа по имени и услышал, как его собственный голос прогремел и замер. Он снова закричал, но ответа по-прежнему не было. Дако втиснул верхнюю часть тела и голову в канал и направил фонарик вверх. Несколько паутинок при вторжении затрепетали в воздухе – они держались на стене лишь одним концом, как будто мимо них что-то протиснулось.

Пока Джереми смотрел туда, ему казалось, что внизу слышатся звуки дыхания, какое-то почти мелодичное уханье – возможно, приглушенный голос, пытающийся позвать на помощь, несмотря на рану. Дако напряженно вслушивался, но звук был очень слаб, и он обругал стук сердец, всего несколько мгновений назад составлявший ему столь приятную компанию. Джереми запихал фонарик в карман и подтянулся вверх, чтобы преградить путь шумам из громкоговорителей своим телом.

Теперь бормочущие звуки стали различимы. Секунду спустя он понял, что это было: где-то далеко в пластиково-стальной трубе ветер, который ранним утром мел Драконовы горы, дул в открытый конец воздуховода.

Длинный Джозеф ушел, чтобы быть со своим ребенком, Стивеном. Не в переносном смысле, не убив себя, а буквально. Конечно. Джозеф Сулавейо был очень буквальным человеком. «Боже мой, что теперь будет?»

Джереми неловко выбрался обратно из воздуховода. Стуки сердец тех, кого он охранял, все еще эхом неслись через гараж, медленно и размеренно, как будто ничего не изменилось. «Дурак, чертов дурак!..»

ГЛАВА 17

НА ФАБРИКЕ

СЕТЕПЕРЕДАЧА/МУЗЫКА: «Ужасные животные» собираются расстаться

(изображение: клип из альбома «1Way4U2B»)

ГОЛОС: Близнецы Саския и Мартинус Бенчлоу, участники-основатели группы «Моя семья и прочие ужасные-ужасные животные», исполнители одного из известнейших хитов десятилетия «1Way4U2B», которым, однако, некоторое время не удавалось попасть в хит-парады, решили идти каждый своей музыкальной дорогой.

(изображение: М. Бенчлоу и менеджер на приеме после церемонии вручения премии «Гимми»)

М.БЕНЧЛОУ: «Саския? Она превосходна, но мне нужно идти в другом направлении, менее коммерческом. Деньги тут ни при чем, понимаете? Я устал от суеты. Мне очень, очень нравится джаз, люблю всю его историю. У меня есть труба, понимаете? Я знаю все до единой мелодии, что играл Армстронг. И мне нужно все это исследовать. У нее была своя бочка меда, куда ей нужно было добавить ложку дегтя, но мы по-прежнему родственные души…»

Трудно было разумно объяснить представшее ей зрелище – незнакомец Азадор на полу среди останков тиктаков, щебечущая птичкой девушка Эмили, осыпающая его явно нежеланными поцелуями, – да и не было у Рени времени дожидаться разумного объяснения. Трупы летучих обезьян и зеленобородых солдат – редеющей армии Нового Изумрудного Города – валялись в коридорах штаба Страшилы. Прочие защитники умирали в этот самый момент всего в нескольких сотнях метров отсюда, пытаясь сдержать натиск разъяренных тиктаков на погрузочную площадку, и опасность с каждой секундой росла. Все же Рени не смогла просто проигнорировать только что услышанное.

– У тебя с ней… был секс!

Азадор нахмурился, высвобождаясь из объятий девушки:

– Возможно. А тебе что за дело?

– Она ведь марионетка?

Хотя Эмили находилась всего в нескольких метрах, радостная, как щенок, оттого что нашла своего возлюбленного, в это трудно было поверить.

– Да. – Азадор встал. – И что? Тебе-то какое дело до сексуальных привычек – или, будем откровенны, способов мастурбации – других людей? Может, тебе хочется обсудить свою половую жизнь?