скачать книгу бесплатно
Правда, совершенный человек – не свободен.
И это плата за любое совершенство.
Ведь свобода – это еще и право людей делать неправильный выбор…
…Еще несколько лет назад, когда мы только познакомились, Василий был самым веселым из нас, не беззаботным, а именно веселым:
«…Воровали мы яблоки. Я на самую верхушку забрался, а тут – сторож. Ну, я и сиганул вниз. Хорошо, что снега было по пояс, а-то бы точно ноги переломал…»
«…Помню, под Воркутой, сопка, аж потемнела, как тенью тучи накрытая. Тьма саблезубых зайцев-шатунов. Им не пути не становись. Оленя в шесть секунд до костей обгладывают…»
«…Еду я на днях с Хакамадой в метро…»
А теперь, мы молчим.
Хотя я понимаю, что я должен сказать Васе что-то серьезное, по-настоящему важное, но у меня нет слов.
Если бы люди всегда знали, где найти правильные слова, они, наверное, были бы счастливы.
Или, наоборот.
Перестали бы быть людьми, даже не заметив этого…
Как-то я сказал Грише Керчину, когда тот уничтожил свою, неудачную, по его мнению, картину:
– Для того, чтобы быть не довольным собой, нужно быть очень самокритичным человеком.
Григорий ответил мне:
– Для того, что бы быть недовольным собой, нужно быть разумным.
Не больше…
А потом добавил:
– Самокритичным нужно быть для того, чтобы не быть недовольным другими…
Если бы я продолжал думать о том, что нас четверых связало, то, вспомнив об этом случае, легко смог бы понять – что именно?
Каждому из нас было, что сказать остальным…
…Ни под разумного, ни под самокритичного, в этот момент я не подходил ни по каким, даже самым раздутым меркам.
И потому, мне простительно, что я задал глупый, но едва не оказавшийся вещим, вопрос:
– Василий, как ты думаешь, что о нас скажут женщины, когда мы умрем?
Разве я мог предположить – что я кличу?
Вася оглянулся, посмотрел мне прямо в глаза.
Это был прежний Василий.
Пусть на одно это мгновение, но в это мгновение я понял, вернее, почувствовал, что, спасая его, мы поступаем небезнадежно.
А он сказал, и не тихо, и не громко.
Как говорил всегда:
– Все будет зависеть от их настроения.
Но соврут они, как всегда, когда говорят о нас…
И, чуть помолчав, добавил:
– Ведь, именно за это мы их любим…
А потом из дверей вышел Керчин.
Медленно, как мне показалось, нехотя, подошел к нам.
Постоял.
Помолчал.
Молчал и Василий, и тогда я спросил:
– Пора? – и Гриша кивнул.
В какой-то момент я подумал: «Да, что за трагедия, в конце концов. Не в тюрьму же мы его привезли.
Проболтается месячишко, а потом выйдет, Бог даст, свеженький, как огурец с грядки.»
Наверное, то же самое подумал и Григорий.
И не могли мы знать того, в начало какой трагедии, трагедии, обессилящей все наши мысли и поступки, мы вступаем.
В кабинете врача, мы, я Гриша и Петр, оставались минуты две-три, не больше, а потом, доктор Зарычев предложил нам выйти.
А он остался с Василием наедине.
Для того чтобы поставить диагноз.
Когда мы выходили во двор, произошел довольно комичный случай. Двое, в сероватых байковых робах, даже не второго, а какого-нибудь тридцать первого срока, срока, делающего невозможным определение первозданного цвета ткани более точно, чем сероватый, ринулись открывать нам дверь, при этом, вступив в дискуссию, которую в ином месте, вполне можно было бы назвать дракой.
Мы так и стояли в предбаннике, а между нами и дверью, два человека безуспешно старались доказать все право на оказание нам услуги.
Это могло затянуться на неопределенный срок, но тут появилась уже знакомая женщина в белом халате:
– Не бойтесь, проходите. Эти из первого отделения – они не буйные.
– А что они делают? – поинтересовался Григорий.
– Надеются на то, что тот, кто откроет вам дверь – получит сигарету.
– Здесь, как и везде, – проговорил Петр, – Существует конкуренция.
– А им можно курить? – спросил Григорий.
– Можно, – ответила женщина. И добавила, не вполне понятно для нас, что, имея ввиду – дав своеобразную характеристику состояния человека:
– Этим – все можно…
Григорий отодвинул рукой обоих спорщиков, пропуская нас к двери, потом достал из кармана пачку сигарет и, уже собравшись отдать эту пачку тем, кому «все можно», остановился, поняв, что поступает не правильно.
А потом продемонстрировал, что ему самому пока «можно не все».
Он разделил, находившиеся в пачке сигареты, на две, приблизительно равные части, и отдал эти сигареты обоим больным, каждому по отдельности.
Мы вышли на солнышко двора.
Теплое, но не душащее, дружащее с ветерком.
– В такую погоду хорошо бы на природу, – сказал я, – Потому, что в такую погоду на природе лучше, чем в городе, где между человеком и погодой слишком большая дистанция, и где от погоды слишком много защитных средств.
Хочется туда, где все естественное.
Петр, помолчав немного, видимо не зная, как себя понимать, учитывая место, время и надпись на воротах, сказал:
– Туда – где все естественное?
А мы где, по-твоему, находимся?..
На дворе нам пришлось пробыть не долго потому, что та же женщина в белом, появившись в дверях, помахала нам рукой:
– Художники, – быстро же разносятся слухи по дурдому. Почти, как по союзу художников, – Зайдите к Дмитрию Николаевичу.
– Мы разговариваем с вами уже не в первый раз, но даже не знаем, как вас зовут? – спросил Петр у женщины в белом халате. Если бы Петр у нее еще и телефон попросил – это был бы некоторый перебор. А так: «Как вас зовут?» – это вполне нормально.
– Зовут меня Наташа.
Но вы это все равно забудете.
– Почему вы так думаете? – слегка удивился Петр.
– Потому, что я, – удивилась вопросу Петра Наташа, – Эпизод.
Когда мы поднялись на второй этаж, Василий стоял в коридоре.
Увидев нас, он просто кивнул в сторону дверей кабинета доктора Зарычева.
– Мы-то, зачем понадобились опять? – спросил я. А Василий пожал плечами:
– Вам, наверное, тоже диагноз ставить будут. Здесь поступают разумно, и ставят диагноз, прежде всего тем, кто уходит.
Острота, конечно, так себе, ничего особенного, и я запомнил ее только потому, что это была последняя острота Василия…
Художник Григорий Керчин
Пока нас не было, в кабинете что-то неуловимо изменилось.
Как что-то меняется в доме, в который приходит «похоронка.»
Но это изменение было таким чувствительным, что я не удержался:
– Что случилось?
Доктор Зарычев поднял на меня свои глаза, но еще несколько секунд молчал.
Потом, вздохнув, проговорил:
– Ваш друг не только пьет.
Он еще и колется…
В предисловии истории о будущей трагедии последняя точка была поставлена.
Хотя мы этого еще не знали…
Потом доктор говорил нам что-то о том, что по традиции у Василия будет взята кровь на анализ, о том, что у него есть методика лечения наркомании, а мне было стыдно за Василия, именно стыдно, хотя я и не понимал тогда, откуда взялось это чувство стыда.
Это я пойму потом, а пока я просто сказал:
– Доктор, делайте все, что можно.
Мы заплатим.
Видимо, я сказал это невпопад, потому, что вдруг наступило молчание.
Секундное, но все же – молчание.
И от этого, вернее от моих слов, мне стало неловко.
Потом, доктор нарушил его:
– Все проблемы были бы мелкими, если бы их удавалось бы решать только при помощи денег…
Уже когда мы выходили из кабинета, Петр спросил:
