скачать книгу бесплатно
Каверин обрадовался, и набросился на меня без всяких разговоров, будто я ему не любовница, а жена.
Когда я уходила, он подарил мне картину.
Пришла домой, говорю мужу: «Вот картину купила. Нужно Светке деньги отдать…»
Муж обрадовался, и набросился на меня без всяких разговоров, будто я ему не жена, а любовница.
А потом говорит: «Вот тебе деньги. И поблагодари Светку…»
Так и получилось. Ничего не было, а вышло, что: Каверин получил меня. Муж получил меня и картину. А я получила Каверина, мужа, картину и деньги.
А еще говорят, что из ничего, ничего не выходит.
– Ты сделала то, что пока не удалось человечеству.
– Что? – удивилась Маринка, видимо впав во всеобщее заблуждение о том, что просвещенному человечеству удается все.
– Опровергла Ломоносова…
Маринка посмотрела на меня чуть внимательнее, чем обычно, и в этой внимательности, как мне показалось, проскользнула ирония, а потом сказала:
– Я еще и подтвердила Эйнштейна.
– Ты это о чем? – спросил я, несколько озадаченный не столько возможным опровержением гения, сколько тем, что фамилия Эйнштейн Маринке оказалась знакомой.
– Совместила пространство и время.
– А это – как?
– На даче у свекрови копала грядку от забора до одиннадцати часов…
Шутка – так себе. С бородой, по крайней мере, с тех времен, когда у меня самого еще бороды не было. Новизна была в том, что в моем представлении о природе вещей Маринка и Эйнштейн раньше как-то не пересекались.
За разговорами, мы добрались до моего дома. Хотя я и не уверен в том, что изначально Маринка планировала оказаться именно в этом месте.
– Зайдешь? – спросил я, – Перекусим. У меня есть сыр с плесенью. И за жизнь поговорим.
Маринка отреагировала глубокомысленно:
– А-то…
– …Межу прочим, ты, Петя, знаешь, что у древних римлян обед состоял из двух частей.
Во время первой части, обедающие разговаривали. Потом поднимались с лежанок и делали хотя бы один шаг для улучшения пищеварения. А во время второй части обеда появлялись женщины для развлечений.
– Ну и что? – посводничал я с историей, но Маринка опустила меня на асфальт:
– То, что первая часть называлась симпозий, а вторая – оргий.
Так, что от симпозиума до оргии всего один шаг…
…Маринка устроила мне настоящий праздник в координатах мироздания, даже с элементами баловства.
Причем безкондомно:
– Зачем он? Не надевай. Я тебе доверяю…
Никогда не думал о том, что презерватив может быть еще и мерой доверия.
Впрочем, с иной стороны, совсем не плохо: доверяю средствам массовой информации на четыре презерватива, совмину – на восемь, а президенту на целую дюжину…
Потом она сказала:
– Тот, кто думает, что секс существует только для продолжения человеческого рода – понятия не имеет, почему человеческий род так хочется продолжать…
– …Петь, а у тебя есть кто-нибудь еще? – Маринка одевалась очень прогрессивно, пританцовывая, но ее прогрессивное любопытство натолкнулось на мое консервативное лицемерие:
– Никого… Кроме тебя.
– Ты когда-нибудь будешь говорить только правду?
– Если я буду говорить только правду, разве ты не сочтешь меня сумасшедшим?..
Уже уходя, Маринка повторила:
– Хороший ты человек, Петя. Даже жаль, что я влюблена в Каверина…
Потом она ушла, легкая, как человек и как его утренний сон.
Не как корабль или поезд, а как почтальон, приносивший из-за окоема доброе письмо.
А я остался и задумался над вопросом:
– Что же все-таки лучше?
Когда женщина, находясь с тобой, думает о другом, или, находясь с другим, думает о тебе?..
Совсем не плохая история о том, как я думал, что я умный
Папа, тебе, что трудно написать какой-нибудь простой, не очень большой рассказ?
Не трудно. Потому, что рассказ – это кратчайшее расстояние между двумя разными взглядами…
…Лучше отрицать правду, чем ее компрометировать собой…
…Год проходил так себе, вполне нормально. Мне мало и редко приходилось платить за свои ошибки, и довольно регулярно и хорошо платили мне за мои удачи.
Меня любили женщины и не завидовали мужчины, и выходило так, что, не смотря на то, что у меня почти не осталось просто друзей среди первых, это не привело к тому, что у меня появилось много врагов среди вторых.
Я часто занимался тем, что люблю – работал, и редко – тем, чем терпеть не могу заниматься – бездельничал.
После заполнения очередной налоговой декларации, мне ничего не оставалось, как почесать затылок – я не знал, что мои дела идут так хорошо.
Пришлось даже усомниться в собственной интеллигентности – какой я, к черту, интеллигент, если получаю такую кучу денег.
Кстати, в налоговую мы ходили вместе с моим другом-поэтом Иваном Головатовым. Это очень интересный человек. С ним мы даже скучаем как-то слишком образованно: он – с Хэмингуэйем, я – с Воннегутом.
Правда, на мой взгляд, ему иногда изменяет чувство юмора.
У меня декларацию приняли, а него нет: в графе «иждивенцы», – он написал: «Совет Министров», – а я проставил прочерк. В налоговой инспекции оказались сплошь невеселые люди, причем, как выяснилось со всременем, по обе стороны барьера.
Удивительная мы страна – одинаково не любим и свои налоги, и свои дороги…
Были, конечно, и неприятности, но они оказывались мелкими, хотя и неподатливыми – как застежки на лифчике желанной женщины.
А вообще, жизнь складывалась на столько удачно, что даже не потребовала постановки вопроса: нужен ли успех любой ценой? – оставляя мне довольно приемлемое: все для успеха!..
Пофигизм, охвативший страну, и затронувший, казалось, даже ангелов на небе, лентяев, кстати сказать, изначальных, прошел мимо меня стороной. Трудно в это поверить, но мне ни разу не предложили стать холуем для того, чтобы заработать денег.
Да и то – деньги не стоят того, чтобы быть холуем…
И с «патриотами» приходилось спорить очень редко, и я примирительно говорил: «Да, мы, конечно, великая страна», – хотя один раз не удержался и добавил:
– Правда у нас никто не знает, что такое биде…
Удалось по стране поездить, правда, не обошлось без некоторых казусов – гостиницу в Воркуте мне бронировала ФСБ.
– А что ФСБ делает на краю земли? – удивленно спрашивали меня мои знакомые.
– А что она делает во всех остальных местах? – удивленно отвечал моим знакомым я.
Моя самоуверенность была такой, что я ни в мелочах, ни в больших мелочах не пошел бы на поводу ни у одного человека. Исключение мог составить только мой бывший учитель Эдуард Михайлович Плавский.
Просто он лицемерил так редко, что можно было сказать и никогда. Я же позволял себе говорить: «Буду отчитывать за всю жизнь в целом, а не за каждый день в отдельности», – или наоборот. В зависимости от обстоятельств.
Честно говоря, я вообще уверен, что если приходится выбирать между ложью и подлостью, нужно выбирать ложь…
Художник Эдуард Михайлович Плавский заслуживал уважения уже тем, что во времена, когда власть – уверенно декларировавшая, что никто обязательно кем-то станет именно с ее помощью – требовала от художника быть непременно кем-то, выбрал для себя самую непрезентабельную, с точки зрения обывателя, позицию – он стал никем.
Эдуард Михайлович не ушел в диссиденты, и его не мучили гебешные допросчики и не лечили в спецбольницах КГБ. Поэтому о нем не шумела западная пресса.
Он не писал строгих ликов вождей и радостных лиц вождимых. Даже поганую даму с веслой или кривоного конармейца с саблем он рисовать не стал. И поэтому, о нем не писали ни наши, ни ненаши наши газеты.
Но на всякий случай его не выпустили в Болгарию, где даже «да» и-то изображается, как нет.
Таким был тот, застойный мир, что было не понятно, нужно ли гордиться заслугами перед ним. А вот отсутствием заслуг перед застоем, гордиться можно было точно.
Хотя он этого никому не говорил, но, наверное, у него были принципы даже в те времена, когда я так о многом не задумывался, что меня ни на что больше не оставалось.
Зато, теперь ему удается то, что мне самому удается не всегда – прямо смотреть в глаза своим сыновьям. Компенсация – так себе, для людей, которые так себе люди. То есть, для большинства из нас.
Он не выдвинулся в «народные», а так и застопорился на «заслуженном» – мечте провинциалов.
А еще он стал таким умным, что ему даже иногда не хватает ума.
Наверное, вообще, умный – это тот, кто способен что-то не понимать…
И то, что он не понимает, Эдуард Михайлович не считал странным:
– Странным, Петр, – сказал он мне однажды, – Странным было бы, если б люди понимали все…
– Почему вы один, Петр? – довольно часто спрашивал он меня.
– Я не один, – отвечал я, и мы оба знали, что это правда и не правда, одновременно, – Я не один. Вокруг меня много хороших женщин.
– Не понимаю, почему вы не женитесь?
– Я бы женился, – улыбался я, хотя кошки на душе и поскребывали, – Только все, кого я мог бы «ощастливить», уже замужем.
– Не все, – проговорил Эдуард Михайлович.
И на этом, наш разговор закончился.
…Однажды Плавский предложил мне съездить на его машине в салон на «Щукинской» – в некую столичную провинцию, время от времени поставляющую художникам деньги и получающую взамен околопередовые идеи от таких, как я.
Думающих, что они эти идеи имеют.
Мне там причитался небольшой гонорар, и я решил попользоваться машиной метра.
Знал бы я, чем это закончится – интересно, поехал бы я с ним или нет?…
…От «Щукинской», проехав эстакаду над двумя затонами, в которых одинокие рыбаки состязались с рыбой так активно, что забирались в воду по пояс, мы свернули не налево, к салону, а направо.
– Не удивляйтесь, Петр, я просто хочу познакомить вас с одной женщиной.
Мне нечем было ответить на эту незамысловатую уловку, и я просто промолчал.
В конце концов, мне не пришло в голову стать женоненавистником, даже после знакомства с очень многими женщинами…
– …Я вам вот, что хочу сказать, Петр, – Эдуард Михайлович, на моих глазах превращался из нормального человека в доброжелателя. Впрочем, это его не портило.
Видимо, в этом деле существует самое универсальное оправдание – желание сделать лучше:
– Она, женщина нашего круга. Критик,…
Я промолчал потому, что никогда не считал критиков людьми моего круга, если, конечно, не иметь в виду геометрию Данте, потому, что критика – это месть разума чувствам, но слушал молча:
– Кроме того, сейчас она очень успешный менеджер, – беззантенчиво пользуясь моим молчанием продолжил Плавский, – Так, что, в любом случае, знакомство будет полезным.
