Красная кокарда

– И не знакомьтесь.

Я пожал плечами. Он хотел было что-то прибавить, но в эту минуту показались мои спутницы. Когда они уселись в экипаж, я вскочил на сидение сзади, и мы тронулись в путь.

Подъем в гору был довольно крут. Ехать было утомительно, и мы раз двадцать останавливали лошадей, чтобы дать им передохнуть. И раз двадцать я оглядывался на старый постоялый двор, лежавший на сером, унылом плато. И каждый раз мой взор встречал барона, неподвижно стоявшего у дверей домика и, видимо, пристально следившего за нашим движением.

Мне сделалось жутко.

V. Фроман из Нима

Встреча с бароном не способствовала ни подъему духа, ни успокоению за те опасности, что я предвидел при проезде через более населенные местности. Там не так-то легко будет устранить подозрения, если они зародятся. Конечно, де Жеоль не выдал меня, и, может быть, у него были на то свои причины, но я не мог смириться с тем, что сзади нас находится этот тощий человек – само олицетворение религиозного фанатизма, искавшего только случая отомстить за старинные обиды.

Отвесные скалы и голые склоны, поднимавшиеся над нами все выше по мере нашего продвижения, ущелья, по которым лошади едва могли бы тащить и пустой экипаж, меланхолические снежные поля, чередовавшиеся со скалами – все это усугубляло тяжелое впечатление, производимое на меня этим путешествием. Мне хотелось как-нибудь освободиться от этого впечатления, хотелось солнечного тепла и света, хотелось, чтобы склоны эти были бы покрыты оливковыми деревьями и тянулись бы до самого моря.

Впрочем, в приключении была и хорошая сторона: маркизе де Сент-Алэ пришлось умерить свой пыл и свое торжество, которое она было собиралась проявить надо мной. Теперь она держалась тихо и, сидя в экипаже или идя возле него, она оставила меня в покое. От меня не укрылось, что чем дальше мы уезжали от барона, тем сильнее возрастало ее беспокойство: она начинала внимательно всматриваться в дорогу и переставала смотреть на меня.

Это предоставляло мне возможность устремлять свои взоры туда, куда я хотел. До сих пор живо помню, как мы проезжали подножие горы Эгуаль. Утомленная крайним напряжением последних дней, Дениза заснула в углу экипажа. От мерного покачивания кузова капюшон мало-помалу спал с ее лица. На щеках ее играл румянец, словно она и во сне чувствовала, что я смотрю на нее.

– Дениза, Дениза, – повторил я про себя и почувствовал себя счастливейшим человеком, несмотря ни на что: ни на холод, ни на утомительную дорогу, ни на присутствие маркизы, ни на встречу с бароном. И вдруг раздался голос маркизы, сразу спустивший меня на землю:

– Это он!

Я обернулся к ней. Но она смотрела не на меня, а на дорогу, которую мы только что проехали. Экипаж внезапно остановился – потому ли, что она приказала остановить его, или потому, что это сделал кучер по собственной воле. Остановились мы в ущелье, где скалы нависали над нами с обеих сторон.

– В чем дело? – спросил я с удивлением.

Она не отвечала, а среди горной тишины слышно было, как кто-то насвистывал арию «О, Ричард, мой король!»[30] В этом безмолвии она звучала резко и отчетливо, производя сильное действие. Я тоже посмотрел на дорогу и скоро заметил позади нас человека, который шел, беззаботно посвистывая. Он был высокого роста и крепкого сложения, носил грубые сапоги и такой же грубый плащ. Но, несмотря на это, он все-таки был не похож на деревенского жителя.

– Вы идете в Ганж? – без всяких предварительных обращений закричала ему маркиза.

– Да, сударыня, – спокойно отвечал он, подходя и кланяясь.

– Мы можем взять вас с собой.

– Тысячу раз благодарю вас, – ответил он, сверкнув глазами. – Вы очень добры, если только этот господин не имеет ничего против.

И он посмотрел на меня, не стараясь даже скрыть своей улыбки.

– О, конечно, он ничего не имеет, – отвечала за меня маркиза с оттенком презрения в голосе.

Как ни был я сначала удивлен этой встречей, но она открыла мне глаза. Очевидно было, что она была подготовлена заранее, и я не мог более переносить такого положения.

– Позвольте, маркиза. Ведь я не знаю, кто этот господин.

Маркиза молча уселась опять на свое место, а незнакомец подошел с ее стороны к карете и заглянул внутрь. Его широкое грубоватое лицо выражало большую силу и было не лишено приятности. Глаза были быстры и блестящи, подвижный рот не переставал улыбаться. Рука же, которой он взялся за дверцу кареты, была огромна.

– Пустяки, – промолвила маркиза, бросая на меня сердитый взгляд. – Пожалуйста, садитесь, – прибавила она, обращаясь к незнакомцу.

– Позвольте, – возразил я, приподнимаясь. – Велите ему остановиться. Подождите, пока я…

– Это мой экипаж, – с яростью перебила меня маркиза.

– Совершенно верно.

– В таком случае, что же вы хотите?

– Я хочу выйти из него прежде, чем этот господин займет в нем место.

С минуту мы молча смотрели друг на друга. Видя мою решимость, она понизила тон.

– Почему вы хотите выйти? – спросила она, часто задышав. – Неужели только потому, что он хочет сесть с нами?

– Потому, что я не вижу никаких причин приглашать к себе в экипаж человека, которого мы не знаем. Мало ли кем может быть этот человек…

– Я знаю его, – отрезала маркиза. – Довольно с вас этого?

– Пусть он назовет себя.

До сих пор незнакомец стоял молча, не принимая никакого участия в споре, и только с улыбкой посматривал на нас. Но тут он вступил в разговор:

– С удовольствием. Меня зовут Алибан, я адвокат из Монтобана, и неделю тому назад у меня еще было хорошее состояние…

– Неправда, – резко перебил я его. – Я вам не верю. Вы не Алибан из Монтобана, а Фроман из Нима.

Он стоял спиной к заходящему солнцу, и его лицо было в тени. Поэтому я не мог видеть, как подействовали на него мои слова.

Прошло несколько секунд, прежде чем он собрался мне ответить. Но заговорил он совершенно спокойно, с большим тщеславием, чем с беспокойством.

– Ну, а если и так? Что же из этого?

– Если вы действительно Фроман, – решительно заявил я, встречаясь с ним глазами, – то я отказываюсь ехать вместе с вами.

– Следовательно, маркиза, которой принадлежит эта карета, не может ехать со мной?

– Не может, пока она моя спутница.

Он нахмурился, но сейчас же напустил на себя прежний беззаботный вид.

– А почему бы и не ехать со мной? Разве я недостаточно хорош, чтобы составить вам компанию?

– Дело не в том, хороши вы или нет, – резко сказал я, – а в паспорте. Я не желаю ехать с вами потому, что я имею поручение от теперешнего правительства, и знаю, что вы действуете против него. Я солгал ради маркизы и ее дочери, ибо надо было спасать женщин, но я не хочу лгать ради вас и служить вам ширмой. Поняли?

– Вполне, – медленно проговорил он. – Я служу королю. Позвольте узнать, кому вы служите?

Я промолчал.

– От кого же вы имеете командировку?

Я бесился от этих вопросов, но продолжал молчать.

– Послушайте, виконт, – вдруг заговорил он совсем другим тоном, – будьте сами собою. Я Фроман, вы угадали. Я беглец, и если б мое имя обнаружилось за какую-нибудь милю отсюда, в Вилльроге, я был бы немедленно повешен. То же самое случилось бы и в Ганже. Я в вашей власти, и прошу меня приютить. Позвольте мне проехать через Ганж в качестве одного из ваших спутников, я постараюсь извернуться сам.

Я не ожидал, что отказать для меня будет так трудно. Приняв твердое решение несколько минут назад, я теперь колебался самым жалким образом. Я чувствовал, что лицо мое горит, что маркиза не спускает с меня сверкающих глаз, испепеляя меня взором, и я почти уж согласился. Но, отвернувшись от них в сторону, я быстро дотронулся рукой до кармана, в котором лежал пакет с моей командировкой, и это прикосновение сразу произвело переворот в моих чувствах. Я опять увидел вещи в их прежнем свете и, хорошо это было или дурно, возмутился тем, что я только что хотел сделать.

– Нет! – с гневом воскликнул я. – Не желаю! Не желаю этого!

– Вы трус, – страстно закричала маркиза.

Вскочив со своего места, как будто желая ударить меня, но, дрожа, вдруг опустилась на свое место.

– Может быть, – сказал я. – Но я не желаю ехать с вами.

– Почему? Почему? – кричала она.

– Потому, что я еду по поручению правительства, и пользоваться своим положением для того, чтобы прикрывать господина Фромана, значило бы сделать то, чего бы и он сам не мог сделать. Вот и все.

Фроман вместо возражения только пожал плечами. Зато маркиза была в неистовстве.

– Дон-Кихот! – кричала она. – Вы несносны! Но за это вы поплатитесь! Да, поплатитесь, – повторила она гневно.

– Пожалуйста, маркиза, прошу вас не угрожать мне, – возразил я. – Если бы я даже и хотел посадить к нам господина Фромана, то все равно не мог бы этого сделать. Вы забываете, что барон де Жеоль отстает от нас всего на какую-нибудь милю и тоже едет в Ним. Он может показаться каждую минуту, и, если окажется, что я отыскал себе еще и брата, и что семья моя увеличивается, то едва ли он отнесется к этому равнодушно.

Но мои слова, которым она не могла отказать в основательности, не произвели на нее никакого впечатления.

– Вы несносны! – кричала она. – Пустите меня! Пустите меня!

Последние слова относились к Фроману. Я не противоречил ей.

Оба отошли на несколько шагов и поспешно о чем-то заговорили. Я следил за ними краем глаза. Вновь Фроман представлялся мне каким-то оторванным от всех, затерянным в этой печальной местности, одиноким, среди опасностей пути, и я начал чувствовать угрызения совести. Через мгновение я, быть может, уже раскаялся бы в своем отношении к нему, но вдруг кто-то тронул меня за рукав. Обернувшись, я увидел восхищенное, и вместе с тем, любопытное лицо Денизы.

– Сударь, – заговорила было она, но я схватил ее за руки и с жаром поцеловал их.

– Не надо, не надо, – прошептала она, краснея до корней волос. – Я хочу предостеречь вас, хочу просить вас…

– А я хочу благодарить вас, – прошептал я так же тихо.

– Я прошу вас быть осторожнее, – продолжала она, сердито покачивая головой, как бы желая этим заставить меня замолчать. – Слушайте! Для вас готовится западня… Моя мать не желает вам зла, хотя и очень сердита на вас. Но этот человек – отчаянный, а мы теперь в самом узком месте… Берегитесь!

– Не бойтесь! – успокоил я ее.

– Нет, я очень боюсь.

Когда маркиза вернулась к экипажу и уселась на свое место, я чувствовал себя совершенно другим человеком. Это, должно быть, отражалось на моем лице, ибо маркиза, бросив на меня подозрительный, полный ненависти взгляд, потом пристально уставилась на дочь.

Фроман подошел к дверце экипажа, захлопнул ее и, приподняв свою шляпу, сказал:

– Если бы даже собака подошла к моей двери так, как я сегодня подошел к вам, виконт, то я бы впустил ее в дом.

– На моем месте вы поступили бы точно так же.

– Ну, нет, – твердо возразил он, – я бы ее впустил. Впрочем, мы встретимся еще в Ниме, и я не теряю надежды убедить вас.

– В чем это? – холодно спросил я.

– В том, что нужно иметь маленькую веру, – пояснил он. – Веру во что-нибудь, и иногда рисковать ради этого «что-нибудь». Я стою здесь, – делая величавый жест, продолжал он. – Одинокий и бездомный, и не знаю, где мне придется завтра провести ночь. А почему? Потому, что я единственный человек во Франции, не утративший веры! Потому, что я один верю в себя. Неужели вы думаете, – продолжал он с возрастающим гневом, – что нас, дворян, можно выгнать с мест, если мы только верим в себя! Никогда! Неужели можно искоренить церковь, если вы верите в нее? Никогда! Но вы не верите ни во что, вы не уважаете ничего и, стало быть, осуждены. Да, осуждены. Ибо даже у людей, с которыми вы связали себя, есть вера в их теории, в их философию, в их реформы, долженствующие перевернуть мир. А вы, вы не верите ни во что! И вы погибнете!

С угрожающим жестом он взмахнул рукой, но прежде, чем я успел ему ответить, карета тронулась, оставляя его позади. И опять за окном потянулись унылые серые горные виды. Начинало темнеть, а до Вилльрога было еще с милю. Я был рад, что мы наконец освободились от Фромана.

Теперь я понимаю, почему Фромана прозвали «зачинщиком из Нима». От него так и веяло горячим дыханием южного города, в голосе его слышалась страстность известных на весь мир спорщиков. С тяжелым чувством я продолжал обдумывать его слова, вспоминая, что по этому поводу говорили отец Бенедикт и барон де Жеоль. И на протяжении всего оставшегося пути, сопровождаемого частыми толчками на ухабах, я размышлял об этом, забившись в угол кареты. Наконец стало совсем темно, и мы остановились на улице деревни.

Я хотел помочь маркизе выйти из экипажа и предложил ей Руку.

– Нет, нет! – воскликнула она, отстраняясь. – Я не хочу даже дотрагиваться до вас!

Она, видимо, намеревалась удалиться и оставить меня ужинать одного. Но в деревенской гостинице оказалась всего одна комната для проезжающих и кухня. В комнате был небольшой альков, занавешенный темной тканью, и где дамы могли бы уснуть, но где они не могли, конечно, ужинать. Гостиница была одна из самых худших, что мне только приходилось встречать. От грязной служанки несло хлевом, а в роли посетителей выступали три каких-то мужика. Окна были без стекол, пол земляной. Маркиза, привыкшая к дорожным неудобствам и поддерживаемая своим гневом, отнеслась ко всему этому с пренебрежением большой барыни. Но Дениза, не так давно покинувшая монастырскую школу, широко раскрывала глаза, слыша крики и ругательства. Бледная и испуганная, она сжалась в комок в своем кресле.

Сначала мне показалось, что маркиза не обращает на мужланов внимания, но скоро я заметил, что ошибаюсь. После ужина, когда шум особенно усилился, она подошла ко мне и, вложив в интонацию весь свой гнев и презрение, подавляемые доселе, крикнула мне в ухо, что мы должны ехать как можно раньше.

– На рассвете, и даже раньше! – прохрипела она с яростью. – Это ужасно, ужасно! Эта комната убивает меня! Я бы поехала и сейчас, несмотря ни на темноту, ни на холод…

– Я поговорю с ними, – перебил я и направился к столу.

Она схватила меня за руку и ущипнула так сильно, что я чуть не вскрикнул.

– Безумный человек! – быстро заговорила она. – Неужели вы хотите погубить нас всех? Одно слово – и мы будем раскрыты! Нет, нет! На рассвете мы уедем. Спать мы не станем, а как рассветет, мы уедем.

Я, конечно, согласился с нею. Подойдя к кучеру, занявшему наше место за столом, она шепнула ему несколько слов и направилась к алькову, куда уже спряталась было мадемуазель. К несчастью, ее движение привлекло к себе внимание троих пьяных за столом, и один из них, поднявшись с места, перехватил ее на полпути.

– Тост! Тост! – закричал он, громко икая, и, едва передвигая ноги, совал ей стакан вина. – Тост! Каждый мужчина во Франции, каждая женщина, каждый ребенок – все должны пить, а иначе – черт их всех побери! А вот и трехцветный бант. Долой мадам Вето! За трехцветный бант! Пейте!

Пьяный грубиян совал ей стакан прямо в лицо, а его товарищи орали:

– Пейте! Пейте! Да здравствует трехцветный бант! Долой мадам Вето!

Это было уж слишком. Я вскочил на ноги и бросился на негодяев. Но маркиза, изумительно сохранявшая присутствие духа, остановила меня взглядом.

– Нет, – гордо поднимая голову, крикнула она, – пить я не буду.

– Ага! Аристократы! – с подлым смехом завопил он. – Пейте, а не то мы вам…

– Я пить не буду! – отвечала маркиза, храбро глядя на него. – Когда барон де Жеоль будет здесь, вам придется дать ему ответ.

Лицо пьяницы сразу вытянулось.

– Вы знаете барона де Жеоля? – спросил он совсем другим тоном.

– Я рассталась с ним в соседней деревне и жду его сюда к ночи, – холодно отвечала маркиза. – Советую вам самому пить при ваших тостах, а других оставить в покое. Барон не такой человек, чтобы спустить обиду.

Чтобы скрыть свое смущение, нахал пожал плечами.

– Если вы из числа его знакомых, – пробормотал он, пробираясь обратно к столу, – то, конечно, все будет благополучно. Он добрый человек и никого не обижает. Если вы не аристократка…

– Я такая же аристократка, как и барон де Жеоль.

С этими словами маркиза повернулась к нему спиной и пошла к алькову.

Пьяницы старались не шуметь более: маркиза верно угадала, что в этих местах барон пользуется большим уважением. Закутавшись в плащи, они улеглись на полу спать. Мне пришлось сделать то же самое, и ночь прошла гораздо спокойнее, чем я ожидал.

Сначала я долго не мог уснуть, потом впал в тяжелую дремоту.

От дурного воздуха в комнате мне беспрестанно являлись сны, один неприятнее другого. Вдруг мне показалось, что кто-то наклонился надо мной, и я проснулся. Стояла еще ночь, и все было тихо. Красные угли камина едва освещали комнату. Поднявшись с пола, я увидел маркизу, которая стояла около меня, показывая рукой на храпевших на полу мужчин.

– Тише! – прошептала она, прикладывая палец к губам. – Уже пробило пять часов. Жюль запрягает лошадей. Я уже расплатилась с хозяйкой, и через пять минут мы можем ехать.

– Но солнце взойдет еще через час-два, – заметил я.

Мне хотелось чем-нибудь досадить ей.

– Вы хотите заставить нас испытать еще раз то, что было? – спросила она рассерженно. – Вы хотите задержать нас, пока действительно не приедет барон де Жеоль?

– В таком случае, я готов, – отвечал я.

Не теряя времени, она скрылась за занавеской, и я слышал, как они шептались с Денизой. Порядочно продрогнув в холодной комнате, я надел сапоги и, подойдя к камину, стал мешать угли носком сапога. Потом я взял свою шпагу и был готов к отъезду.

Через несколько минут маркиза опять появилась передо мной.

При слабом свете камина я заметил отпечаток нетерпения на ее лице.

– Неужели он еще не готов? – шептала она. – Он может копаться до света. Пойдите и поторопите его! Вдруг явится де Жеоль? Идите, поторопите его!

Такая спешка была, конечно, ни к чему: нельзя было и предполагать, чтобы барон приехал в такой час; но, сообразив, что нервы маркизы наконец не выдержали, я, осторожно ступая, двинулся к двери. Откинув задвижку, я постарался как можно тише притворить дверь за собой. Холодный предрассветный ветер с мелким снегом ударил мне в лицо. Дрожь пробежала по мне. На востоке чуть брезжил рассвет, кругом же все тонуло во мраке. Но было гораздо раньше, чем утверждала маркиза!

Стараясь не думать о ней, я, поеживаясь от холода, направился к воротам конюшни – низенькой лачуги, стоявшей рядом с домом среди целого моря грязи. Она была заперта, но в ее окне, выходившем на противоположную от дома сторону, светился тусклый огонек, указывавший на присутствие Жюля. Я отворил кое-как дверь и окликнул его. Он не отвечал, и я побрел на свет мимо грязных, несчастных лошадей. Наконец я добрался и до наших, стоявших в самом конце конюшни. Около них на крюке висел фонарь.

Не видя кучера, я остановился, отыскивая его глазами. Вдруг что-то черное хлестнуло меня прямо в лицо. Я ничего не видел и тщетно старался освободиться от наброшенного на меня плаща.

Кто-то железными тисками схватил меня за руки и прижал их к туловищу. Потрясенный неожиданным нападением, я хотел закричать, но тяжелый плащ душил меня. Наконец, после отчаянной борьбы мне удалось испустить приглушенный крик. Но еще чьи-то руки – не те, что схватили меня, плотно заткнули мне рот. Я чувствовал, как эти руки быстро обшарили меня. Так как я продолжал оказывать сопротивление, человек, державший меня, сделал мне подножку, и мы вместе упали на пол.

Несмотря на то, что я упал на какую-то подстилку, ушибся я порядочно. Плащ угрожал совершенно задушить меня, и несколько минут я лежал без движения. Воспользовавшись моим полуобморочным состоянием, негодяи крепко связали мне руки и ноги. Потом меня перенесли в сторону и бросили на что-то мягкое, очевидно на сено. Затем его стали набрасывать на меня, охапку за охапкой. Я делал отчаянные попытки закричать, но обернутый два или три раза вокруг моей головы плащ заглушал всякий звук.

VI. Жалкое положение

Я не боролся более. От усилий, которые я делал, чтобы вырваться, а потом, чтобы закричать, кровь прилила мне к голове.

Совершенно истощенный физически, я лежал неподвижно, стараясь захватить легкими как можно больше воздуха. Сердце билось так, что казалось, сейчас разорвется. Я легко мог задохнуться и сознавал это, а страх перед такой участью невольно заставлял меня напрягать все силы, делать все возможное, чтобы получить хоть немного воздуха.

Я горел, как в огне, и весь обливался потом. С величайшим трудом мне удалось повернуться набок, и дышать стало свободнее. Но все же положение мое было ужасно. Я был совершенно беспомощен. К тому же, с облегчением одних страданий начались другие: веревки, которыми я был связан, стали впиваться в тело, а рукоятка шпаги немилосердно давила мне в бок. Плечи и спина нестерпимо ныли. Я чувствовал себя обреченным на медленную смерть, тогда, как один крик, один только крик (если б я мог это сделать), избавил бы меня от этого ужаса.

Мысль эта сводила меня с ума. Вдруг мне послышался какой-то слабый шум, будто кто-то тихо шел по конюшне. Потеряв всякое самообладание, я опять стал биться, глухо стеная. Но этот порыв только ухудшил мое положение. Никто не услышал меня, или, быть может, это была слуховая галлюцинация от сильного прилива крови к голове. Я опять впал в отчаяние, граничащее с обмороком, неспособный ни думать, ни составлять какой-нибудь план спасения.

Лежал я так довольно долго, пока явный, но глухой шум не привел меня в чувство. Вдруг я ощутил резкую боль в ноге и вскрикнул. Хотя плащ и набросанное на меня сено приглушали звуки, мне показалось, что я тоже услыхал чей-то крик. Потом опять водворилось безмолвие.

Я уже подумал, что все это – и боль, и крик, почудились мне в забытьи. Но нет: сено надо мной зашевелилось, тяжесть его на мне стала уменьшаться, я услышал голоса, и понял, что спасен. Через минуту блеснул слабый свет, меня схватили, и среди шума и криков куда-то потащили. Плащ был сорван с моей головы: кругом меня стояло с полдюжины людей, уставившихся на меня изумленными глазами.

– Боже мой! Да это тот самый барин, что должен был уехать сегодня утром! – закричала какая-то женщина, всплескивая руками.

То была хозяйка гостиницы.

В горле у меня пересохло, губы распухли, но, собрав силы, я попросил, чтобы меня скорее развязали. Испуская возгласы изумления, хозяйка принялась за дело. Тело мое онемело настолько, что я не мог двигаться, и меня подняли на руки и понесли к дверям конюшни. Здесь меня посадили на стул и дали глоток воды. Вода и свежий воздух восстановили мои силы, и я мог подняться на ноги. Меня, конечно, засыпали вопросами, но голова у меня шла кругом, и еще долго я не мог окончательно прийти в себя.

В окружавшей меня толпе явилось какое-то новое лицо, видимо, очень важное. Растолкав крестьян и конюхов, этот человек подошел ко мне и спросил:

– Что тут такое? Как вы попали в конюшню?

За меня отвечала хозяйка гостиницы. Она сказала, что один из работников, желая взять сена, вилами проколол мне ногу и, таким образом, я был найден.

– Но кто вы такой? – повелительно спросил вновь прибывший.

Он был высок, сухощав и с неприятным выражением лица и подозрительных глаз.

– Я виконт де Со, – отвечал я.

– Э! – односложно отозвался он. – Каким же образом вы попали в конюшню?

– Я сделался жертвой грабежа, – пробормотал я.

– Грабежа? – переспросил он с усмешкой. – В нашей общине нет грабителей, сударь!

– И тем не менее, меня ограбили, – повторил я.

Вместо ответа он вдруг запустил без церемоний руку в мои карманы и вынул оттуда кошелек. Он высоко поднял его, чтобы все могли его видеть.

– Ограбили? – насмешливо сказал он. – Не думаю!

Я с удивлением узнал свой кошелек. Потом, механически опустив свою руку в карман, я вынул оттуда одну вещь за другой. Он был прав – грабежа не было. Табакерка, платок, часы, нож, маленькое зеркало, записная книжка – все это было цело.

– Теперь я припоминаю, – неожиданно вмешалась хозяйка. – В доме осталась еще пара седельных мешков, которые должны принадлежать этому господину.

– Да, это мои мешки, – вскричал я. – А где же дамы, которые были со мной?

– Они уехали часа три тому назад, – отвечала хозяйка, с изумлением глядя на меня. – Я готова была поклясться, что и вы уехали вместе с ними. Но едва рассветало, было еще темно, и я, вероятно, ошиблась.

Я вспомнил все, что произошло, и страшная мысль, словно кинжал ударила меня в сердце. Я быстро сунул руку во внутренний карман и вывернул его: он был пуст! Командировка, служившая мне охраной, исчезла!

Я испустил вопль ярости и окинул всех диким взглядом.

– В чем дело? – спросил сухощавый, встречаясь со мной глазами.