Французский дворянин

Помню, утро было теплое, облачное, но не темное. Полный влаги воздух вблизи казался прозрачным, а вдали местами поднимался туман, сквозь который синели очертания лесов. Большая дорога была вся изрыта; вынужденный по временам уклоняться от нее, чтобы объезжать совсем неудобные места, я начал уже опасаться, не сбился ли с пути. Проехав еще немного, не зная, повернуть ли мне лошадь или двигаться дальше, я заметил впереди, на перекрестке лесных тропинок, небольшой дом. По ветке над дверью вместо вывески и по стоявшему тут же корыту с водой, я понял, что это гостиница. Решив покормить лошадь, я подъехал к дверям и постучал хлыстиком. Дом был расположен так уединенно, что я немало удивился, когда в окне немедленно показались 3–4 лица. Я уже подумывал, не лучше ли мне проехать мимо, но в эту минуту из гостиницы вышел хозяин, очень вежливо указавший мне дорогу к расположенному позади дома сараю. Сообразив, что мне нечего терять, я последовал за ним.

В сарае стояли уже четыре лошади с отпущенными подпругами. Не успел я привязать своего коня, как перед нами показался шестой всадник, который, заметив нас, подъехал прямо к сараю и, соскакивая на землю, поклонился мне. Это был высокий, крепкий человек, в расцвете лет, одетый в обыкновенный сюртук из темной кожи и не имевший при себе никакого оружия, кроме охотничьего ножа, болтавшегося в ножнах у него за поясом. Он ехал на великолепной саврасой лошади; его высокие сапоги из недубленой кожи были доверху забрызганы грязью, словно он прибыл по ужаснейшей дороге. Когда хозяин повел его лошадь в сарай, он бросил на него испытующий взгляд, и по его смуглому лицу и живым глазам я заключил, что он видал виды и вел бурную жизнь. Он с любопытством следил за мной, пока я задавал корм лошади; когда же я зашел в дом и, усевшись в первой комнате, принялся за имевшийся у меня в кармане хлеб с сыром, он присоединился ко мне. Однако мой бедный стол, очевидно, пришелся ему не по вкусу. Он молча следил за мной, постегивая хлыстом по своим сапогам, затем позвал хозяина и повелительно спросил его, что можно было получить из свежих блюд и не было ли готовых битков или дичи. Хозяин отвечал, что не мог предложить ничего такого: его милость мог получить только сыру Лизье[93] или вареной чечевицы.

– Его милость не желает ни сыру, ни чечевичной похлебки, – недовольно ответил незнакомец. – А что это за запах, друг мой? – продолжал он, начиная вдруг усиленно втягивать в себя воздух. – Готов поклясться, что это – жареное мясо.

– Это – задняя часть оленя, которая жарится для четырех господ, из судейских, да пара битков в придачу, – объяснил хозяин, смиренно прибавив себе в извинение, что господа заказали это для себя одних.

– Что? Целая четверть и пара битков в придачу! – возразил незнакомец, чмокая губами. – Кто они?

– Два адвоката со своими секретарями из парижского парламента. Они осматривали какую-то межу недалеко отсюда и теперь возвращаются назад.

– Это не причина, чтобы устраивать здесь голод! – энергично воскликнул незнакомец. – Подите к ним и скажите, что господин, приехавший издалека и ничего не евший с семи часов утра, просит позволения присесть к их столу. Четверть дичины и пара битков на четверых! – продолжал он с крайним отвращением. – Это невыносимо! Еще адвокаты! Да, в таком случае, король Франции должен был бы съесть целого оленя и остаться голодным! Не правда ли, сударь? – продолжал он, внезапно обращаясь ко мне.

Он был так смешно и в то же время так серьезно рассержен и так пристально смотрел на меня, что я поспешил выразить ему свое полное согласие.

– А вы, вот, кушаете сыр, сударь! – возбужденно возразил он.

Я видел, что под его простым платьем скрывался дворянин; поэтому, ничуть не обидевшись, откровенно сознался ему, что кошелек мой пуст, и я путешествую, как могу, а не как хотел бы.

– Вот как?! – ответил он поспешно. – Знай я это, я присоединился бы к вам и ел бы ваш сыр. В конце концов, мне приятнее было бы поститься с дворянином, чем пировать с грубиянами. Но теперь поздно. Я видел, как вы задавали корм лошади, и думал, что у вас карманы туго набиты.

– Лошадь устала и старалась изо всех сил.

Он взглянул на меня с любопытством, словно собираясь сказать еще что-то. Но в эту минуту вернулся хозяин, и он обратился к нему.

– Ну?! – весело сказал он. – Все в порядке?

– Мне очень жаль, ваша милость, – неохотно, с пришибленным видом, ответил хозяин. – Но господа просят прощения…

– Черт их возьми! – крикнул мой собеседник. – Как они смеют, как смеют!

– Они говорят, сударь, – заикаясь продолжал хозяин, – что всей еды им только хватит для себя и для собачонки, которую они привезли с собой.

Раздавшийся в соседней комнате взрыв хохота показывал, что собравшийся там квартет вволю потешался над просьбой моего собеседника. Я заметил, как щеки его покраснели, и ожидал взрыва гнева; но он с минуту в раздумье постоял среди комнаты и, к великому облегчению содержателя гостиницы, пододвинул ко мне стул и спросил себе бутылку лучшего вина, затем любезно попросил у меня позволения взять кусочек сыру, который, по его словам, лучше Лизье, и, наполнив мой стакан вином, принялся за еду так весело, словно никогда на слыхал о присутствии общества в соседней комнате. Помню, я был немало удивлен: он показался мне человеком горячим и пылким; я не думал, что он спокойно снесет обиду.

Однако я ничего не сказал, и мы завязали спокойную беседу. Я заметил только, что по временам он останавливался среди разговора, словно к чему-то прислушиваясь. Думая, что он мысленно возвращается к компании в соседней комнате, становившейся все более шумной, я ничего не говорил и был крайне удивлен, когда он внезапно поднялся с места и, подойдя к открытому окну, высунулся в него, защищая глаза рукой.

– Что такое? – спросил я, готовясь последовать за ним.

Он спокойно рассмеялся:

– Вы скоро увидите, – прибавил он, минуту спустя.

Я встал и, подойдя к окну, посмотрел ему через плечо. К гостинице подъезжали три всадника. Первый из них, высокий, дюжий и смуглый человек с живыми черными глазами, в шляпе, имел при себе пистолеты, воткнутые в седельные кобуры, и короткий меч. Другие два, крепкие парни, по-видимому слуги, были одеты в зеленые куртки и кожаные штаны. Все они ехали на хороших лошадях; позади них слуга вел на привязи пару собак. Увидев нас, они пустили лошадей в галоп и первый из них замахал шляпой.

– Стой! – крикнул мой собеседник, возвышая голос, когда они подъехали на такое расстояние, что могли его слышать. – Мэньян!

– Ваше сиятельство! – ответил человек в шляпе с перьями, мгновенно останавливая лошадь.

– Там, в сарае, вы найдете шесть лошадей, – повелительно крикнул незнакомец. – Выгоните тех четырех, которые стоят с левой стороны. Стегните хорошенько каждую из них: пусть их убираются вон!

Не успел он выговорить этих слов, как тот, к которому он обращался, повернул лошадь и, покорно ответив «Слушаю-с!», бросил поводья одному из всадников и исчез в сарае, словно отданный ему приказ не заключал в себе ничего необыкновенного. Компания в соседней комнате, где, без сомнения, все было слышно, не замедлила забить тревогу. Они стали громко выражать свой протест. Один, выскочив из окна, свирепо спросил нас, что это значит; остальные высунули свои опухшие, разгоряченные от вина лица и, сопровождая свои слова проклятиями, поддержали его. Не считая нужным вмешиваться, я предвкушал забавное зрелище. Собеседник мой держался с поразительным хладнокровием, словно все происходившее так же мало касалось его, как и меня. Он даже как будто не замечал разгневанной компании и спокойно рассматривал развертывавшееся перед глазами представление. Тогда выскочивший из окна адвокат, по-видимому более предприимчивый из всего общества, бросился к стойлам. Но вид двух слуг, которые двигались ему навстречу, оскалив зубы, словно собираясь переехать его, заставил его повернуть обратно, побледнев от бешенства. В эту минуту последняя из четырех лошадей, стуча копытами, выбежала из сарая и, бросив кругом испуганный взгляд, рысью умчалась в лес. Адвокат рассвирепел пуще прежнего, что бывает с испуганными людьми. Незнакомец наконец соблаговолил заметить его.

– Сударь! – хладнокровно заметил он, посмотрев на него через окно, словно видел его впервые. – Вы мне надоели. В чем дело?

Адвокат с громким криком спросил его, какого черта мы выгоняем его лошадей.

– Я решил позволить вам и сопровождающим вас господам немного побегать, – со злой насмешкой ответил мой собеседник, причем строгий тон невольно поражал в таком молодом человеке. – Нет ничего полезнее после плотного обеда. Кроме того, я хотел вам преподать и урок вежливости. Мэньян! – продолжал он, возвышая голос. – Если этот господин имеет сказать еще что-нибудь, поговорите с ним. Он ровня скорее вам, чем мне.

Не обращая более внимания на этого человека, поспешившего удалиться с видом прибитой собаки, мой приятель отошел от окна. Усаживаясь на свое место, он встретился со мной взглядом и засмеялся.

– Ну-с! – сказал он. – Что вы скажете на это?

– Что осел хорошо чувствует себя в львиной шкуре, пока не встретится со львом.

Он вновь засмеялся, по-видимому, очень довольный моими словами.

– Уф, оставим это! – воскликнул он. – Думаю, что я расквитался с этими господами. Мне пора ехать. Не по пути ли нам с вами, сударь?

Сохраняя осторожность, я ответил, что еду в город Рони.

– Вы не из Парижа? – продолжал он, всматриваясь в меня.

– Нет, – ответил я. – Я еду с юга.

– Из Блуа, быть может?

Я кивнул головой.

– A! – произнес он, не делая никаких дальнейших замечаний, что несколько удивило меня, так как все в то время ждали новостей, и именно из Блуа. – Я тоже еду по направлению к Рони. Пойдемте!

Мы отправились к лошадям. Человек, которого он называл Мэньяном, почтительно поддержал ему стремя. В это время я заметил, что его господин обернулся и несколько раз взглянул на меня с непонятным выражением в глазах: в неприятельской стране, где не следовало возбуждать любопытства, мне это было не совсем по душе. Но он внезапно расхохотался, по-видимому, вспоминая только что происшедший в гостинице случай, и я совершенно забыл о своих опасениях, находя его прекрасным попутчиком и человеком больших познаний. Тем не менее, по мере приближения к Рони, я начал падать духом. Так как в таких случаях ничто не может быть неприятнее добродушных насмешек товарища, которому неизвестны ваши тревоги и опасения, я почувствовал облегчение, когда мой спутник, на расстоянии мили от города, на перекрестке четырех дорог, вдруг остановил лошадь и, вежливо простившись со мной, поехал своей дорогой.

Я остановился в гостинице на конце города и, приведя в порядок платье и выпив стакан вина, спросил, как пройти к замку, расположенному на расстоянии какой-нибудь трети мили от города. Я отправился туда пешком, по аллее, которая вела к подъемному мосту и воротам. Мост был спущен, но ворота оказались запертыми. Чтобы пропустить меня, потребовались все условности, соблюдаемые в крепостях в военное время, хотя гарнизон, по-видимому, состоял всего из 2–3 слуг и из такого же числа охотников. Назвав себя, я мог на досуге осмотреть дом, – старое и частью уже разрушавшееся, но очень крепкое здание, местами заросшее плющом и плотно обсаженное деревьями. Наконец ко мне подошел очень степенный паж и провел меня по узкой лестнице в гостиную с двумя окнами, из которых одно выходило на двор, а другое было обращено к городу. Здесь меня ожидал высокий человек, вставший при моем появлении. Каково же было мое удивление, когда в нем я узнал моего спутника!

– Господин де Рони? – воскликнул я, останавливаясь и со смущением глядя на него.

– Он самый, сударь, – ответил он, с спокойной улыбкой. – Вы, если не ошибаюсь, являетесь ко мне с поручением от короля Наваррского. Можете говорить открыто. У короля нет тайн от меня.

В его манере держать себя было столько достоинства, что он не мог не произвести на меня сильного впечатления, хотя был десятью годами моложе меня, и я еще так недавно имел случай видеть его в более легкомысленном настроении. Я чувствовал, что он вполне оправдывал свою славу: передо мной стоял великий человек. С отчаянием вспомнив о несостоятельности рассказа, который мне предстояло изложить ему, я остановился, не зная с чего начать. Он тотчас положил этому конец.

– Итак, сударь! – сказал он с нетерпением. – Я сказал вам, что можете говорить открыто. По моим расчетам, вы должны были быть здесь уже 4 дня тому назад. Теперь вы здесь: где же ваша дама?

– Мадемуазель де ля Вир? – пробормотал я, скорее с тем, чтобы выиграть время, чем с какой-нибудь другой целью.

– Да, да! – повторил он, нахмурившись. – Разве тут может идти речь о какой-нибудь другой даме? Выскажитесь же, наконец, сударь. Где вы ее оставили? Тут речь идет не о любовной истории, – продолжал он, и меня неприятно поразила его резкость. – Вам незачем говорить обиняками. Король доверил вам даму, которой – могу вам сказать это теперь не колеблясь – были известны некоторые государственные тайны. Мне известно, что она благополучно бежала из Шизэ и так же благополучно прибыла в Блуа. Где же она?

– Клянусь Небом, я сам хотел бы это знать! – воскликнул я в отчаянии, чувствуя, что его вопросы в тысячу раз увеличивали тягость моего положения.

– Что это значит? – крикнул он, возвышая голос. – Вы не знаете, где она? Вы шутите, господин де Марсак?

– Это была бы плохая шутка, – ответил я с грустной улыбкой.

И я рассказал ему все без утайки. Он слушал меня, но без малейшего слова участия, скорее с нетерпением, перешедшим под конец в насмешливое недоверие. Когда я кончил, он грубо спросил меня, какого имени я заслуживаю. Не понимая, что он хочет сказать, я повторил свою фамилию. Он резко и напрямик ответил, что это невозможно.

– Не верю, сударь! – повторил он, нахмурив брови. – Вы не тот, за кого себя выдаете. Вы не привезли мне ни дамы, ни золотой монеты, – ничего такого, на основании чего я мог бы поверить вашей истории. Нет, сударь, не принимайте угрожающего вида! – продолжал он резко. – Я здесь представитель короля Наваррского, для которого это дело имеет громадное значение. Я не могу поверить; чтобы выбранный им человек действовал таким образом. Например, этот дом в Блуа и комната с двумя дверьми, о которых вы тут болтаете! Что же вы делали в то время, как барышню уводили?

– Я сражался с людьми, охранявшими дом, – ответил я, стараясь проглотить душивший меня гнев. – Я сделал все, что мог. Если бы дверь поддалась, все кончилось бы хорошо.

Он мрачно взглянул на меня.

– Это все пустые выдумки! – насмешливо сказал он.

Затем он опустил глаза и, казалось, на время погрузился в задумчивость; а я стоял перед ним, смущенный этим новым оборотом дела, вне себя от ярости, не зная однако, на что излить ее, глубоко уязвленный его оскорблениями, не имея надежды добиться удовлетворения.

– Слушайте! – резко сказал он после двух-трех минут мрачного размышления, в течение которых я, со своей стороны, испытывал чувство жгучего унижения. – Нет ли здесь кого-нибудь, кто мог бы установить вашу личность или подтвердить вашу историю каким-нибудь другим образом, сударь? Пока я не узнаю, как обстоит дело, я ничего не могу сделать.

Я угрюмо покачал головой. Я мог бы протестовать против его грубого и несправедливого ко мне отношения. Но к чему это могло привести, когда, он прикрывался именем своего повелителя?

– Ах, да! – сказал он с таким видом, словно внезапно что-то вспомнил. – Чуть не забыл. У меня тут есть люди, еще недавно бывшие при дворе короля Наваррского в Сен-Жан д'Анжели. Если вы действительно господин де Марсак, которому было дано это поручение, то вы конечно ничего не будете иметь против того, чтобы повидаться с ними?

Предложение это поставило меня в крайне затруднительное положение. Откажись я подвергнуться предложенному суду, я тем самым признаю себя самозванцем. Согласись я повидаться с незнакомцами, мне казалось вероятным, что они могли не узнать меня или же намеренно отречься от меня, чтобы еще ухудшить мое положение. Я колебался; но Рони стоял передо мной в ожидании ответа, и я, наконец, согласился.

– Хорошо! – коротко сказал он. – Сюда, пожалуйста! Они здесь… Задвижка с фокусом. Но, сударь, я ведь хозяин.

Повинуясь его указанию, я первым прошел в следующую комнату, чувствуя несказанное унижение от необходимости обращаться к незнакомым лицам. С минуту я не видел никого: день клонился к вечеру; длинная, узкая комната, в которую я вошел, освещалась лишь пылавшим в очаге огнем. Кроме того, я и сам был, вероятно, смущен. Думая, что проводник мой ошибся или что гости его уже уехали, я повернулся к нему, чтобы попросить объяснения. Он указал мне вперед. Я сделал еще несколько шагов. В эту минуту молодая, красивая дама, сидевшая в тени большого очага, вдруг, словно испугавшись, встала с места, устремив на меня взгляд. Свет горевшего дерева падал с одной стороны на ее лицо, придавая ее волосам золотистый оттенок.

– Ну! – сказал господин де Рони голосом, показавшимся мне несколько странным. – Вы, кажется, незнакомы с барышней?

Она действительно была мне совершенно незнакома; я поклонился ей, не говоря ни слова. Она, со своей стороны, важно и молча ответила на мой поклон.

– Нет ли здесь кого-нибудь другого, кто знал бы вас? – продолжал господин де Рони насмешливо, но с той же странностью в голосе, которая поразила меня раньше; теперь она была еще более заметна. – Если нет, господин де Марсак, то боюсь… Но осмотритесь же кругом, осмотритесь кругом, сударь! Я не хотел бы быть слишком поспешным в своем суждении.

С этими словами он положил руку мне на плечо с такой простотой и с такой внезапной переменой во всем своем обращении, что я положительно не знал, верить ли своим глазам. Я машинально взглянул на даму и заметил, что ее сверкавшие при свете огне глаза смотрели на меня очень милостиво. Смущение мое увеличилось в тысячу раз, когда, повернувшись в том направлении, куда указывал мне Рони, я увидел ничто иное, как саму мадемуазель де ля Вир, словно выросшую передо мной из-под земли. Она вышла из тени очага, скрывавшего ее до сих пор, и стояла предо мной, мило приседая, с тем же выражением на лице и в глазах, которое я заметил на лице барышни.

– Мадемуазель! – пробормотал я, не в силах отвести от нее глаз.

– Да, сударь, мадемуазель! – ответила она, приседая еще ниже и напоминая скорее ребенка, чем женщину.

– Здесь? – пробормотал я, разинув рот и смотря на нее во все глаза.

– Здесь, сударь, благодаря храбрости одного мужественного человека, – ответила она таким тихим голосом, что я едва расслышал.

Затем, опустив глаза, она отступила назад в тень, словно сказала уже слишком много или же боялась, что все ее существо говорило слишком красноречиво. Она была одета с большим блеском. Ее изящная фигурка при свете огня походила скорее на фею, чем на женщину. Вся она, и особенно смягчившееся выражение ее лица, так мало походили на барышню, которую я видел забрызганную грязью и с трудом держащуюся в седле от усталости, что я не знал, не померещилось ли мне все это, и по-прежнему ничего не понимал. Тут господин де Рони несколько раз милостиво обнял меня, прося у меня извинения за обман, к которому его побудило отчасти странное наше знакомство в гостинице, а отчасти желание усилить радостную неожиданность, которую он имел для меня в запасе.

– Пойдемте! – сказал он, увлекая меня к окну. – Я вам покажу еще нескольких из ваших старых друзей.

Я взглянул в окно и увидел внизу, на дворе, трех моих лошадей, выставленных в ряд. На Сиде сидел Симон Флейкс, который, увидев меня, с торжествующим видом поклонился мне. Около каждой лошади стояло по конюху, а по обеим сторонам – по человеку с факелом. Мой собеседник весело рассмеялся.

– Это устроено по распоряжению Мэньяна, – сказал он. – У него на такие вещи тонкий вкус.

Раскланявшись бесчисленное множество раз с Симоном Флейксом, я повернулся назад в комнату и, с преисполненным благодарностью сердцем, попросил господина де Рони познакомить меня со всеми подробностями бегства девушки.

– Это было очень просто, – сказал он, беря меня за руки и отводя назад к очагу. – В то время как вы дрались с негодяями, старая женщина, ежедневно приносившая девушке пищу, встревоженная шумом, зашла в комнату узнать, что там творится. Не имея возможности помочь вам и не будучи уверенной в вашем успехе, мадемуазель решила, что такого удобного случая не следовало упускать. Она заставила старуху показать ей и ее служанке дорогу через сад. После этого они, насколько я понял, бросились бежать по переулку и сейчас же наткнулись на юношу с лошадьми, который узнал их и помог им сесть на коней. Несколько минут они еще поджидали вас, а затем уехали.

– Но я справлялся у ворот, – сказал я.

– У каких ворот? – улыбаясь, спросил господин де Рони.

– У Северных, конечно, – ответил я.

– Так, – заметил он, слегка кивнув головой. – Но они сделали круг и выехали через Западные ворота. Странный парень этот ваш знакомый! У него недаром голова на плечах, господин де Марсак. Итак, отъехав на две лиги от города, они остановились, не зная как быть дальше. К счастью, в гостинице они встретились с одним моим знакомым, торговцем лошадьми. Он знал мадемуазель де ля Вир и привез ее сюда без всяких препятствий.

– Это был нормандец? – спросил я. Господин де Рони кивнул, тонко улыбнувшись.

– Да, – сказал он. – Он много рассказывал мне про вас. А теперь позвольте представить вас моей жене, госпоже де Рони.

Он подвел меня к даме, которая встала, когда я вошел в комнату, и теперь приветствовала меня с той же добротой, которую я раньше заметил в ее взгляде, и наговорила мне кучу любезностей. Я взглянул на нее с любопытством, так как много слышал о ее красоте, и потом, как молодой де Рони, одновременно влюбленный в двух девушек, живших в различных комнатах одной и той же гостиницы, встретив обеих разом, решил, которую из них посетить и выбрать себе в жены. Он, казалось, прочел мои мысли: когда я поклонился ей, благодаря ее за выраженные мне любезности, он весело ущипнул ее за ухо и сказал:

– Если захотите выбрать себе хорошую жену, де Марсак, всегда смотрите направо.

Он говорил в шутку, намекая только на себя. Но машинально взглянув в том направлении, куда он указывал, я увидел в двух шагах от себя мадемуазель, стоявшую в тени большого камина. Не знаю, что было в ней сильнее, – чувство ли гнева или стыда: верно то, что она ответила мне взглядом глубокого неудовольствия и, повернувшись, быстро вышла из комнаты, не сохранив и следа той нежности и благодарности, которые я заметил в ней раньше.

Глава XIII

В Рони

Следующее утро принесло мне новые доказательства того расположения, которым удостаивал меня де Рони. Проснувшись рано, я заметил на стуле, около моего платья, кошелек с золотом, в котором было 100 крон. В юноше, который в эту минуту вошел в мою комнату спросить, не нужно ли мне чего, я с трудом узнал Симона Флейкса: так щеголевато был он одет, напоминая своим нарядом платье Мэньяна. Я несколько раз взглянул на студента, прежде чем решился назвать его по имени. Наконец, протерев глаза, я спросил его, что он сделал со своей рясой.

– Сжег ее, господин де Марсак, – коротко ответил он.

Я видел, что, выражаясь картинно, он сжег еще многое другое, кроме своей рясы. Он был не так бледен, не так худ, не так удручен, как раньше, и двигался быстрее. Он потерял свойственный ему раньше вид человека слегка тронутого и казался сильным, спокойным, не так приниженным. Только в глазах его остался прежний странный блеск, свидетельствовавший о нервной, увлекающейся натуре.

– Что же вы намерены теперь делать, Симон? – спросил я, с любопытством замечая эту перемену.

– Я солдат, – ответил он, – и служу господину де Марсаку.

Я засмеялся.

– Боюсь, что вы выбрали себе плохую службу, – сказал я, начиная одеваться, – притом такую, на которой вы можете быть убиты. Мне кажется, это вам не по душе?

Он ничего не ответил. Я с изумлением взглянул на него.

– Вы, значит, пришли, наконец, к какому-нибудь решению? – спросил я.

– Да.

– И разрешили все свои сомнения?

– У меня нет больше сомнений.

– Вы гугенот?

– Это – единственно истинная и чистая религия, – серьезно ответил он и с видимой искренностью и благоговением произнес символ веры Безы.

Все это наполнило меня чувством глубокого удивления; но я не сказал больше ни слова, хотя у меня возникли некоторые сомнения. Я подождал пока не остался наедине с де Рони, и тут только все прояснилось. Я высказал ему свое удивление по поводу такого внезапного обращения. Заметив, что Рони только улыбался, не говоря ни слова, я стал высказываться определеннее.

– Я удивлен! Ведь, говорят, ученые люди, раз потерявшись в дебрях богословия, редко находят твердую почву и редко кто из них возвращается к старой вере или удостаивается милости принять новую. Я говорю, конечно, только о таких, к которым причисляю и этого юношу, то есть об увлекающихся, легко возбуждаемых умах, которые много учатся и не имеют силы переварить все, чему они учатся.