скачать книгу бесплатно
Дискурсивно-профессиональная подготовка
Юлия Владимировна Верминенко
Сергей Эдуардович Зверев
В монографии на основе обобщения отечественного и зарубежного опыта языкового образования обосновывается концепция дискурсивно-профессиональной подготовки, которую авторы рассматривают как реализацию воспитывающего обучения, с позиции значимости продуктивной речевой деятельности для формирования коммуникативной компетенции, социальных и профессиональных смыслов обучающихся.
Большое внимание уделено изложению общих положений теории общественной речи как философско-политической категории, в которой опосредуются процессы, происходящие в общественном сознании и общественном бытии, а также эмпирических данных, подтверждающих авторские исследования.
Книга предназначена для руководящего, научно-педагогического состава вузов и для широкого круга читателей, интересующихся вопросами языка, речевой и коммуникативной культуры и их взаимосвязи с успешностью общественно-политической и профессиональной деятельности.
Юлия Владимировна Верминенко, Сергей Эдуардович Зверев
Дискурсивно-профессиональная подготовка
Введение
Федеральные государственные образовательные стандарты высшего образования и квалификационные требования к подготовке специалистов как правило устанавливают, что обучающиеся должны уметь грамотно и аргументировано строить устную и письменную речь и быть способными использовать навыки публичной речи и ведения дискуссии при обсуждении учебного материала. В данных формулировках не находит отражения специфика речи в профессиональной деятельности: что речь специалиста должна прежде всего соответствовать критерию социальной и профессиональной значимости, понимаемой как способность оказывать влияние на сознание и поведение окружающих, связанных статусно-ролевыми отношениями в социуме.
Сложившаяся ситуация является следствием преобладания в отечественной лингвистике на протяжении почти всего ХХ в. направления, которое можно назвать культурноречевым, уделявшего внимание преимущественно нормативному аспекту – правильности речи, оставляя за кадром применение речи в различных видах деятельности. Литературоцентричность отечественного языкового образования, конечно, обеспечивает формирование речи на прекрасных образцах поэзии и прозы, но… образцах прошлого или даже позапрошлого века, что снижает мотивацию обучающихся, не ощущающих связи изучаемого материала с характерными для современности коммуникативными ситуациями. В результате складывается ситуация, что молодежь в лучшем случае знает, как надо говорить, но говорит так, что это вызывает законные нарекания окружающих и чуть ли не апокалиптические настроения у людей старшего поколения.
Со второй половины 80-х гг. ХХ в. пробудился интерес к преподаванию в вузе риторики, как классического учения о воздействующей, преимущественно убеждающей по характеру, речи. Несомненное достоинство современного риторического направления – внимание к образу ритора (или оратора) и его аудитории, т. е. попытка учета коммуникативной ситуации, и теории аргументации, лежащей в основе неориторики. Слабость – одноаспектное понимание условий воздействия речи, основывающихся на требованиях преимущественно к тексту-логосу.
В конце ХХ – начале XXI вв. в нашей стране наметился переход к преподаванию основ теории коммуникации. В рамках коммуникологического направления не предъявляется особых требований к нравственно-мировоззренческой позиции говорящего – изучаются различные модели, теории коммуникации и элементы коммуникационного процесса, в котором адресант и адресат занимают практически равноправные позиции наряду с техническими параметрами коммуникации. В результате, в преподавании дисциплин коммуникативного плана обычно не ориентируются на качественные изменения личности обучающихся, что обедняет процесс воспитания и снижает субъектность образования.
Таким образом, каждое из указанных направлений обладает собственными достоинствами и недостатками, что обуславливает необходимость разработки педагогической концепции, позволяющей сочетать сильные стороны указанных направлений в формировании речи и компенсировать их слабые стороны.
В последние десятилетия широкое применение находит термин «дискурс», трактуемый как текст, погруженный в коммуникативную ситуацию[1 - Карасик В. И. Дискурс // Дискурс-Пи. 2015. С. 147. URL: http://www.cyberleninka.ru›Грнти›n/diskurs (дата обращения: 24.01.2024).]; особо В. И. Карасик выделяет институциональный дискурс, совершаемый в социальных институтах, где коммуникация представляет собой часть этого института. Дискурс рассматривается Н. Фэркло как часть социальной практики, характеризующую социальную активность субъекта (в том числе связанную с профессиональной деятельностью), подразумевающую отбор и использование соответствующих языковых средств, фигурирующей в формировании идентичности человека[2 - Fairclough N. The Dialectics of Discourse. Recontextualization, Rescaling and Emphasis by Alelign Aschale. Addis Ababa University. 2013. Р. 4.].
Основной характеристикой институционального дискурса является, отмечает Е. А. Кожемякин, создание социально значимых смыслов; дискурс является способом существования самого социального института[3 - Кожемякин Е. А. Институциональные дискурсы: программа сравнительных исследований // Человек. Сообщество. Управление. Краснодар, 2007. № 2. С. 96–106.]. Для каждого институционального дискурса, по мнению Т. П. Поповой, «существует определенная мера соотношения между социально значимым и личностным компонентами»[4 - Попова Т. П. Характеристики институционального дискурса // Историческая и социально-образовательная мысль. 2015. T. 7. № 6, ч. 2. С. 296.], определяемая через соответствие социальных значений, ценностей и личностных смыслов его участников, умению использовать терминологию, жанровый репертуар, массив прецедентных феноменов и коммуникативных (этикетных) формул, характерных для определенного вида деятельности. Главная характеристика институционального дискурса, по справедливому, на наш взгляд, мнению автора, – «конструирование социальных смыслов»[5 - Там же, с. 297.] его участников, созидающее социокультурную реальность, по М. Фуко[6 - Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Касталь, 1996.], обеспечивая само существование института.
Таким образом, термин «дискурс» обладает выраженным коммуникативным аспектом, подразумевающим учет правил и условий организации коммуникации, ценностно-смысловой позиции коммуникантов и собственно языковых средств, привлекаемых для осуществления речевой деятельности. Эффективная социализация и профессиональная самоактуализация неотделимы от концептуализации[7 - Под концептуализацией здесь понимается процесс обретения понятием, термином характера концепта в сознании обучающихся, который, вслед за Д. С. Лихачевым, трактуется как «соединение словарного значения с личным или общественным опытом человека» (Лихачев Д. С. Концептосфера русского языка // Дмитрий Лихачев. Избранные труды по русской и мировой культуре. СПб.: Изд-во СПбГУП, 2006. С. 151).] в сознании обучающихся понятий, обеспечивающих формирование профессионального мировоззрения. В условиях относительно ограниченной включенности обучающихся в практику профессиональной деятельности целесообразно компенсировать этот недостаток расширением практики социально и профессионально значимой речевой деятельности в образовательном процессе и воспитательной работе в вузе. Мы полагаем, что применительно к вузовскому языковому образованию в плане целеполагания сегодня предпочтительно говорить о формировании дискурса обучающихся, что позволяет совместить обучение речевой деятельности в основных жанрах, востребованных в профессиональной деятельности, с формированием направленности их личности, т. е. реализовывать, к сожалению, забытое ныне воспитывающее обучение.
Частным случаем институционального дискурса – политического, дипломатического, административного, юридического, военного, педагогического, религиозного, медицинского, делового, спортивного, научного и пр. (по В. И. Карасику) – является профессиональный дискурс, локализующийся в рамках профессиональной деятельности по определенной специальности (по Е. И. Головановой[8 - Голованова Е. И. Профессиональный дискурс, субдискурс, жанр профессиональной коммуникации: соотношение понятий // Вестник Челябинского государственного университета. 2013. № 1 (292). Филология. Искусствоведение. Вып. 73. С. 32–35.]). Под профессиональным дискурсом мы будем понимать нормативно организованную речь, обусловленную социально-культурными и профессиональными условиями конкретного вида деятельности. Ввиду этого применительно к задачам языкового образования в вузе целесообразно говорить о необходимости разработки и внедрения дискурсивно-профессиональной подготовки.
Дискурсивно-профессиональная подготовка – реализующееся в образовательном процессе вуза формирование дискурса обучающихся, основанное на развитии способности к пониманию и продуцированию в речевой деятельности социально и профессионально значимых смыслов.
Основываясь на наблюдении Л. С. Выготского, что «не только интеллектуальное развитие, но и формирование характера, эмоций и личности в целом находится в непосредственной зависимости от речи»[9 - Выготский Л. С. К вопросу о многоязычии в детском возрасте / Хрестоматия по возрастной и педагогической психологии. М., Изд-во Моск. ун-та. 1980. С. 63.], дискурсивно-профессиональная подготовка способствует решению двуединой задачи: во-первых, достижения уровня коммуникативной компетенции в рамках обучения речевой деятельности и, во-вторых, воспитания обучающихся в единой ценностно-смысловой парадигме, отвечающей задаче формирования сознательного члена социума.
Лингводидактические принципы межпредметной координации и профессионально ориентированной коммуникативной направленности диктуют необходимость разделения ответственности за формирование профессионального дискурса обучающихся между различными дисциплинами учебного плана образовательного учреждения. Именно поэтому формирование профессионального дискурса не может быть «зоной ответственности» исключительно речеведческих дисциплин – необходима серьезная работа по включению в данный процесс комплекса дисциплин гуманитарного, общепрофессионального и специального циклов, реализующаяся на протяжении всего времени обучения в вузе.
Проблема разработки и реализации концепции дискурсивно-профессиональной подготовки лежит в русле исследований вопросов «профессионального обучения, подготовки и переподготовки и повышения квалификации во всех видах и уровнях образовательных учреждений» специальности 13.00.08 – «Теория и методика профессионального образования» и соответствует паспорту этой специальности по п. 4: «Подготовка специалистов в высших учебных заведениях», п. 10: «Подготовка специалистов в системе многоуровневого образования» и п. 35: «Интеграция общеобразовательной и профессиональной подготовки в учреждениях профессионального образования».
Материалы монографии основываются на более чем двадцатилетнем авторском опыте работы в области разработки теории общественной речи и преподавания различных речеведческих и гуманитарных дисциплин в шести военных академиях и институтах и двух вузах Минобрнауки, описанном в серии из пяти монографий «Военная риторика» (2011–2014), монографий «Речевое воспитание военнослужащих» (2013), «“Вселить в них дух воинственный”: дискурсивно-педагогический анализ воинских уставов» (2017), «Воинский дискурс[10 - Несмотря на то, что в научной литературе принят термин «военный дискурс», автор сознательно предпочитает употребление термина «воинский дискурс» не потому, что он не различает паронимы «военный» и «воинский», а оттого, что предпочитает рассматривать дискурс с позиции требований к его носителю – военнослужащему, а не в части, касающейся объективных требований к дискурсу, предъявляемых условиями военной службы.]: три источника, три составные части» (2019), выходивших в издательстве «Алетейя».
Глава 1. Философско-педагогические подходы к разработке концепции дискурсивно-профессиональной подготовки
1.1. Философско-политическая концепция общественной речи
С позиции теории риторики акад. Ю. В. Рождественского совокупность родов речи, распространенных в обществе на определенном историческом этапе, образует и поддерживает государство. Вслед за Аристотелем Ю. В. Рождественский полагал, что «общественное государственное устройство есть прежде всего речевая организация общества»[11 - Рождественский Ю. В. Теория риторики. М.: Наука, 2006. С. 10.], а усложнение фактур, видов и форм речи, образующих «систему речи» общества, выступает основным фактором движения общественной жизни. Данное положение вытекает из развивавшихся на протяжении ХХ века философских взглядов, трактовавших роль языка как главного социально организующего средства (Л. Витгенштейн, Г.-Г. Гадамер, Ж. Деррида, П. Рикер, М. Фуко и др.).
В этой связи представители Московской школы риторики (Ю. В. Рождественский, В. И. Аннушкин) расширительно именовали ее «учением о правилах построения общественной речи»[12 - Аннушкин В. И. Риторика. М.: Флинта: Наука, 2006. С. 19.]. В работах В. И. Аннушкина впервые прозвучало понятие «общественная речь», что может рассматриваться как веха на пути признания ценности речи как универсального инструмента социального взаимодействия. Общественная речь постулировалась как «форма выражения общественного сознания и настроения»[13 - Там же, с. 8.]. Однако дальше установления однонаправленной связи общественной речи и общественного сознания дело не пошло: не был отмечен диалектический характер взаимовлияния этих основополагающих философских категорий как друг на друга, так и на общественное бытие; категориальный аппарат общественной речи разработан не был.
Не было дано и точного определения общественной речи. Можно заключить, что общественная речь понимается В. И. Аннушкиным как совокупность фактур речи, к которым относятся: «устная, письменная, печатная, новая словесность массовой коммуникации»[14 - Там же, с. 35.]. Из такой классификации неясно, каким образом происходит постулированная выше способность общественной речи выражать состояние общественного сознания, ибо общественное сознание, как показал Э. Дюркгейм, не сводится к совокупности индивидуальных сознаний людей, составляющих общество[15 - Дюркгейм Э. Социология. Ее предмет, метод, предназначение. М., 2006.].
Известно, что речь может нести отпечаток идеологических, мировоззренческих, вкусовых установок, а также общепринятых ролевых и статусных норм речевого поведения. В этом случае индивидуальная речь очень часто обезличивается, приобретая черты, которые являются более или менее общими для некоторой социальной группы или класса, а то и для большинства речедеятелей определенной эпохи. Необходимо подчеркнуть, что эта «обезличенность» не является следствием принадлежности речи к одному из функциональных стилей, обслуживающих различные сферы человеческой деятельности.
Недостаточно указать, что в индивидуальной речи отражаются установки общественного сознания; в ней воспроизводятся формы, существующие в общественной речи в качестве эталонных образцов, которые постоянно на слуху и поэтому воспринимаются и воспроизводятся не только неосознанно, но и некритично в силу их ценности для большинства речедеятелей. Содержание общественной речи и направленность общественного сознания находятся в диалектическом единстве, взаимно обуславливая характер общественной жизни и направление приложения усилий по социальному обустройству и государственному строительству, воплощаемых в общественном бытии.
Неоспоримо, что в индивидуальной речи состояние общественного сознания может выражаться, но может и не иметь к нему никакого отношения, как, например, в случае фатического межличностного общения или при обсуждении интимных вопросов в частной переписке. Требуется конкретизация сущностных черт и категорий общественной речи, которая позволяла бы разграничить речевые феномены, ее слагающие, и установить отличия, свойственные речи как средству выражения общественного сознания и воздействия на него и на общественное бытие. К тому же, классическое, существовавшее со времен Аристотеля разделение речей на виды: совещательные, судебные и показательные (эпидейктические), даже и дополненное современными видами массовой коммуникации, не отвечает на вопрос о степени влияния речи на характер изменений, которые постоянно происходят в любом живом государственном и общественном организме.
Отмечая зависимость развития мышления от речи, причем речи социализированной, Л. С. Выготский указывал, что «мышление представляет собой не природную, натуральную форму поведения, а форму общественно-историческую»[16 - Выготский Л. С. Мышление и речь. М.: АСТ, 2008. С. 181.]. Данное наблюдение может служить теоретическим основанием положения о взаимообусловленности состояния общественного сознания и его отражения в общественной речи и, соответственно, в философско-педагогических системах.
Речь в разных сферах человеческой деятельности: политической, военной, научной, педагогической, религиозной, литературной, в сфере массовой коммуникации выступает средством изменения общественного сознания и влияет на характер общественной деятельности. Естественно, что для обеспечения такого сложного поливариантного взаимодействия общественная речь должна обладать принципиальным качеством: она должна быть социально значимой.
Социально значимая речь – это речь, способствующая возникновению изменений в общественном сознании или непосредственно влияющая на результаты общественной деятельности.
Несмотря на то, что социально значимая речь функционирует преимущественно в сфере социально-ориентированного общения, характеризующегося выраженными статусно-ролевыми позициями сторон, а также значимостью предмета речи, выходящего за пределы частных интересов, между этими понятиями нельзя ставить знак равенства. Действительно, речь носителя социальной роли или лица, обладающего определенным социальным статусом, далеко не всегда способна производить изменения в общественном сознании, и пробуждать к жизни силы, влекущие перемены в общественном бытии. Напротив, Нагорная проповедь, исходившая от лица, не занимавшего никакого общественного положения ни в римской, ни в иудейской иерархии своего времени, полностью переменила лики мира и заложила нравственные основы современной цивилизации. Точно так же движение Реформации, волновавшее все европейское общество на протяжении двух веков, было вызвано к жизни тезисами, прибитыми скромным монахом-августинцем, которого Л. фон Ранке называл «профессором при самом маленьком университете в мире, подданным одного из мельчайших князей Германии»[17 - Ранке Л. Л. Государи и народы Южной Европы в шестнадцатом и семнадцатом веках. Ч. 1. СПб., 1856.], к двери Замковой церкви г. Виттенберга.
Отрываясь от своего источника в процессе массового тиражирования, роды социально значимой речи приобретают черты, в определенной степени сходные. Эта с одной стороны общность черт, а с другой – новые качества речи, перерастающие индивидуальные черты и особенности, позволяет нам, по аналогии с термином «общественное сознание», предложенным Э. Дюркгеймом, скорректировать понятие общественной речи, предложенное В. И. Аннушкиным, и определить его место среди основных философских категорий.
Общественная речь – это совокупность родов социально значимой речи, распространенных на определенном этапе общественно-исторического развития.
Общественная речь выступает промежуточным звеном между общественным бытием и общественным сознанием, через которое опосредуется взаимовлияние процессов, проходящих в материальной и духовной жизни человечества. Известное высказывание К. Маркса «общественное бытие определяет… сознание»[18 - Маркс К. К критике политической экономии / Собр. соч. К. Маркса и Ф. Энгельса, изд. 2, т. 13, с. 7.] можно было бы дополнить: и общественное сознание определяет бытие через общественную речь.
Роды социально значимой речи функционируют преимущественно в сферах общественной деятельности, правила коммуникации в которых регулируются соответствующими частными риториками: политической, военной, церковно-богословской, судебной, деловой, педагогической, академической и пр. Изучение автором произведений военной риторики дало возможность выделить категорию, которую было предложено называть пафосом общественной речи.
Пафос общественной речи – это совокупность концептуальных воззрений речедеятелей («концептуальный каркас» их мировоззрения, по Л. Витгенштейну), опирающихся на ценности, устойчиво бытующие в общественном сознании в определенный исторический период.
Согласно основному закону риторики, чтобы намерение оратора (пафос) достигло адресата и произвело желаемое действие, оно должно учитывать имеющиеся у слушателей взгляды, предпочтения, интересы, склонности и привычки (этос). Как следствие – любой вид общественной речи должен строиться и до сих пор строится на топах – утверждениях, включающих элементы ценностно-смысловых ориентаций слушателей, разделяемых без возражений большинством аудитории. Набор топов определяет содержание пафосов, распространенных в общественной речи в данный исторический период. Верно и обратное: соответствующий набор топов постепенно формирует в общественном сознании ценности, разделяющиеся большинством речедеятелей. На эти сформированные ценности может опираться в своей речи любой государственный, общественный, военный деятель, когда потребуется воззвать к единству аудитории.
Топы являются продуктом ценностей общественного сознания, которое с позиций материалистической философии определяется общественным бытием. Наборы топов, бытующих в общественной речи, оказываются тесно связанными со способом организации общественного бытия, а значит и с определенной общественно-экономической формацией. Восприятие общественным сознанием топа зависит от содержательно-ценностного наполнения концептов, его образующих, которые также весьма часто имеют конкретно-историческую окраску.
Например, топ «мученическая смерть имеет награду в вечности», опирающийся на концепты мученичество и вечность имел абсолютную, непреходящую ценность и истинность для средневекового, «по преимуществу теологического» (по Ф. Энгельсу) мировоззрения. Наполнение указанных концептов положительным смыслом имело место только в Средневековье, что и повлекло широкое распространение религиозного пафоса как отражения общественного сознания в эту историческую эпоху. В дальнейшем, с утверждением государственных и национальных ценностей, связанных с образованием в Европе национальных государств, этот топ в значительной степени потускнел в восприятии его общественным сознанием, а с выходом на сцену социального пафоса, апеллирующего к классовым ценностям, и вовсе стал анахронизмом, особенно в России после Октябрьской революции.
Введение категории пафоса общественной речи дает инструмент для анализа общественно-политических процессов, о котором задумывался М. Фуко, задаваясь вопросом «не пронизано ли политическое поведение общества, группы или класса определенной и поддающейся описанию дискурсивной практикой»[19 - Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. – М.: Прогресс, 1977. С. 332.]. При этом, писал далее Фуко, «вопрос был бы не в том, чтобы определить, с какого момента возникает революционное сознание или какие соответствующие роли могли играть в генезисе этого сознания экономические условия и теоретические разъяснения; речь шла бы о том, чтобы показать, как сформировалась дискурсивная практика и революционное знание, которые воплощаются в формы поведения и стратегии, порождают теорию общества и осуществляют взаимодействие и взаимное преобразование тех и других»[20 - Там же, с. 357.]. Категорию пафоса общественной речи можно рассматривать в качестве своего рода дискурсивной формации или совокупности дискурсивных практик, в терминах Фуко, только пронизывающих не эпистемологическое поле различных наук, а определяющих своеобразие дискурсов, обеспечивающих общественно-политическую жизнь.
Как можно заметить, рассматривая историю развития общественной речи, ценности общественного сознания возникали не вдруг и не ниоткуда, исподволь формируясь в ходе развития цивилизации. В период доисторический и в эпоху архаической древности, о чем свидетельствуют, например, книги Ветхого Завета, человечество обходилось вообще без каких-либо ценностей, как, похоже, и без самого общественного сознания. Социальное поведение человека определялось и в законах Хамурапи, и в Моисеевых законоположениях страхом – смерть была обычным наказанием за отступления от правовых или религиозных норм. Собственно, религиозные установления, на наш взгляд, только абсолютизировали контроль за поведением в дополнение к строгому надзору светской власти; страх наказания от всевидящего и вездесущего, ревнивого и гневного Бога Ветхого Завета довлел над каждым, дерзнувшим преступить его установления, даже если преступление каким-либо образом удавалось скрыть от царя.
Развитию цивилизации мы обязаны, как известно, Античности, с ее многобожием и культом человеческой личности, вполне способной благодаря собственным подвигам и свершениям подниматься до небожителей Олимпа. Герои и полубоги Древней Греции отличались редкими личностными качествами – умом, храбростью, силой, – не уступая в этом даже богам. Безусловно, и в ветхозаветной истории есть эпизод борьбы Иакова с Богом, но там схватка заканчивается, конечно, победой Бога: «И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова» (Быт. 32:24). В гомеровском же эпосе даже не великий Ахиллес, а второстепенный персонаж Диомед ранит и Афродиту, и не дрогнув, вступает в схватку с богом войны Аресом, поражает того в пах, вынуждает спасаться бегством и горько жаловаться Зевсу на героя: «Прежде богине Киприде он руку поранил у кисти, После и против меня устремился, похожий на бога. Только проворные ноги спасли меня» (И. 5:881–883).
Библейские же герои, отличавшиеся военными подвигами – Гедеон, Самсон, Давид – обычно получали свою силу через благословение Божие, которое могло и отниматься от них за грехи, вместе с которым они, как правило, утрачивали и силу, и удачливость. Многочисленным героям Гомера боги, конечно, помогали в критические моменты, как, например, Афина Ахиллесу в его поединке с Гектором, но, во-первых, эта помощь была эпизодической, во-вторых, она никак не умаляла мощь и достоинство эпических героев.
Попутно заметим, что ветхозаветная военная риторика вообще не знает убеждающей и вдохновляющей речи, вся она построена на заклятии, т. е. на запрещении под страхом смерти оставлять в живых побежденных или прикасаться к трофеям, о чем свидетельствует история Иисуса Навина. Исключение составляет только риторическая практика Иуды Маккавея, но книга Маккавеев повествует о борьбе Израиля с духовной и политической экспансией эллинистических государств Селевкидов и Птолемеев во II в. до н. э., т. е. является по-настоящему историческим источником, явно испытавшим влияние Античности[21 - Подробнее см.: Зверев С. Э. Военная риторика Средневековья: монография / С. Э. Зверев. СПб.: Алетейя, 2011. 208 с.].
Личностные качества, таким образом, стали обретать характер первых по-настоящему человеческих героических ценностей только в античном общественном сознании. Относительная слабость духовных и социальных институтов в период родоплеменного и рабовладельческого строя диктовала возникновение и широкое распространение в общественной речи героического пафоса, опирающегося на концепты «доблесть», «слава», «герой», «подвиг», «победа» и т. п. Героический и его разновидность патриотический пафосы служили воспитанию ополчений граждан на примерах ратных подвигов предков, а с переходом к профессиональному войску – на воинском воспитании корпоративной чести наемных солдат, основанной на доминанте традиционных «мужских» добродетелей: силы, мужества, верности долгу. Концептуальное поле героического пафоса в настоящее время можно трактовать и расширительно, рассматривая понятие «герой» так, как оно понимается в теории литературы. В этом смысле героический пафос сейчас ориентирован и на личностные ценности человека.
Вообще, можно заметить, что определенной общественно-экономической формации соответствует преобладающий на этом этапе один из основных пафосов общественной речи. Не менее важно и то, что ценности более прогрессивного пафоса общественной речи созревают в недрах предшествующего ему, на первых порах используя его ценности в новой исторической окраске до тех пор, пока не вполне сформируются и окрепнут ценности новой формации. В дальнейшем ценности старого и нового пафосов существуют параллельно, подчас переплетаясь, до тех пор, пока ценности нового пафоса не получат более широкое распространение и не займут господствующего положения.
Так, по мере нарастания кризиса гражданских добродетелей в период поздней Античности усиливались искания общественного сознания в поисках новых философско-религиозных ценностей, которые бы дали толчок развитию общественным отношениям и общественному бытию. Возникновение христианства в этих условиях явилось закономерным следствием соединения героического личностного начала Античности с ветхозаветным религиозным законничеством, воплощенного в идее троичности Божества. Не случайно христианство получило такое широкое распространение на территории Римской империи и впоследствии на территориях варварских племен, служивших объектом римской экспансии, так или иначе соприкасавшихся с Pax Romana. Жертвенный подвиг Христа, нравственная сердцевина его учения в сознании человека Античности, воспитанного на ценностях героического пафоса, обязательно должен был увенчаться победой, в данном случае над самым безжалостным противником человека – смертью. Подвиг поистине достойный Сына Божия, ибо ни один из великих героев Античности, как известно, не смог преодолеть непреложного закона естественной конечности человеческой жизни.
Темой победы над смертью проникнуто все христианство; в тропаре на Вербное Воскресенье это слово звучит дважды:
«Темже и мы, яко отроцы, победы знамения носяще, Тебе победителю смерти вопием: осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне». Важность этого аспекта нового вероучения простиралась на первых порах настолько далеко, что порой затмевала собой и тему жертвенности, и тему мученичества, получившего впоследствии, в период Средневековья более широкую трактовку, по крайней мере, в католической церкви. Апостол Павел определенно свидетельствовал: «… если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1Кор. 15:14), понимая, очевидно, что, если не было победы Христа над смертью, новая религиозность бессильна завоевать сердца античной ойкумены. Переосмысление мученичества как двери, открывающей путь в блаженную вечность, наступило несколько позднее, когда христиане столкнулись с гонениями от языческого государства. Строгость ветхозаветного религиозного Закона также не осталась невостребованной, реализовавшись после обретения христианством статуса государственной религии в разработке догматики и вопросов канонического права на Западе и Востоке.
«При своем возникновении, – указывал С. С. Аверинцев, – христианство было крайне далеко от того, чтобы быть феодальной идеологией; но религией личной верности и «дружинной», «воинской» службы Богу оно было всегда»[22 - Аверинцев С. Другой Рим: Избранные статьи. СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2005. С. 89.]. «Яко да царя всех подъимем ангельскими невидимо дориносима чинми», – поется на литургии в православном богослужения. Подобно римскому военачальнику, провозглашаемому императором, которого воины поднимали на щите, поддерживая копьями, христиане провозглашают Христа небесным царем, поддерживаемого копьями ангельского воинства. Героический пафос до сих пор занимает сильные позиции в восточных православных церквях, периодически проявляясь в молитвах за победу своего государства, в отличие от молитв о всеобщем мире, которые звучат преимущественно из уст предстоятелей западного христианства.
Монотеистические религии заявили, что человеческое существование не ограничивается земной жизнью, которая является лишь ступенькой, ведущей человека в вечность и определяющей содержание этой вечности. Как следствие – остро встал до времени маловажный вопрос о правильности выбора пути, ведущего в блаженную вечность, т. е. истинной религии. В период Средневековья к общественной речи были допущены представители исключительно высших, привилегированных сословий феодального общества: военно-аристократического и духовного. Религиозный пафос в устах этих сословий, оперировавший концептами «Бог», «вечность», «вера», «религия», «спасение» и проч., служил прежде всего освящению легитимности принципа монархического правления как богоустановленного. Религиозный пафос в чистом виде провозглашал борьбу за признание истинности веры, ее защиту от посягательств иноверцев, которые с этого времени начинают рассматриваться уже как враги Божии, а также за распространение истинной веры и просвещение ею неверующих или язычников и за насильственное утверждение ее в среде инаковерующих.
Религиозный пафос определял величайшие движения народов в Средние века. Однако со временем происходило постепенное расширение сферы применения религиозного пафоса, и дух его все более «обмирщался». Под знаком распространения и утверждения веры решались земные военно-политические задачи. Девальвация религиозных ценностей в общественном сознании на рубеже позднего Средневековья – Возрождения обусловила необходимость поиска нового пафоса общественной речи.
Выход на историческую сцену третьего сословия и завоевание им политической власти преимущественно в европейских государствах XVIII–XIX вв. ознаменовался возникновением нового, национального пафоса, концептуальное поле которого составляли понятия «нация», «национальные ценности», «национальные интересы» и т. п.
На протяжении истории неуклонно возрастало значение народных масс. Рост количества и могущества городов в период развитого и позднего европейского Средневековья, например, привел к возрастанию роли городского населения в экономической и общественной жизни. Распространялось образование, которому много способствовало изобретение в середине XV в. книгопечатания. Расширение участия народа в общественной деятельности не могло не повлечь возрастания потребности его участия в общественной речи. Расширение круга участников общественной деятельности влечет возрастание потребности в общественной речи. Этот закон применительно к конкретно-историческим условиям позднего Средневековья – Возрождения означал выход на мировую сцену третьего, наиболее многочисленного сословия, которое, поскольку право на речь всегда ассоциировалось с правом на власть, начало борьбу за место под солнцем в условиях жесткой структурной иерархии тогдашнего сословного общества.
На первых порах борьба эта развивалась под знаком средневекового религиозного пафоса, в силу того что новые ценности еще не успели сформироваться в общественном сознании и найти свое выражение в топах общественной речи. Именно поэтому во всех крупных общественно-политических событиях начала Нового времени – религиозных войнах во Франции XVI в., английской буржуазной революции XVII в., Тридцатилетней войны (1618–1648) в Германии мы видим борьбу за политическую гегемонию третьего сословия и национальных государств проходящую под лозунгами защиты религиозной свободы.
С течением времени происходила постепенная кристаллизация новых ценностей в общественном сознании. Монарх в большинстве государств Европы, начиная с XVII в., представлял собой уже не столько сакральную фигуру помазанника Божьего, что было характерно для Средневековья, но первого слугу государства. Эпоха просвещенного абсолютизма была проникнута государственным пафосом. В разных странах процесс укоренения государственных ценностей в общественном сознании протекал по-разному. В России, например, внедрение государственного пафоса в общественную речь начался фактически при Петре Великом. Знаменитая речь перед началом Полтавской битвы, приписываемая Петру, проникнута государственным пафосом: «…не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное». Концепт «государство» получил в России широкое распространение, начиная именно с петровских преобразований.
Государственные ценности, когда государство выступало единственным посредником между враждовавшими сословиями, которому они временно соглашались делегировать властные полномочия, в Европе неуклонно трансформировались в сторону ценностей национальных. Национальный пафос, название которому дает понятие нации, которая в трудах Э. Геллнера[23 - Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991.] трактуется как внесословная, образованная, культурно однородная группа, характеризующаяся относительной социально-экономической мобильностью, отражал процессы постепенного осознания народами своей культурной самобытности, формирования национальных характеров, происходящее во многом под влиянием отечественных религий, которые также в свою очередь все более начинали выражать национальные черты и интересы даже в вероисповедных вопросах. Религиозные догматы рассматривались не как самодовлеющая ценность, а как атрибуты, формирующие сущностные черты и отличия нации. Нации, как писал Э. Геллнер, уже не устраивало вглядываться в себя сквозь туманную завесу религии.
Здесь следует разделить понятия нации, определение которой было дано выше, и народа, под которым мы будем понимать деятельную часть этноса, являющуюся носителем коллективной воли к прогрессивному развитию. Народ в судьбоносные моменты может выделять из своей среды отдельных личностей, подобных Жанне д’Арк во Франции, Уильяму Уоллесу в Шотландии, или Кузьме Минину у нас, которые, организуя, превращают народ в политическую силу, но при обыкновенных условиях народ играет роль моральной и физической опоры нации. Ошибочно, как писал Э. Юнгер, «предположение, будто масса сознательно и надолго подчинит идее формы своей жизни»[24 - Юнгер Э. Лейтенант Штурм // Юнгер Э. Рискующее сердце / Пер. с нем. В. Б. Микушевича. СПб., 2010.]. Нации образуют политические партии и правительства, руководящий состав государственного механизма, который приводится в движение народом, трудящимся в качестве «слуг государевых», соработников нации. В этом смысле в доиндустриальную эпоху можно говорить о «политической нации», как это трактует Э. Хобсбаум, или, в современных терминах, элите – титулованной светской и духовной знати и дворянстве.
Возникновение и распространение национального пафоса в общественной речи происходит, только начиная со времени победы третьего сословия, ознаменовавшейся Великой Французской революцией. Первым же программным документом, закрепившим положение в государстве новой общественной силы, был провозглашен суверенитет нации, и заявлено, что «никакая корпорация, ни один индивид не могут располагать властью, которая не исходит явно из этого источника»[25 - Декларация прав человека и гражданина, 1789.]. С этого времени история развития западной цивилизации представляла последовательное утверждение национального пафоса, который, следуя сформулированному выше закону, стремился обеспечить первенствующее значение нации, полагавшей источником своей легитимности волю народа.
Героический, религиозный и национальный пафосы мы относим к основным, действие которых в той или иной степени можно наблюдать практически во всех общественно-исторических явлениях Новейшего времени. В отсутствие полностью разработанной теории общественной речи данный факт подтверждается, помимо анализа произведений военной риторики на протяжении письменной истории человечества, частным анализом содержательной основы политического и судебного красноречия[26 - См.: Зверев С. Э. Пафосы общественной речи в политической риторике Демосфена // Общественные науки. 2013. № 1. С. 36–44; Зверев С. Э. Пафосы общественной речи в судебном красноречии XV–XIX веков // European Social Science Journal. 2012. № 11(2). С. 87–97.], а также наблюдением П. Ф. Каптерева о существовании церковно-религиозного (допетровского), государственного (на протяжении XVIII – первой половины XIX вв.) и общественного, т. е. национального периода (после Великих реформ до 1917 г.) в развитии дореволюционной российской педагогики[27 - Каптерев П. Ф. История русской педагогии. Петроград, 1915.]. Отчасти подтверждение нашей мысли можем найти и в трудах М. П. Фуко, комментировавшего смену государственного пафоса национальным в период Великой французской революции следующим образом: «Новый дискурс (имеющий нового субъекта и новую точку отсчета) сопровождается и новым, если так можно сказать пафосом. Этот новый пафос направлен на… государственный переворот или удар по государству, на выступление против государства»[28 - «Нужно защищать общество»: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1975–1976 учебном году. СПб.: Наука, 2005. С. 149.].
Наблюдение за состоянием общественной речи в революционной Франции и последующим периодом правления Наполеона Бонапарта позволяет сформулировать еще один закон общественной речи: интенсивность общественной речи диалектически связана с уровнем развития общественного сознания. Действительно, придя к власти на волне революционной митинговой стихии не без помощи печатного слова, Наполеон все время своего правления в дальнейшем неуклонно боролся с этим проявлением свободного народного духа, преуспев в этом настолько, что к концу его правления во Франции профессия типографского издателя считалась вымирающей. Итогом была нарастающая пассивность народного сознания и ближайшего окружения Наполеона, во всем привыкшего полагаться на гений «великого человека», что и повлекло отказ от борьбы и закономерное отречение императора, когда союзники оказались у ворот Парижа.
Бурное развитие производительных сил в эпоху Нового времени быстро выявило неоднородность европейских наций – наметилась оппозиция по классовому признаку между собственно нацией и широкими народными массами. Оппозиция безусловно вредная, ибо движимая чувством самосохранения, нация стремится обезопасить себя, сообщив свое видение политики народу, а в идеальном случае – стремится распространить себя на народ, точнее поднять его до своего уровня, вовлечь в свою орбиту, чтобы народ разделял идеалы и ценности, которые исповедует нация, и был движим ими в собственной «государствообразующей» деятельности. Политической силой, как правило, обладает только нация.
Систему ценностей, разделяемую нацией и народом проще всего выработать в системе образования, которая, как известно, есть главный институт, обеспечивающий социализацию личности. Именно поэтому государство объективно должно выступать заказчиком образования и инструментом формирования нации. Конечно, государство обычно руководствуется совсем не филантропическими целями: образованные люди нужны ему в первую очередь для взимания налогов, ведения финансов, прокладывания дорог, изобретения новых видов вооружений и решения тому подобных вполне прагматических задач. Однако необходимость воспитания новых поколений государственных соработников также остается фактом: с античности было известно, что продуктивна только свободная мысль и эффективен только сознательный труд людей, разделяющих общие взгляды и ценности. «Национализм, – справедливо полагал Э. Геллнер, – является следствием новой формы социальной организации, опирающейся на полностью обобществленные, централизованно воспроизводящиеся высокие культуры, каждая из которых защищена своим государством»[29 - Геллнер Э. Нации и национализм. URL: http//www.royalib.com>book>gellner-nas… (дата обращения: 09.12.2022).].
Как следует из приведенной цитаты, нация есть продукт длительного социально-исторического развития, приумножения материальной и духовной культуры, организующегося и направляющегося государством. По свидетельству Э. Хобсбаума, в качестве первого критерия возникновения нации в нашем понимании во второй половине XIX в., когда процессы формирования наций в большинстве европейских стран вошли в заключительную фазу, выступала «историческая связь народа с современным государством или с государством, имевшим довольно продолжительное существование в прошлом»[30 - Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. URL: http//www.litmir.me>br?b=236025&p=1 (дата обращения: 09.12.2022).].
В этой связи стоит отметить, что отсутствие централизованного государства в Германии до второй половины XIX века ясно свидетельствует о его роли в формировании нации: в немецком языке практически не употреблялось само понятие «нация», в литературе и публицистике повсеместно употреблялось слово Volk (народ).
Схожие процессы наблюдались в России. В России, ввиду явной девальвации ценностей государственного пафоса, связанного с невозможностью, не прибегая к помощи широких народных масс, справиться с наполеоновским нашествием, назрел очевидный вопрос о переходе к ценностям национальным. Однако культивирование национальных ценностей в общественной речи, как гласит ее первый закон, без кардинальной трансформации общественных отношений, можно было уподобить раздуванию фитиля, ведущего к мине, заложенной под самодержавный принцип правления. В результате в 1816 г. в общественной речи России произошел явный откат к ценностям религиозного пафоса, который господствовал на протяжении периода Средневековья. События декабря 1825 г. только укрепили власть в стремлении к насаждению консервативных ценностей с охранительной целью стабилизации состояния умов российского общества.
В этих условиях власть обратилась к насаждению религиозных ценностей в общественном сознании, утверждавших представление о сакральной природе верховной власти в государстве. Начало «особому пути» России, таким образом, было положено. Заметим, что ничего подобного не наблюдалось в российской истории на протяжении всего XVIII в. от Петра Великого до Павла I. Все российские монархи этого периода, как и их современники: Фридрих II Великий в Пруссии и даже «король-солнце» Людовик XIV во Франции, активно позиционировали себя первыми работниками в государстве, в духе ценностей эпохи просвещенного абсолютизма, насаждаемых государственным пафосом.
Своеобразие в развитии общественной речи, которое исподволь сказывалось на российском общественном сознании, привело постепенно к возникновению идеи об особом пути, особом служении и особом призвании России, началось, фактически, с царского манифеста 1816 г., воздававшего по окончании войны с Наполеоном честь победы исключительно Богу: «Кто человек, или кто люди, могли совершить сие высшее сил человеческих дело? Не явен ли здесь промысел Божий? Ему, Ему единому слава»[31 - Цит. по: Зверев С. Э. Военная риторика Нового времени. СПб.: Алетейя, 2012. С. 174.]. Вместо развития в сторону преобладания национального пафоса в общественной речи, как это происходило в странах Европы, в России вернулись к пафосу религиозному, который господствовал в общественной речи на протяжении всего времени правления Николая I. Так, в манифесте от 9 февраля 1854 г. об объявлении войны Англии и Франции прозвучало: «… подвизаясь за угнетенных братьев, исповедующих веру Христову, единым сердцем всей России воззовем: «Господь наш! Избавитель наш! Кого убоимся! Да воскреснет Бог и расточатся врази его!»[32 - Там же, с. 186.]. Обращение к религиозному пафосу, как атрибуту средневековых общественных отношений, негативно отозвалось на формировании национального самосознания, отбросив страну в развитии на несколько столетий назад.
Поражение в Восточной войне привело к началу масштабных реформ, ускоривших формирование нации, которая с полным основанием воспринимала себя русской, поскольку на пространстве империи именно русский народ к тому времени обладал высокой письменной культурой, а его многочисленность гарантировала нации безопасность от внешнего окружения. Названия добровольных научных организаций имперского периода, начинавшихся, как правило, с констатации национальной принадлежности, говорят сами за себя: Русское географическое общество (1845), Русское общество акклиматизации животных и растений (1864), Русское техническое общество (1866), Русское историческое общество (1866); Русское горное общество (1900); Русское военно-историческое общество (1907); Русский союз психиатров и невропатологов (1908), Русское ботаническое общество (1915), Русское палеонтологическое общество (1916) и т. п. Данный факт отражает тенденции особенно интенсивно протекавшего, начиная со второй половины XIX в., процесса формирования российской нации.
Однако политические и экономические реформы не коснулись положения дел в общественной речи, в которой продолжал господствовать и насаждаться сверху религиозный пафос. В триединой формуле К. П. Победоносцева «Православие, самодержавие, народность», которым в России руководствовались во внутренней политике во второй половине XIX в., доминировали религиозные ценности к явному ущербу для ценностей национальных, оттесненных на третье место после государственных. Не случайно, известные тютчевские строки о том, что «умом Россию не понять», родились именно в это время.
Попытка таким образом сдерживать пар, рвущийся из кипящего котла быстрыми темпами формирующейся российской нации, ничего кроме вреда не принесла. Упорное нежелание рассматривать нацию (в лице которой выступала теперь разночинная интеллигенция, в отличие от дворянства, которое держало пальму первенства до 1825 г.) в качестве со-работника монархии в вопросах государственного управления привело к разделению общества, обладавшей огромным творческим потенциалом, на два лагеря. Часть интеллигенции, которая избрала для себя путь открытой революционной борьбы за власть, была потеряна для созидательной работы государственного строительства; другая избрала путь пассивного сопротивления, настолько критически относясь к государству, что это, по сути, парализовало усилия последнего что-либо изменить к лучшему до 1917 года.
Конечно, взаимоотношения нации и государства нигде и никогда не были идиллическими – во всех странах это была жесткая агональная борьба за доминирование, периодически переходившая в вооруженную фазу. Наиболее развитые европейские государства: Францию, Англию, Германию не раз сотрясали революции, бунты и гражданские войны, в которых постепенно выковывались как организационные формы нации, так и принципы ее взаимодействия с государственной властью.
В результате классовой борьбы в Европе во второй половине XIX в. трудами основоположников марксизма сформировался и зазвучал в общественной речи новый социальный пафос (трудящиеся, эксплуататоры, пролетарская солидарность). Действие социального пафоса в революционных движениях в Европе было относительно недолгим. В Советской России на примере дискурса Л. Д. Троцкого можно наблюдать процесс постепенного замещения социального пафоса пафосом героико-патриотическим – акцент постепенно смещался на категорию долга перед страной, отечеством, «рабоче-крестьянской Россией» – понятиями, являющимися принадлежностью патриотического пафоса. Красноармейцев также призывали проявлять доблесть, опираясь на понятия воинской чести и стыда, характерные для древнейшего героического пафоса. При естественном ходе вещей, что показали уже события Советско-польской войны (1920 г.), социальный пафос должен был смениться пафосом национальным. Соответствующий закон общественной речи, гласит, что преобладающие пафосы общественной речи утверждают господствующую на данном историческом этапе систему общественных отношений; наш вывод подтверждается наблюдением Н. Фэркло, что «дискурсивные практики идеологизируются в той мере, в какой они способствуют поддержанию или подрыву властных отношений»[33 - Fairclough N. Critical discourse analysis: the critical study of language. Р. 83.].
Отказ от классовых ценностей фактически должен был означать переход к другой общественно-экономической формации, поэтому борьба с «русским шовинизмом» в СССР последовательно продолжалась до Великой Отечественной войны, когда на ноябрьском параде 1941 г. зазвучал сначала героико-патриотический пафос, а в 1945 г. в тосте И. В. Сталина за здоровье русского народа проявился и пафос национальный как результат кратковременного обращения партийно-политической номенклатуры к реалиям времени. С исчезновением военной угрозы из советской общественной речи национальный пафос практически исчез.
Нестойкость социального пафоса обусловила искусственное ограничение употребления прочих пафосов в советской общественной речи, что знаменовало собой становление и упрочение советской идеологии. Объективно это имело негативные последствия. Ценности общественного сознания не могут укладываться в рамки одной идеи или идеологии, хотя бы в силу огромного количества различий в менталитете и культуре слагающих народ элементов. Как отмечал Д. Шарп, «идеология может разложиться, мифы и символы системы – потерять популярность», а «строгая приверженность идеологии, влияющая на восприятие реальности, мешает видеть действительные условия и потребности»[34 - Шарп Д. От диктатуры к демократии: стратегия и тактика освобождения. М.: Новое издательство, 2012. С. 32–33.].
Историю развития СССР после Второй мировой войны можно рассматривать как процесс постепенного и закономерного заката социализма и возвращения к естественной динамике развития общественной речи (героический – религиозный – государственный – национальный – социальный – наднациональный пафос). Действительно, во времена «брежневского застоя» в общественной речи преобладал государственный пафос, который только по форме оперировал девальвировавшимися социально-классовыми категориями. Государственный пафос, вследствие активной роли государства в деле формирования нации, неизбежно должен был смениться пафосом национальным, что и произошло в 1991 году. Процесс этот, судя по всему, осознавался властями, поскольку в 1977 г. была предпринята попытка заявить о складывании в СССР новой социально-исторической общности, которую назвали «советский народ». От советского народа было уже недалеко до советской нации, которой (по Э. Геллнеру) позиционировала себя КПСС. Однако термины эти оказались явно нежизнеспособными, что показало мгновенное крушение, казалось, незыблемого монолита Советского государства.
С начала Второй мировой войны до настоящего времени мы могли наблюдать процесс постепенного внедрения в общественную речь западного сообщества ценностей наднационального пафоса (свобода, демократия, права человека). Родился этот пафос из необходимости взаимопонимания и согласования военных усилий стран антигитлеровской коалиции, одни из которых (Великобритания, США) руководствовались национальными, другие (СССР) – социальными ценностями. Все страны антигитлеровской коалиции, по крайней мере, на межгосударственном уровне в годы войны, оперируя концептом «свобода», стремились к общей цели – освобождению человечества от коричневой чумы.
Отметим, насколько созвучны речь И. В. Сталина от 7 ноября 1941 г., произнесенная во время парада на Красной площади, и приказ генерала Д. Эйзенхауэра от 2 июня 1944 г., отданный перед началом высадки в Нормандии. Советский партийный лидер: «Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая»[35 - Цит. по: Зверев С. Э. Военная риторика Второй мировой. Речевое воспитание войск в годы войны и в межвоенный период. СПб.: Алетейя, 2014. С. 531.]. Американский генерал: «Солдаты, матросы и летчики союзных экспедиционных сил! На вас смотрит весь мир. Надежды и молитвы всех свободолюбивых людей с вами. Вместе с нашими доблестными союзниками и братьями по оружию на других фронтах вам предстоит разрушить немецкую военную машину, сбросить нацистскую тиранию с угнетенных народов Европы и обеспечить безопасность свободного мира»[36 - Там же, с. 384.]. Ключевым словом в речах столь различных политических деятелей является «свобода», повторившаяся у И. В. Сталина трижды, у Д. Эйзенхауэра дважды.
Концептуальное наполнение ценностей наднационального пафоса, конечно, разнилось: в СССР свобода трактовалась как антитеза порабощения внешним врагом, т. е. как независимость и суверенитет государства, на Западе – преимущественно как личная свобода воли человека. Но главная цель была достигнута: лидеры стран антигитлеровской коалиции формально говорили на одном языке. Отголосок достигнутого компромисса в общественной речи стран западного мира и СССР проявлялся, например, в том, что социалистические страны Восточной Европы у нас долгое время принято было называть странами «народной демократии».
Примерное содержание концептуальных полей и соотнесенность пафосов общественной речи с определенной исторической эпохой представлены в табл. 1.1.
Обратимся к истории России последних двух десятилетий. Крушение системы социализма отозвалось в нашем обществе разрушением ценностей социального пафоса и обращением к ценностям пафоса наднационального, произошедшем фактически одномоментно и спонтанно. Как следствие, «лихие 90-е» были временем полного нашего взаимопонимания с Западом, оказывавшего значительную помощь в реорганизации постсоветского пространства: была стабилизирована внутриполитическая ситуация, пресечены сепаратистские тенденции некоторых российских республик и воссоздана в новом формате система экономических связей.
Таблица 1.1.
Концептуальные поля пафосов общественной речи
Почему же практически с начала нового века начинает углубляться оппозиция Запад-Восток, почему становятся актуальными идеи евразийства, поиска особого пути России и прочие элементы брожения общественного сознания, свидетельствующие о девальвации ценностей наднационального пафоса и постепенной утрате общего языка с Западом? Ответ нам видится в следующем: от одного «нестойкого» вида пафоса общественной речи мы стремились перескочить к другому, не вызревшему в полной мере в недрах отечественной общественной речи.
Без разделяемых большинством скрепляющих общество ценностей ни одно государство существовать не может. Для обеспечения социальной интеграции, которая, напомним, по теории Ю. Хабермаса, должна преобладать над социальной организацией, общество должно руководствоваться ясными, разделяемыми большинством ценностями. Не стало исключением и молодое российское государство, на первых порах принявшее общечеловеческие ценности наднационального пафоса. Новые ценности, чтобы прижиться в общественном сознании нуждались в бережном взращивании, тщательном, более или менее длительном культивировании в общественной речи. Но медовый месяц российской демократии продлился недолго, прерванный сначала ожесточенной номенклатурной борьбой за власть в августе 1993 г., а затем и потонув в крови операции по восстановлению конституционного порядка в Чечне 1994–1996 гг. В массовом сознании эта операция получила название «Первая чеченская война», что уже говорит о многом. За ней последовала контртеррористическая операция на Северном Кавказе 1999–2009 гг., которая также недвусмысленно воспринималась в народе как уже «Вторая чеченская война». На войне же, как известно, востребован пафос героический. Откат от не очень близких и понятных российскому массовому сознанию ценностей наднационального пафоса, исповедавшихся в период президентства Б. Н. Ельцина, к ценностям героическим быстро принес дивиденды. Народ, пролитой кровью поколений связанный с военной историей отечества, воспрял духом, что и дало известные 80 % электората, решительно поддерживающих политику В. В. Путина.
Надо, впрочем, понимать, что выбор российской властью «государствообразующих» ценностей был предопределен. В самом деле: религиозный пафос в многоконфессиональной и национальный – в многонациональной стране вряд ли сыграли бы объединяющую роль. Социальный пафос был дискредитирован семью десятилетиями советской власти, время государственного, ввиду слишком небольшого времени существования новой государственности еще не наступило, а ценности свободы и демократии наднационального пафоса в этот период оказались основательно выхолощены трудностями материального положения большинства населения.
В результате Чечня отказалась от религиозного пафоса в общественной речи, под знаком которого она вела «Первую чеченскую войну», привлекшую со всех сторон такую массу «борцов за веру», оставив его для угроз им же, но теперь уже как «шайтанам», посягающим на суверенитет России. Голос президента республики Р. А. Кадырова, прилагающего немалые усилия для воспитания религиозности чеченского народа как залога его нравственности (т. е. в государственных интересах), уверенно звучит на международном уровне, оперируя призывами к чести, славе, величию России и другими концептами героического пафоса.
Российская власть, может быть интуитивно, осознала воспитательное, объединяющее значение общественной речи, построенной на фактах героической истории Отечества, и постаралась использовать ее потенциал для консолидации общества, находившегося в очень непростой ситуации. Свидетельством тому – размах празднования годовщин Победы и сражений Великой Отечественной войны, активная охранительная борьба против «переписывания истории», выхолащивающего героический компонент, который власти представляется чрезвычайно важным именно с точки зрения насаждения в обществе ценностей героического пафоса. Выбор государственного праздника, призванного заменить в общественном сознании День Великой Октябрьской социалистической революции, олицетворявшего социальные ценности, показателен: с 2005 г. Россия празднует День народного единства в честь военного события. Не менее показательно, что ценности Дня согласия и примирения, склонявшиеся к наднациональным, явно не слишком одобрялись властью, что показывала отмена выходного дня 7 ноября в пользу 4 ноября, как и отмена самого праздника в 2004 году.
Употребление героического пафоса было и, наверно, всегда останется целесообразным в рамках практической морали, доступной абсолютному большинству населения нашей страны, связанного личной, семейной историей с историей Великой Отечественной войны и Вооруженных сил. Героические ценности никогда не девальвируются в воспитательной работе с военнослужащими армии и флота, но придавать им характер преобладающих в общественной речи государства является ошибочным и даже опасным. В соответствии с законом общественной речи, пафосы общественной речи утверждают господствующую на данном историческом этапе систему общественных отношений. Преобладание героического пафоса было бы уместно в общественной речи идеального государства Платона, которому война, управление государством и воспитание людей представлялись самым «великим и прекрасным» в жизни[37 - Платон. Собрание сочинений в 4-х т. / Общ. ред. А. Ф. Лосева и др. Т. 3. М.: Мысль, 1990.]. Под знаком героического пафоса и развивались все без исключения государства античности. Постоянная римская экспансия, раздвинувшая границы Вечного города почти на всю тогдашнюю ойкумену, направлялась отнюдь не экономической и только отчасти военной необходимостью: ее двигали ценности героического пафоса, прочно обосновавшиеся в общественном сознании римлян. Но любое экстенсивное развитие, в том числе и разбухание Римской империи, обусловленное необходимостью постоянной подпитки военными победами ценностей общественного сознания, имеет свои границы. Разложение и закат Рима, как впрочем, и Византии, был закономерно обусловлен экономическим перенапряжением и демографическим истощением государства, приносившего в жертву ценностям героического пафоса свои лучшие производительные силы.
Как известно, успех общественной речи зависит от органичного соединения в ней практической морали и духовной этики (по Платону), которые никоим образом не могут быть противопоставляемы друг другу. Соблюдение требований практической морали позволяет учитывать текущее состояние этоса; духовная этика воздействует на него, формирует этос на новых, востребованных историческим моментом началах. Умелая организация общественной речи в государстве на основе обоснованного выбора преобладающего пафоса общественной речи позволяет, не насилуя обыденного сознания народа, определяемого практической моралью, добиваться относительного единства этоса, диктуемого политическими интересами. Это обеспечивает достаточно стабильное развитие общества.
Обращение в России в первой половине 2000-х годов к героическому пафосу в практической морали должно было бы послужить основой перехода к духовной этике общественной речи, как средства воспитания в народе ценностей государственного пафоса. Далее, в соответствии с естественной динамикой развития общественной речи, ценности государственного пафоса служили бы задачам формирования общенационального пафоса российской нации. После этого можно было бы обоснованно говорить и о внедрении в общественное сознание ценностей наднациональных.
Пока же мы можем наблюдать угрожающую милитаризацию общественного сознания: интернет и новостные программы заполонили репортажи с мест ведения боевых действий, широкая реклама программы вооружений, различные варианты «асимметричных ответов» Западу, напоминающие военные сводки. Общественные деятели и простые люди, осмеливающиеся высказывать свое несогласие с происходящим, шельмуются уже вполне в терминах военного законодательства – предателями. Соединенные Штаты Америки устойчиво ассоциируются с образом врага у трех четвертей россиян.
Такое употребление героического пафоса общественной речи опасно, и дальнейшая эскалация его применения ведет в тупик. Тупик взаимного непонимания и взаимного недоверия в межгосударственных отношениях, которое услужливо трактует любое действие или инициативу противоположной стороны как угрожающую. Образуется привычный порочный круг, когда принцип международного партнерства уступает место дипломатии с позиции силы.
Трагическим подтверждением высказанной здесь точки зрения является развивающийся российско-украинский конфликт (СВО), в котором, с позиции теории общественной речи, сошлись с украинской стороны национальный, с российской – героический пафос. Любопытно, что это фиксируется даже цветом ленточек[38 - Любопытна история превращения простой ленточки в знак. Впервые практика ношения в Америке на одежде желтой ленточки была описана в 1980 г. во время кризиса с американскими заложниками в Иране (Donald Fry and Virginia Fry. Continuing the Conversation Regarding Myth and Culture: An Alternative Reading of Barthes, American Journal o f Semiotics, VoI. 6, №. 2/3, 1989, pp. 183–197). Самая популярная песня в США в 1972 г. «Завяжи желтую ленточку вокруг старого дуба» повествовала о судьбе заключенного, боявшегося, что его любимая перестала его ждать. В письме он просит, если ее чувства еще живы, повязать желтую ленточку по стволу дуба, растущего у дома женщины, чтобы он понял, проезжая после освобождения на автобусе, стоит ли ему выходить. В период Войны в Заливе (1991) желтая ленточка стала использоваться как патриотический символ того, что американских солдат ждут дома, породив своего рода «желтую лихорадку». Как видим, семиотические процессы развиваются независимо от национальности и территориальных границ.], которые носят на одежде и оружии бойцы противоборствующих сторон: цвета национального флага в ВСУ и цвета Военного ордена св. Георгия – символа воинской доблести – и красного – символа победы в Великой Отечественной – в Вооруженных силах РФ.
Для Украины выбор национального пафоса в поисках национально-государственной идентичности достаточно естествен: это всего лишь другой возможный вариант выбора из основных видов пафоса общественной речи, поскольку религиозный зарезервирован, пожалуй, только за ИГИЛ и «Аль-Кайдой». Через «национализацию» с большими или меньшими издержками прошли все республики бывшего СССР. Грузии и Молдавии это обошлось достаточно дорого. В России прямо в согласии с воспитанием на героических традициях поколения Великой Отечественной войны, приверженность Украины национальным ценностям вызывает ассоциацию с нацизмом.
Теория общественной речи и история общественного развития учит: не укрепив в должной мере государственность (государственные ценности более или менее идеологически нейтральны), не стоит перескакивать сразу к искусственному формированию ценностей национальных, а тем более наднациональных. Государство само, путем вовлечения народа в деятельную социальную жизнь поможет нации сформировать в народе национальные ценности, питающиеся гордостью за справедливое государственное устройство и реальные отечественные свершения, институты и установления. Процесс формирования национальных ценностей политическим путем, в погоне за быстрыми результатами неизбежно испытает влияние шовинизма, поскольку он будет основываться не на объективных достижениях, а на пропагандистском «накачивании» мыльного пузыря национальной гордости, пагубно отражающегося на самооценке народа и на его отношениях с соседями и меньшинствами. «Велик народ бывает не тогда, как сам себе жалует грамоту на величие, – проницательно замечал бывший министр внутренних дел России П. А. Валуев, – но когда действительно соединяет и развивает в себе истинные стихии величия»[39 - Валуев А. П. Еще несколько мыслей о воспитании // Морской сборник. 1857. № 2. С. 233.]. Развивать в себе «стихии величия» народ может только при наличии и при посредстве сложившейся эффективной государственности, в четких границах его правового поля. В противном случае «стихии», будучи самовольно узурпированными, разрушают нравственность и развращают политическое самосознание народа.
В этой связи отметим парадоксальную закономерность: преобладание ценностей смотрящегося архаическим (как самого древнего из известных) героического пафоса в общественной речи стабилизирует внутреннее устройство России, но ведет к потере общего языка с западной цивилизацией и изоляции на международной арене. И наоборот: попытка следования в русле общих наднациональных ценностей с цивилизованным человечеством неуловимо приводит у нас к дестабилизации общественной жизни, ослаблению и угрозе дезинтеграции страны.
