Письма и документы. 1917–1922

Эти переговоры начались по инициативе железнод[орожного] и почт[ово]-тел[еграфного] союзов[131], под давлением армейск[их] делегаций при нашем участии как посредников вместе с левыми эсерами[132] и «Нов[ой] ж[изнью]».

Начались еще в первые дни, когда б[ольшеви]ки увидали всю трудность овладения гос[ударственным] аппаратом при бойкоте демократии, среди них начались колебания. Левые эсеры, оставшиеся после нашего ухода в Цен[тральном] ИК, тоже грозили уйти, а рабочие и частью солдаты стали выносить резолюции о недопустимости гражд[анской] войны и желательности соглашения. Ленину пришлось разрешить ЦИК и ЦК своей партии повести переговоры. Они начались в момент, когда правые эсеры, Крестьянский совет[133] и энесы еще полны были иллюзий о легкости победы над большевиками и настроены непримиримо; только наш ЦК после первых ложных шагов твердо стал на почву соглашения. В предвар[ительных] переговорах была уже нащупана почва для соглашения: «деловое» министерство, куда из большевиков войдут наименее одиозные для правого крыла демократии (называли Луначар[ского] [134], Покровского[135], Алексея Рыкова[136]), из м[еныпеви]ков и с[оциалистов]-р[еволюционеров] войдут деловые работники, а во главе станет Чернов[137]. До У[чредительного] С[обрания] пр[авительст]во будет ответственно не перед ЦИК, а перед специальн[ым] органом из представителей обоих Исп[олнительных] к[омите]тов (старого и нового), Крест[ьянских] сов[етов], городских дум Питера и Москвы, профсоюзов и т. д. Переговоры уже шли как будто совсем мирно. Но в это время ленинцы, одно время теснимые отрядом Керенского, стали побеждать, внесли деморализацию в ряды его казаков, и Ленина позиция усилилась. Когда мы поставили вопрос о том, что как залог морального успеха переговоров надо прекратить царство террора, открыть все газеты, освободить из крепости буржуазных министров и установить перемирие на внутреннем фронте (на что Керенский прислал согласие), большевики ответили сначала оттяжкой, а потом отказом, и переговоры были сорваны, причем все посредники признали, что вина падает на б[олыпеви]ков. Это вызвало раскол у большевиков, и в этом, пожалуй, первый хороший результат нашей политики. Зиновьев, Каменев, Рязанов, Ногин[138], Рыков, Милютин[139], Лозовский[140], Ларин (он ведь теперь большевик!) и нек[оторые] др[угие] заявили, что политика Лен[ина] – Тр[оцкого] ведет к разгрому пролетариата, сложили с себя звания министров (четверо) и другие должности. Правда, Зиновьев, Луначарский, Теодорович[141] скоро вернулись, раскаявшись, но остальные продолжают находиться в оппозиции.

После этого для всех нас наступила полоса бездействия – ничего, кроме агитации против террора большевиков и за необходимость соглашения, мы делать не могли и, когда правые элементы демократии пытались воскресить старое правительство или организовать на фронте новое, мы (тут и Церетели был с нами) мешали этому. Впрочем, скоро, кажется, все убедились, что это невозможно. Большевики же не теряли времени и засыпали Россию демагогическими декретами. 12 ноября в Питере и ряде губерний начались выборы в Учр[едительное] Собр[ание] (в других пришлось отложить). Мы ожидали большого абсентизма масс: собрания не посещались, большинство газет не выходило, было немало насилий над агитаторами всех партий, кроме большевиков, и т. д. Оказалось другое: голосовало в Питере свыше 80 % избирателей, а в рабочих кварталах до 90 %. Все почти солдаты и подавляющее большинство рабочих и бедноты голосовало за большевиков (415 тысяч из 900 тысяч поданных вообще). Они завоевали 6 мест из 12. С августа (выборы в городскую думу) их число голосов возросло с 180 тысяч до 415. Почти такой же успех кадет: 250 тысяч (вместо 120) и 4 места. Эсеры упали с 200 тысяч до 150 (2 места). Все остальные партии исчезли. Мы получили всего 10 тысяч (в августе – 25). Потресовцы, шедшие с отдельным списком, – 16 тысяч, энесы – 18, а плехановцы – меньше 2 тысяч. В провинции, откуда общих итогов по губерниям еще нет, та же картина в городах, только с еще большим успехом кадет. Они часто идут на первом месте и имеют абсолют[ное] большинство голосов, или же на втором месте после большевиков; на третьем почти всюду эсеры, мы на четвертом или ниже. Мы, вообще, почти повсюду не существуем как партия масс (Кавказ не в счет), и это независимо от того, идем ли мы дружно или (как в Питере и Харькове) по двум фракц[ионным] спискам. Везде мы в городах имеем 5-10 % избирателей, т. е. элиту рабоч[его] класса и части интеллигенции, массы же идут за большевиками, кадетами и эсерами. В деревне, по имеющимся сведениям, верх возьмут эсеры, но во многих местах соберут много голосов и большевики. Судя по этим данным, в Учр[едительном] С[обрании] будет очень сильное крыло большевиков с примыкающими к ним левыми эсерами, такое же или более сильное крыло кадетов и социалистич[еский] центр с эсерами во главе, от которого будет зависеть большинство (стало быть, опять или блок с большевиками, или с кадетами и более правыми). Наших же будет минималь[ное] количество. Я думаю: 30 человек, а Ф. И. [Дан] считает, что не более 20. Пока, судя по данным в городах, я почти наверное не попаду в УС (из 4 пунктов, где выставлена моя кандидатура, в Питере я провалился, данные из Харькова и Московской губернии неутешительны, остается один фронт, где есть шансы, но где выборы лишь на днях. Ф. Ил. тоже имеет весьма неверные шансы в одной губернии. Абрамович[142] – тоже, кажется, провалился. У Мартынова[143] кое-какие надежды в двух губерниях, где выборы на днях, то же у Ерманского[144]. Пройдут наверняка только кавказцы, которые у себя не выставили ни одного некавказца, да у Вас еще есть шансы в городе Москве и в Киевской губернии. Фракция составится из провинциалов и нескольких очень правых оборонцев (Дементьев[145] и др.).

Ход выборов (в провинции местами они носили стамболовский[146] со стороны большевиков характер) окрылил большевиков и сейчас же сказался на поведении левых эсеров и железнодорожников. Левые эсеры раскололись с правыми на совещании Крестьянских советов и, объявив свою часть чрезвычайным крест[ьянским] съездом, пошли на соглашение с ленинским ЦИК, слив оба эти учреждения и дополнив их представителями от железнодорожного и почтово-телеграфного союзов, от профессиональных союзов и военных организаций[147]. Согласно договору, могут войти в то же учреждение и партии, ушедшие со съезда, с пропорциональным числом представителей. По расчету, если б все вошли, то большевики имели бы половину голосов, другую половину – все остальные. Оборонческие партии решили не входить. Мы также, несмотря на требование со стороны наших рабочих, решили, что входить в данных условиях значило прикрывать нами маскарад, ибо уже теперь реальная власть не в руках ЦИК, а Ленина и Троцкого, которые свели свой собственный парламент к роли Булыгинской думы[148]. Последнее объясняется ультранизким культурным его уровнем, который не повысится от примеси левых эсеров. Между тем присоединение сейчас всех партий облегчило бы темную игру, явно направленную к разгону Учред[ительного] Собр[ания], к которому ленинцы готовятся почти открыто, поскольку выясняется, что у них не может быть большинства и что кадеты будут там очень сильны. Разгон Учр[едительного] Собр[ания] означает страшный удар по революции: если оно будет иметь силы, чтобы сопротивляться, это начнет гражданскую войну между пролетариатом и мелкобуржуазной демократией, которая не может не кончиться разгромом пролетариата и победой кадет, в конце концов. Если, что возможно, оно будет бессильно сопротивляться coup d'etat[149], худшая форма солдатской диктатуры воцарится, компрометируя пролетариат. Я считал поэтому необходимым поставить вопрос ребром: если новый парламент объявит, что с момента созыва Уч[редительного] Соб[рания] вся власть переходит ему, мы входим в этот парламент – но только в этом случае. Ибо выгоднее, чтоб в случае прямого нападения на Учр[едительное] Собр[ание] большевики не могли говорить, что их «Народный совет» объединяет все социалистические направления. И только левые эсеры страшно повредили, пойдя на соглашение без всяких гарантий признания Учр[едительного] С[обрания] и отказа от террора и увлекши за собой железнодорожников и т. п.

Вот положение. Оно трагично. Поймите, что все-таки перед нами победившее восстание пролетариата, то есть почти весь пролетариат стоит за Лениным и ждет от переворота социального освобождения и притом понимает, что он вызвал на бой все антипролетарские силы. При этих условиях не быть хотя бы в роли оппозиции, в рядах пролетариата – почти нестерпимо. Но демагогические формы, в которые облечен режим, и преторианская подкладка господства Ленина не дают смелости идти туда, особенно в этот период, когда власть новая еще не утвердилась и, борясь с пассивным сопротивлением обществ[енного] организма, прибегает к насилиям всякого рода. Вчера, например, после московской думы распустили петроградскую и назначили через день перевыборы, октоировав бонапартистские изменения избирательного закона[150]. И сделали все это помимо «Народного совета», в порядке декретов. Затем, не желая «соглашения» с буржуазной демократией и социалистической интеллигенцией, новые правители вынуждены окружать себя карьеристами самого гнусного типа (уже целый ряд высших чиновников разоблачен, как уголовные типы и люди старого режима). А между тем наш «бойкот» Смольного не только нас (особенно нас) сделал ненавистными большевистским массам, но и наших собств[енных] рабочих страшно смущает. Многие рабочие уходят из партии. Они говорят: «Вы были в Предпарламенте с кадетами[151], а в большевистском рабочем парламенте не хотите быть». В Европе, я боюсь, наш «абсентизм» тоже не поймут. Но изменить положение я считаю возможным только в том случае, если и наше (и эсеровское) правое крыло согласится войти в ленинский парламент, чтобы там вести агитацию. Может быть, экстренный партийный съезд[152], созываемый на 27-е, решится на это. В противном случае мы можем оказаться вне всяких реальных средств воздействия на рабочие массы (на заводах очень часто нашим ораторам не позволяют говорить).

Symma summarum, значит, я не думаю, чтоб ленинская диктатура была обречена на гибель в скором уже времени. Армия на фронте окончательно переходит, как видно, к нему. Германия и Австрия фактически его признали, и возможно, что союзники займут выжидатель[ную] позицию. До тех же пор, пока армия не разочаруется в мире, добытом Лениным, может не найтись материальной силы для какой-либо контрреволюции. Опаснее для него экономический крах, конечно.

Самочувствие наше, как можете догадываться, весьма плохо. Присутствуешь при разгроме революции и чувствуешь себя беспомощным что-нибудь сделать. Отчасти поэтому я советовал ЦК ответить Вам советом не ехать сейчас. Имел в виду, что Ваше присутствие в Стокгольме может еще очень понадобиться.

Я не хотел бы, конечно, специально порочить перед Европой большевистскую диктатуру, так как это могло бы объективно помочь врагам революции и социализма вообще. Но меня угнетает мысль, что немецкие, французские и итальянские товарищи не поймут причин нашего «абсентизма» в «новой революции». Хотел бы поэтому отправить специальное заявление для Европы от нас, как фракции, примыкающей к Циммервальду[153], с объяснением. Однако не успел этого сделать с этой оказией. Придется следующий раз. Но Вас попрошу ознакомить с моими сообщениями Раковского[154], который, вероятно, и сам чувствует, как авантюристски большевики повели дело мира. Если сможете с чьей-либо помощью составить для «Leip[zi]g[er] Volkszeit[un]g» [155] на основании моего письма сообщение о позиции, занятой меньшевиками-интернационалистами, буду Вам очень благодарен. Важно, чтоб левые немцы знали, что мы не сочли возможным поддержать большевиков.

Передайте, пожалуйста, Раковскому, что его письмо о сыне Доброджана[156] я получил только теперь и что пока не вижу способов, какими теперь можно помочь ему: вероятно, у Троцк[ого] с румынами нет дипломатич[еских] сношений. Попытаюсь поднять шум в печати.

Привет от всех наших. Как чувствуете себя? Видели, вероятно, Гольденб[ерга] [157] и узнали от него о здешних делах. Крепко жму руку.

Ю. Цедербаум

Письмо П. Б. Аксельроду, 1 декабря 1917 г

Дорогой Павел Борисович!

На днях (с неделю) я послал Вам с оказией громадное письмо о наших здешних делах. Надеюсь, получили его?

Теперь пользуюсь новой оказией, чтоб написать Вам вот о чем. По моим сведениям, в Стокгольме сейчас должны быть Гаазе[158] и Ледебур[159]. Мы считаем очень важным, чтобы они были осведомлены о том, почему мы все – интернационалисты – сочли невозможным принять какое-либо участие в осуществлении т. н. «диктатуры пролетариата». К сожалению, специальной декларации для европейцев мы не успели выработать, и я, на всякий случай, лишь прилагаю проект нашей резолюции, внесенный в ныне заседающий чрезвычайный съезд нашей партии. За последние дни ленинский режим обогатился объявлением «вне закона» всей кадетской партии (без всякого внешнего повода к тому) и первым открытым нападением на Учр. Собр.: члены его (эсеры), собиравшиеся на частные совещания (их пока съехалось меньше 100), разогнаны вооруженной силой и «декретировано», что УС соберется лишь тогда, когда его членов будет выбрано и съедется 400 (а так как все к[а]д[еты] будут арестованы, а челов[ек] 150 избранных большевиков, наверное, намеренно не явится, то таков кляузно-гнусный план Ленина – пройдет еще с месяц, пока со всех отдаленных углов соберется нужный кворум). До тех пор, впрочем, вероятно, арестуют и часть эсеров, так что диктатура может длиться ad infinitum[160]. Необходимо, чтобы немецкие товарищи поняли: 1) что, хотя масса рабочих за Лениным, его режим все более становится режимом террора не пролетариев, а «санкюлотов» [161] – разношерстной массы вооруженных солдат, «красногвардейцев» и матросов, все более, как было и с французскими санкюлотами, превращающихся в пенсионеров государства; 2) что попытка управлять, а тем более производить коммунистические эксперименты против воли громадного большинства крестьян (не менее 20 миллионов избирателей на выборах голосовало за эсеров умеренного толка) и против всей массы городской демократии (казенных, общественных, частных служащих, техников, либеральных профессий, народных учителей и т. п.) ни к чему, кроме краха, привести не может; 3) что режим террора, попирания гражданских свобод и надругательств над Учредительным Собранием во имя «классовой диктатуры» убивает в корне зачатки демократического воспитания, приобретенного народом за 8 месяцев, и готовит самую благодарную почву для всякого бонапартизма; 4) что гражданская война и распад страны (Украина, казачьи области, Крым, Сибирь, даже «Башкирия» объявили свою полную автономию, а Кавказ фактически самоуправляется) делают позицию ленинцев при переговорах с немецким правительством совершенно беспомощной, заставляя тем более «торопиться» с получением мира, что они – во власти ими разнузданной солдатской стихии; 5) что нам, при всем нежелании играть в руку буржуазии, которой достанется наследство после банкротства большевиков, и при решительном нашем отказе образовать «блок всех честных людей» против Ленина и Кº (к чему у некоторых правых социалистов есть охота), приходится сейчас всю энергию концентрировать на обличении и разоблачении ленинской политики в надежде, что лучшие элементы внутри идущей за ним рабочей массы, поняв, куда их ведут, образуют ядро, способное направить курс «диктатуры» в другую сторону. Наш лозунг – объединение большинства Учредительного Собрания (социалистического) путем соглашения между ленинцами и всеми остальными на почве разрешения задач мира, регулирования промышленности и аграрной реформы с отказом от террора и социально-утопических экспериментов.

От немцев мы ждем, что они, в меру возможности, будут мешать своим империалистам использовать безумие внешней политики Троцкого, чтобы окончательно наступить на горло России. Настоятельно необходима международная конференция.

Скажите при случае Раковскому, что его письмо к ленинскому правительству произвело здесь неблагоприятное впечатление. Мы все смеемся, когда читаем, что он предлагает ленинцам добиться от Румынии свободы печати и созыва Учр[едительного] Собр[ания]. Il est bien qualifie pour cela[162], наш милый Троцкий, разгоняющий здесь Учред. Собрание и закрывший по всей России добрую сотню социалистических газет.

Съезд пока протекает тихо (сегодня 1-й день), но кончится ли благополучно, трудно сказать. Благодаря войне между Лениным и Калединым[163] не могли приехать 40 кавказцев, ехавших во главе с Жордания к нам на помощь. При их содействии наше левое крыло могло бы образовать прочное большинство с «левым центром» Фед. Ильича [Дана], Череванина и др. для ведения действительно социал-демократической политики, которая могла бы не сделать нашу неизбежную борьбу с ленинизмом частью похода всей буржуазии и мелкой буржуазии против рабочего класса (к чему ведет фатально ленинский террор). При отсутствии кавказцев такое большинство может оказаться маленьким и непрочным, и тогда будет продолжаться развал партии, в нынешних условиях более опасный, чем тот откол потресовского крыла, которым дело ограничилось бы в первом случае (они уйдут наверное к Плеханову, ибо сейчас, под влиянием ленинского башибузукства настроились черт знает как враждебно к самому рабочему классу в его нынешнем виде).

Жму крепко руку. Привет от всех наших. Дайте понять немцам, что им в «Leipz[iger] Volkszeitung» следовало бы самым сдержанным образом писать о ленинцах, отнюдь не допуская апологии. Когда перед Европой – после неизбежного краха – раскроется истинная картина «истинно-русской» «диктатуры пролетариата», Шейдеманы[164] всех стран используют ее, чтобы навеки опозорить все «левое» в социализме. Пусть поэтому вовремя отмежуются от всего специфически ленинского.

А ведь знаете, Пав. Бор., только теперь в полной мере выявилась та «якобинская» природа ленинизма, которую Вы вскрыли в № 65 «Искры» в 1903 году!

Письмо П. Б. Аксельроду, 30 декабря 1917 г

Дорогой Павел Борисович!

Мы получили (я и Ф. И. [Дан]) Ваши письма, а от Раковского узнали, что Вы уже приступаете к выпуску № 1 «Echo de Russie» [165]. Очень хорошо! К сожалению, не можем послать Вам ни Астрова[166], ни Семковского, ни Раф. Григорьева[167]. Первые двое слишком нужны здесь, последний же еще в августе, кажется, покинул нашу партию (вместе с Лариным), негодуя на наше нежелание раскалываться с оборонцами, но, в отличие от Ларина, не пошел к большевикам, а застрял в группе «Новой жизни», которая все еще тщится создать свою «партию». В то же время мы вообще потеряли немало сторонников (особенно рабочих, уходивших от нас в виде протеста против нашего сожительства с оборонцами). Но, кажется, уже на днях Вы получите подмогу: от нас поедет либо Эрлих, либо Абрамович по делу созыва международной конференции (наш ЦК и ЦК эсеров решили все сделать, чтобы добиться у европейцев ее созыва), и он сможет помогать Вам в бюллетене. Относительно газеты я распорядился, чтобы Вам высылали ее из редакции. Получаете ли ее? Что касается денег, то ЦК ищет способа отправить Вам 1000 руб. и, по-видимому, на днях осуществит это. Кредитоваться же за счет ЦИК Вы можете спокойно: расходы будут здесь покрыты. За время с прошлого моего письма мы имели чрезвычайный съезд. Благодаря неявке кавказцев (из-за войны на юге, прервавшей сообщение), съезд был неполным, и мы (левое крыло) лишились поддержки компактной группы, которая, во главе с Жордания, несомненно поддержала бы нас во всех существенных вопросах. Тем не менее, хотя и имея относительное большинство (50 из 120), а не абсолютное и вынужденные поэтому опираться на поддержку «центра» (Фед[ор] Ильич Череванин), мы добились удовлетворительных результатов без существенных компромиссов. Фактически партийный аппарат перешел в наши руки, ибо не только крайняя правая (Потресов, Голиков и др.), но и просто правая (Либер, Богданов, Багурский, Зарецкая) объявили «бойкот» центрам ввиду-де «большевистского» уклона наших решений. «Большевизм» этот, конечно, заключается в том, что мы не считаем возможным от большевистской анархии апеллировать к реставрации бездарного коалиционного режима, а лишь к демократическому блоку; что мы за преторьянско-люмпенской стороной большевизма не игнорируем его корней в русском пролетариате, а потому отказываемся организовывать гражданскую войну против него и что мы отвергаем большевистскую «политику мира» во имя интернациональной акции пролетариата за мир, а не во имя «восстановления согласия с союзниками», т. е. продолжения войны до весны или далее. Оборонческая оппозиция осталась в партии, основывает новую газету, но пока не борется с нами настолько резко, чтобы вызвать острый конфликт. Церетели не пошел с ними, но и в ЦК отказался войти. ЦК образовался из интернационалистов и «центра» (в меньшинстве). В редакцию газеты избраны Ал. Сам. [Мартынов], я и Фед[ор] Ильич; теперь прибавился еще Астров. Будет выходить двухнедельный «Рабочий Интернационал» с редакцией из Мартынова, Череванина и Ерманского[168]. Пока уживаемся без серьезных трений, хотя и приходится бороться с некоторыми тенденциями бывших оборонцев, которых чересчур уж слепая вражда к большевикам заставляет иногда уходить в сторону от политической линии, которую сами они признали единственно возможной. Но, в общем, есть согласие, пока не затрагиваются вопросы прошлого: здесь, как полагается, говорим на разных языках.

Сближает нас больше всего скверное положение всей партии. Народные массы или еще с большевиками, или уже, испытав первые разочарования, пропитываются политическим индифферентизмом. Хотя мы собрали на выборах до полумиллиона голосов, но масс у нас, кроме Кавказа, нет, а в революционное время без масс трудно сохранять жизненную партийную организацию. Собрания не посещаются. Деньги в партийную кассу не поступают, газета распространяется мало.

Политическое положение – ужасное. И в области мира, и в области экономической разрухи дело явно идет к фиаско большевизма, но много оснований опасаться, что оно сменится не торжеством демократии, а всесторонней анархией. С одной стороны, солдат[ские] массы все дичают, а рабочие приводятся в отчаяние безработицей; с другой – сепаратизм окраин дошел до апогея. При этих условиях, по-видимому, нет никаких шансов на то, что Учред[ительное] Собр[ание] явится орудием возрождения, скорее всего оно вовсе не осуществится, ибо против него все же сила, стоящая за большевиками, за него же стоит лишь распыленная масса крестьян, выбиравшая эсеров и способная, пожалуй, только «рассердиться» на всю революцию, если она не осуществит Учр[едительного] Собр[ания], но отнюдь не отвоевать его у большевиков. Окраины же не хотят Учр[едительного] Собр[ания] для всей России, а лишь «федерального конгресса» из делегатов всех национальных Учредительн[ых] Собраний. Для этого они готовы отдать Великороссию (яко автономную) на съедение Ленину.

Среди рабочих прежнего абсолютного доверия к большевикам нет и нас уже не ненавидят. Но до настоящего отрезвления еще далеко.

У меня к Вам просьба: отправьте, пожалуйста, заказным прилагаемое письмо[169].

Наши все в полном здравьи. Шлют Вам привет. С Новым годом, который все-таки, быть может, заложит у нас основания марксистской рабочей партии. Крепко жму руку.

Ю. Цедербаум

Адрес мой прежний: Сергиевская, 50, кв. 9.

Письмо Н. С. Кристи[170], 30 декабря 1917 г., Петроград

Мой милый друг!

Получил возможность послать письмо с оказией и спешу ею воспользоваться, ибо не знаю, дошло ли до тебя недавно мною посланное через здешнюю цензуру на Стокгольм, откуда тебе должны были переслать. Так как я в нем ругал большевиков, то не уверен, не задержал ли «товарищ шпик» это письмо. Других же оказий не было с самого переворота, ибо на границе теперь всех обыскивают и письма отбирают.

В том письме я подробно объяснял тебе, почему остался в «оппозиции» новому «социалистическому» режиму, как ты и предвидела, конечно. С тех пор положение еще более определилось. Дело не только в глубокой уверенности, что пытаться насаждать социализм в экономически и культурно отсталой стране – бессмысленная утопия, но и в органической неспособности моей помириться с тем аракчеевским пониманием социализма[171] и пугачевским пониманием классовой борьбы[172], которые порождаются, конечно, самым тем фактом, что европейский идеал пытаются насадить на азиатской почве. Получается такой букет, что трудно вынести. Для меня социализм всегда был не отрицанием индивидуальной свободы и индивидуальности, а, напротив, высшим их воплощением, и начало коллективизма представлял себе прямо противоположным «стадности» и нивелировке. Да не иначе понимают социализм и все, воспитавшиеся на Марксе[173] и европейской истории. Здесь же расцветает такой «окопно-казарменный» квазисоциализм, основанный на всестороннем «опрощении» всей жизни, на культе даже не «мозолистого кулака», а просто кулака, что чувствуешь себя как будто бы виноватым перед всяким культурным буржуа. А так как действительность сильнее всякой идеологии, а потому под покровом «власти пролетариата» на деле тайком распускается самое скверное мещанство со всеми специфически русскими пороками некультурности, низкопробным карьеризмом, взяточничеством, паразитизмом, распущенностью, безответственностью и проч., то ужас берет при мысли, как надолго в сознании народа дискредитируется самая идея социализма и подрывается его собственная вера в способность творить своими руками свою историю. Мы идем – через анархию – несомненно к какому-нибудь цезаризму[174], основанному на потере всем народом веры в способность самоуправляться.