Похождения Гекльберри Финна

– Ты знаешь, у Джима нет оловянных тарелок. Его кормят из миски.

– Ничего, мы раздобудем ему тарелки.

– Да ведь никто же не разберет, что будет на них нацарапано.

– Это в данном случае совершенно безразлично, Гек Финн. Суть дела в том, чтобы написать на тарелке и выбросить ее из окна. Разберет ли кто-нибудь надпись или нет, к делу в данном случае не относится, тем более что в большинстве случаев никому не удается прочесть каракули, нацарапанные государственным преступником на оловянной тарелке или какой-нибудь иной подобной же штуке.

– С какой же стати тратить тогда попусту тарелки?

– Чего их жалеть? Они ведь казенные.

– А если они не казенные, а чьи-нибудь?

– Все-таки арестант не станет разбирать…

Он замолчал, так как в это мгновение мы услышали звук рожка, призывавшего к завтраку. Понятное дело, что мы прервали свою беседу и отправились домой.

В продолжение утра мне удалось позаимствовать с веревки, на которой сушилось белье, простыню и белую рубашку. Разыскав старый мешок, я уложил их туда, а затем мы с Томом зашли за спрятанными нами в траве гнилушками и уложили их тоже в мешок. Я объявил Тому, что употребляю слово «позаимствование» потому, что папаша называл подобный образ действий всегда этим словом, но Том возразил, что это не позаимствование, а воровство. Он присовокупил, что мы в данном случае представители интересов арестанта, которому позволяется прибегать к каким угодно мерам для своего освобождения. Что бы он ни сделал, никто не станет порицать его за это, если только ему удалось достигнуть цели. Со стороны арестанта вовсе не преступление украсть что-нибудь необходимое для по бега, говорил Том. Пока мы представители арестанта, мы имеем нравственное право воровать все, что может нам пригодиться для побега вместе с ним из тюрьмы. Если бы мы не были арестантами, дело было бы совершенно иное. Один только негодяй, будучи на свободе, может позволить себе украсть. Ввиду этих соображений мы решили воровать все, что попадет нам под руку. Тем не менее, Том скорчил ужасно недовольную гримасу, когда я однажды после того стянул на баштане, с отведенного неграм участка, арбуз и съел его. Он заставил меня дать неграм десять центов, не объясняя им причины та кой щедрости с моей стороны. При этом он объявил, что мы вправе воровать только то, что для нас действительно нужно.

– Да ведь я же ощущал надобность в арбузе, – возразил я ему. Он растолковал тогда, что арбуз не мог принести ни малейшей пользы делу освобождения нашего из тюрьмы и что вся разница между дозволенным и недозволенным заключалась именно в этом.

– Если бы ты, например, вздумал припрятать нож и тайно передать его Джиму для того, чтобы он мог убить этим ножом старшего тюремщика, ты по ступил бы совершенно правильно, – объяснил мне Том. Я не стал с ним спорить, хотя и не усматривал для себя ни малейшей выгоды служить представителем арестанта, если приходилось при этом вдаваться в такие тонкости, когда на основании общего правила можно было с совершенно спокойной совестью по лакомиться вкусным арбузом.

Как уже говорилось, мы дождались утра, пока все принялись за дело. Не видя на дворе ни души, Том отнес мешок в чулан, а я тем временем стоял немножко поодаль и караулил. По прошествии некоторого времени он вышел из чулана. Тогда мы уселись на штабель дров и принялись серьезно беседовать друг с другом. Том сказал:

– Теперь у нас все уже налажено, за исключением рабочего инструмента. Раздобыть его, впрочем, будет не трудно.

– О каком таком инструменте ты говоришь? – спросил я.

– Об инструменте, необходимом для выполнения нашего предприятия.

– На что же нам нужны инструменты?

– Прежде всего, чтобы рыть землю. Надеюсь, мы ведь не станем рыть для Джима подземный ход зубами?

– Да ведь весь чулан битком набит старыми кирка ми и лопатами. Там столько такого инструмента, что можно было бы смело вырыть целую дюжину подземных ходов, больше чем для сотни беглых негров.

Том бросил на меня взгляд, исполненный такого сожаления, что я чуть было не расплакался, и сказал:

– Милейший Гек Финн! Слышал ли ты когда-нибудь, чтобы в распоряжение государственного преступника предоставляли кирки, лопаты и подобные инструменты для того, чтобы он мог с их помощью устраивать для себя подземные ходы? Осмелюсь спросить у тебя, если ты только вообще способен благоразумно ответить на этот вопрос: может ли освобождение при та ких условиях принести самому арестанту честь и славу? Обратит ли оно его в героя? Ведь после того остается только дать ему ключ от тюремных дверей и раскланяться с ним на прощанье! Нет, душа моя, если бы в тюрьме содержался даже сам король, и то, уверяю тебя, ему не дали бы кирки и лопаты.

– Ну, ладно, если мы не станем употреблять в дело лопату и кирку, чем же мы станем рыть землю?

– Складными карманными ножами!

– И ты хочешь, чтобы мы вырыли ими подземный ход под хижиной!

– Понятное дело, хочу!

– Да ведь это, черт возьми, Том, чистое сумасбродство!

– Что ты там ни толкуй про сумасбродство, а это, во всяком случае, будет с нашей стороны единственным правильным и надлежащим способом действий. Ни о каком другом способе я никогда и не слыхивал, а между тем я прочел все книги, в которых говорится о таких вещах. Государственные преступники, содержащиеся в казематах, прорывают себе всегда оттуда подземные ходы складными карманными ножами, и заметь себе, что им приходится работать не в земле, как здесь, а по преимуществу в гранитных скалах. Так, например, один из арестантов, содержавшийся в нижнем каземате Немого Замка в Марселе, прорыл себе ножом подземный ход сквозь скалу. Припомни-ка, сколько понадобилось ему на это времени?

– Мне нечего и припоминать, так как я этого никогда не знал.

– Попробуй тогда угадать.

– Ну, что же, месяца полтора, пожалуй?

– Каких тут полтора месяца? Целых тридцать семь лет! И представь себе, что он выбрался на Божий свет прямо в Китае! Жаль, что тюрьма, в которой содержится Джим, воздвигнута не на гранитной скале.

– Да ведь у Джима не имеется, сколько мне известно, знакомых в Китае!

– Это опять-таки совершенно безразлично. У арестанта, который туда вылез, тоже не было в Китае знакомых. Странный ты человек, Гек, ты всегда сворачиваешь от сущности дела в сторону. Это, друг мой, дурная привычка!

– Ну, ладно, мне безразлично, где Джим ни вылезет, только бы он очутился на свободе. Думаю, что и для него это будет довольно безразлично. Позволю себе сделать только одно замечание: Джим слишком стар для того, чтобы можно было дорыться до него складным ножом. Он не дотянет до своего освобождения.

– Отчего же не дотянуть? Надеюсь, ты не дума ешь, что нам придется рыть тридцать семь лет подземный ход в таком грунте, как этот, где в самом деле и не земля, а просто-напросто какая-то грязь.

– А сколько, по-твоему, потребуется на это времени, Том?

– Нам в самом деле надо будет поторопиться. Придется поэтому кончить работу гораздо скорее, чем бы следовало. Дядюшка не замедлит ведь получить ответ с низовьев реки из окрестностей Нового Орлеана. Он узнает, что Джим вовсе не оттуда, и тогда, разумеется, на печатает про Джима объявление или же распорядится как-нибудь иначе. При таких обстоятельствах мы не можем употребить на изготовление подземного хода столько времени, сколько следовало бы затратить при других обстоятельствах. Собственно говоря, нам следовало бы употребить на это по крайней мере года два, но, к величайшему прискорбию, мы должны поторопиться. Мы не можем поручиться даже за ближайшее будущее, а потому я советовал бы вырыть подземный ход со всей возможной для нас скоростью и вместе с тем предположить для собственного утешения, что мы употребили на эту работу тридцать семь лет. Когда подземный ход будет готов, мы при первой же тревоге вы тащим оттуда Джима и удерем с ним вместе. Да! Я думаю, что так будет лучше всего.

– Я тоже считаю это довольно рассудительным, – подтвердил я. – Предполагать можно что угодно, без всяких расходов и неудобств. Если на то пошло, я готов предположить, что мы проработали уже над подземным ходом целых полтораста лет. Если я уж пущусь в предположения, то никакая цифра меня, разумеется, не затруднит. Не отправиться ли мне на рекогносцировку, чтобы раздобыть парочку складных ножей?

– Подцепи уж, кстати, три штуки. Из одного нам надо будет сделать пилу.

– Надеюсь, Том, что ты не найдешь ничего оскорбительного и противозаконного, если я обращу твое внимание на старую ржавую пилу, засунутую под стрехою коптильного сарая?

Он бросил на меня грустный разочарованный взгляд и ответил:

– Вижу, Гек, что ты мальчик не только трудный, но даже безнадежный в воспитательном отношении. Беги-ка лучше и раздобудь карманные ножи. Смотри, принеси три штуки!

Я так и сделал.

Глава XXXVI

По громоотводу. – Мощь воображения. – Обращение к потомству. – Кража ложек. – В собачьем обществе. – Гипербола.

Как только оказалось позволительным прийти к заключению, что все уже уснули, мы спустились ночью по громоотводу, заперлись в чулане, вытащили из мешка охапку гнилушек и принялись за работу. Для этого мы расчистили предварительно в чулане место против середины нижнего бревна хижины, на четыре или пять футов длины. Том объявил, что выведет оттуда подземный ход прямо под кровать Джима и устроит дело так чисто, что даже человек, вошедший в хижину, не в состоянии будет заметить прорытой из нее норы. Одеяло Джима свешивалось действительно чуть не до самого пола, так что пришлось бы его приподнять, чтобы разыскать выходное отверстие, если бы оно пришлось под постелью. Мы усердно работали складными ножами до самой полуночи и устали, как собаки. Руки у нас были все в пузырях, а между тем сколько-нибудь заметных результатов работы не получилось. Под конец я сказал:

– Нет, Том Сойер, нам не окончить подземного хода в тридцать семь лет. Придется накинуть по край ней мере еще годик.

Он ничего мне не ответил, а только вздохнул и вскоре после того перестал работать. Я тотчас же догадался, что он обдумывает какое-нибудь новое решение. Действительно, он сказал:

– Не стоит нам себя мучить, Гек. Все равно толку из этого не выйдет. Если бы мы были настоящими арестантами, работа пошла бы у нас не в пример лучше. Мы располагали бы для нее многолетним досугом, и нам бы не пришлось торопиться. Мы работали бы каждый день всего лишь по нескольку минут, во время смены часовых, а потому не могли бы натереть себе пузырей на руках, а между тем, в продолжение нескольких лет, все-таки довели бы дело как-нибудь до конца. Оно было бы выполнено тогда с должным шиком и с соблюдением всех формальностей. Теперь, однако, нам нельзя тратить времени попусту. Необходимо торопиться. Между тем, проработав еще ночь таким же образом, мы вынуждены будем отдыхать в течение целой недели в ожидании, пока руки у нас заживут. До тех пор мы не в состоянии будем взяться опять за нож.

– Все это так, но что же нам в таком случае делать, Том?

– Я сейчас выскажу тебе свое мнение. Разумеется, это нехорошо и даже отчасти безнравственно, так что я лишь очень неохотно принимаю сам такое решение, но в данном случае у нас нет иного выбора. Мы должны вырыть подземный ход кирками и предположить, что выполнили эту работу карманными ножами.

– Ну, вот это дело, – одобрил я, – теперь я вижу, что в голове у тебя, Том Сойер, все более проясняется. Нравственно ли это или безнравственно, а если приходится работать в земле, то кирка, разумеется, пред почтительнее, чем нож. Что касается меня лично, то я, признаться, нимало не забочусь о том, что ты называешь нравственной стороной нашего дела. Задумав выкрасть негра, арбуз или учебник из воскресной школы, я уже не считаю нужным выказывать себя особенно разборчивым в выборе средств, к которым приходится прибегать, и хлопочу лишь о том, чтобы достигнуть предположенной цели. Раз мне нужен негр, арбуз или школьный учебник, и кирка представляется самым подходящим средством для того, чтобы раздобыть с ее помощью этого негра, означенный арбуз, или учебник, – я хватаюсь с совершенно спокойной совестью за кирку, не обращая ни малейшего внимания на то, что могли бы сказать про это те или другие авторитеты.

– Положим, что в таком деле, как наше, можно извинить употребление кирки и остроумных гипотез. В противном случае я ни за что не одобрил бы такого нарушения всяческих правил, – пояснил Том. – Заметь себе, что, во всяком случае, правила остаются правилами. Дурное таким образом не сделается хорошим, и никто не имеет права поступать дурно, если развит настолько, что может отличать добро от зла. Тебе, пожалуй, было бы простительно вырыть подземный ход к Джиму, даже не стесняясь никакими гипотезами и предположениями, потому что ты все равно ведь не понимаешь, в чем заключается истинный шик. С тебя, значит, и спрашивать нечего. Для меня же это положительно не годится, именно потому, что мне известна художественная сторона дела. Подай-ка мне склад ной нож!

У него имелся уже один нож, но я передал ему мой собственный. Том швырнул его на пол и сказал:

– Говорят тебе, подай мне складной нож!

Я не сразу сообразил, чего именно он от меня хочет, но, пораскинув умом, принялся разбираться среди старых заброшенных земледельческих орудий, отыскал довольно сносную еще кирку и вручил ее Тому. Он взял ее от меня и, не говоря ни слова, принялся за работу. Он, впрочем, был всегда таков. Принципы были для него дороже всего на свете.

Я, в свою очередь, раздобыл себе лопату. Мы поочередно пускали в ход то одну, то другую, и работа продвигалась у нас вперед замечательно живо. Дольше получаса мы не в состоянии были работать таким образом, но за это время успели уже прорыть изрядную нору. Вернувшись в спальню, я выглянул из окна и увидел, что Том делает опять тщетные попытки взобраться по железному пруту громоотвода. Попытки эти оказались на этот раз совершенно безнадежными, потому что руки у него страшно болели. Под конец он и сам в этом убедился.

– Нет, все равно, из этого не выйдет ни малейшего прока, – сказал он. – Я, право, не знаю, как лучше поступить. Не можешь ли ты придумать чего-нибудь подходящего?

– Отчего же не придумать? Боюсь только, что мой проект покажется тебе не совсем законным и нравственным. Я бы на твоем месте, дружище, вернулся в спальню по лестнице, но предположил бы, что влез по громоотводу!

Он так и сделал. На другой день Том стащил в доме оловянную ложку и медный подсвечник, чтобы изготовить из них перья для Джима, и прихватил, кстати, шесть сальных свечей. Я, со своей стороны, бродил возле хижин, отведенных для негров, и, выбрав удобный случай, стибрил там три оловянные тарелки. Том нашел было сперва, что трех тарелок мало, но я объяснил ему, что все равно никто их не увидит, так как если Джим будет выбрасывать тарелки из окна, то они упадут в собачью петрушку и разные другие сорные травы, обильно росшие возле под окном. Ни что не помешает нам разыскивать эти тарелки в траве и доставлять их Джиму обратно. Тогда он в состоянии будет пользоваться по несколько раз одной и той же тарелкой. Эти соображения успокоили Тома, и он сказал:

– Теперь необходимо обсудить, каким именно об разом доставим мы Джиму все эти вещи.

– Их можно принести ему по подземному ходу, когда окончится работа, – позволил я себе заметить.

Том бросил на меня презрительный взгляд и, про бормотав что-то насчет крайнего идиотства подобной идеи, занялся разработкой требуемого проекта. По прошествии некоторого времени он сообщил, что при думал два или три способа достигнуть цели, но теперь пока еще нет настоятельной надобности решаться на который-нибудь из них. Прежде всего, по его словам, нам надлежало докончить подземный ход к Джиму.

На этот раз мы спустились в начале одиннадцатого часа вечером по громоотводу и, вытащив из мешка одну свечу, подошли к окну хижины, где содержался Джим. Он крепко спал, так как мы явственно слышали, что он храпит. Мы бросили свечу сквозь окно к нему в комнату, но и это его не разбудило. Тогда мы прошли в чулан, заперлись там и начали так деятельно работать киркой и лопатой, что приблизительно через два с половиной часа привели свою работу к концу. Прорытая нами нора выходила и в самом деле как раз под кровать Джима. Мы пролезли сквозь нее к нему в хижину, разыскали ощупью свечу и зажгли ее. Некоторое время после этого мы стояли со свечой в руках возле Джима и глядели на него. Он спал здоровым крепким сном и, по-видимому, чувствовал себя прекрасно. Во всяком случае, нам следовало с ним переговорить, а потому мы принялись потихоньку его будить. Старания наши увенчались наконец желанным успехом: он проснулся и, увидев нас, чуть не заплакал от радости. Называя нас своими голубчиками, милыми добрыми ангельчиками и всеми прочими ласкательными именами, какие только могли прийти ему в голову, он упрашивал разыскать как можно скорее зубило, чтобы высвободить ему ногу из цепи, и высказался за необходимость безотлагательно уди рать. Сойер принялся доказывать несовместимость та кого образа действий с общепринятыми правилами и традициями. Сев к Джиму на кровать, Том посвятил его в наши планы, объяснив, что мы готовы изменить их тотчас же при первой тревоге и, во всяком случае, обязуемся его освободить. Опасаться ему поэтому нечего. Ввиду всего этого Джим изъявил полное свое согласие с нашим проектом. После того мы в течение еще некоторого времени беседовали с ним о прежних временах, а затем Том принялся его расспрашивать. Джим рассказал, что дядя Фельпс заходит к нему ежедневно или через день, чтобы вместе с ним молиться Богу. Тетушка Салли, в свою очередь, каждый день осведомляется: хорошо ли его кормят и как он себя чувствует? Оба они очень добры и обращаются с ним прекрасно. Получив эти сведения, Том объявил:

– Ну, теперь я знаю, каким образом устроиться. Мы перешлем тебе кое-что с ними.

Я попробовал было возразить:

– Пожалуйста, не делай ничего подобного. Это такое безумие, хуже которого и представить себе нельзя.

Он не обратил, однако, на мои слова ни малейшего внимания. С его стороны это было совершенно естественно, раз он уже окончательно выработал себе план действий. Том рассказал, что пришлет Джиму веревочную лестницу и другие громоздкие предметы в пироге́. Этот пирог будет принесен Натаниелем (не гром, которому поручено было смотреть за арестантом). Получив пирог, Джим не должен выказывать ни малейшего изумления и не разрезать пирога в присутствии надсмотрщика. Мелкие вещи можно пересылать в дядюшкиных карманах, которые Джим должен всегда освидетельствовать. Кое-что предполагалось подвязывать также к тесемкам тетушкиного передника и засовывать ей в задний карман. Мы предупредили Джима о том, каковы именно будут эти вещи и для каких целей они предназначаются. Том объяснил ему, каким образом вести дневник, делая собственной кровью пометки на белой рубашке, и т. д. и т. д. Вообще, он рассказал ему все. Большинство наших требований казались Джиму бесцельными и ненужными, но, принимая во внимание, что мы белокожие, а потому должны понимать лучше, чем он, что именно в данном случае необходимо, он совершенно успокоился и обещал в точности выполнить инструкции Тома.

Джим обладал целой коллекцией трубок с мундштуками из маисовой соломы и порядочным запасом табаку, а потому мы провели с ним время очень приятно, но под конец решили, что все-таки надо уснуть. Вылезши обратно сквозь нору, мы вернулись в спальню с красными руками, распухшими от непривычной работы. Том был в прекраснейшем расположении духа. Утверждая, что никогда в жизни не испытывал еще такого удовольствия, он говорил, что интрига, которую мы теперь ведем, необычайно развивает мозги и доставляет им наслаждение интеллектуального свойства. Хорошо было бы продлить по возможности это наслаждение на всю нашу жизнь, предоставив уже потомству выпустить Джима на свободу. Без сомнения, и сам Джим с течением времени свыкнется со своей участью и заинтересуется столь шикарной интригой. В таком случае можно было бы затянуть дело, лет на восемьдесят, а в летописях знаменитейших побегов из тюрьмы не упоминается еще ни разу о таком продолжительном сроке. Жаль, что такая комбинация представляется в данном случае неудобоисполнимой, а то она не преминула бы покрыть славою не только самого Тома, но и нас как участников в беспримерном его подвиге.

Утром мы пошли к дровяному штабелю, чтобы разрубить там медный подсвечник на куски, которые Том положил вместе с оловянной ложкой себе в карман. После того мы отправились в хижины к неграм, и пока я беседовал с Натом, Том засунул кусок под свечника в самую середину маисовой лепешки, предназначавшейся для Джима. Мы пошли вместе с Натом, чтобы удостовериться в доброкачественности такого способа передачи арестанту необходимых для него предметов, и убедились, что способ этот не оставляет желать ничего лучшего. Джим сунул себе лепешку почти целиком в рот и чуть-чуть не переломал себе разом все зубы. Даже Том Сойер нашел, что лучше этого нельзя было ничего придумать. Само собой разумеется, что Джим сделал вид, будто ему попался в лепешке камень или какая-нибудь другая штука в том же роде, которые сплошь и рядом запекают в хлеб, но это послужило ему уроком. На будущее, прежде чем приниматься за еду, он раза три или четыре начинал исследовать вилкой: не спрятано ли чего-нибудь в принесенных ему съестных припасах?

Пока мы стояли в полумраке хижины, из-под кровати Джима внезапно выскочила пара собак. Следом за ними стали появляться другие, так что под конец в хижине оказалось одиннадцать штук. Больше туда поместиться не могло, так как и без того уже было так тесно, что дышать оказывалось нечем. «Черт возьми, – подумал я, – мы позабыли запереть двери чулана!..» – Натаниель вскрикнул нечеловеческим голосом: «Опять колдовство!» – упал, как сноп, на пол между собаками и принялся стонать как бы в предсмертных судорогах. Том растворил настежь двери и вышвырнул из них ку сок говядины, принесенный Джиму. Все собаки бросились за этим куском, Том выбежал за ними, вернулся через какие-нибудь две секунды назад и затворил дверь. Я сообразил, что он, без сомнения, успел тем временем запереть также и другую дверь. По крайней мере, тотчас же по возвращении он принялся ухаживать за негром, все еще лежавшим на полу. Ласково похлопывая Ната по плечу и бедрам, Том осведомлялся, не пригрезилось ли ему что-нибудь опять? Натаниель наконец встал и, со страхом оглядываясь кругом, объяснил:

– Господин Сид! Вы скажете, пожалуй, что я сума сшедший, но я готов умереть тут же на месте, если не видел сейчас же здесь миллион собак или, быть может, чертей и колдунов, прикинувшихся собаками. Божусь вам, сударь, что они были тут, на этом самом месте! Я их не только видел, но даже чувствовал. Дьяволы в об разе собак меня обнюхивали и пробежали через меня. Чтобы им всем провалиться в тартарары! Я очень жалею о том, что не схватил какое-нибудь из этих бесовских наваждений! Попадись мне в руки такой оборотень, я ему задам такую таску, что небо ему с овчинку покажется. Впрочем, мне будет еще приятнее, если черти оставят меня совсем в покое.

Том возразил ему на это:

– Знаешь ли, что я тебе скажу? Черти явились сюда как раз к завтраку, без сомнения, потому, что они голодны. Приготовь-ка им волшебный пирог! Это заставит их наверное успокоиться.

– Боже мой, господин Сид! Как же я испеку им волшебный пирог? Я ничего в этом деле не понимаю и никогда о таком пироге даже не слыхивал.

– Ну, ладно, я сам испеку его для тебя.

– Неужели вы сделаете это, сударь? Да ведь я стану молиться тогда на вас, голубчик. Я буду целовать прах от ног ваших!

– Ну, ладно, ладно, я уж, так и быть, сделаю это для тебя, так как знаю, что ты человек услужливый и охотно показал нам беглого негра. Советую тебе только быть с волшебным пирогом поосторожнее! Когда мы его к тебе принесем, ты должен сейчас же обернуться к нему спиной. Мы положим его тебе в корзину, а ты остерегайся, чтобы не взглянуть на него даже мельком. Не советую тебе также глядеть, когда Джим будет вынимать пирог из корзины. Это, видишь ли, вещь заколдованная, а потому мало ли что может случиться. Само собой разумеется, что ты ни под каким видом не должен до него дотрагиваться.

– Помилуйте, господин Сид, что вы говорите!.. Разве я стану до него дотрагиваться! Да если бы мне дали десять тысяч биллионов долларов, я все-таки не согласился бы коснуться до него пальцем!

Глава XXXVII

Последняя рубашка. – Общее отчаяние. – Рвут и мечут. – Приготовления к побегу. – Волшебный пирог.

Все было у нас улажено. Мы отправились поэтому на задний двор, где валялись в куче разные отбросы, старые сапоги, лохмотья, разбитые бутылки, негодные жестянки и т. п. Разбираясь в этом хламе, мы отыскали старую жестяную умывальную чашку, заткнули по возможности плотнее оказавшиеся там дырки и снесли ее в погреб, где хранился у тетушки запас муки. Мы позаимствовали, или стянули, полную чашку этого снадобья, а затем отправились завтракать. По дороге мы при хватили с собой два больших гвоздя. Том нашел их очень пригодными для арестанта, чтобы выцарапать ими на стенах тюрьмы свое имя и грустную повесть о своих злоключениях. Один из гвоздей мы опустили в карман передника тетушки Салли, висевшего на стуле, а другой засунули в ленту на шляпе дядюшки Фельпса, лежавшей на письменном столе. Дело в том, что дети нам рассказали, что их папаша и мамаша собираются навестить утром беглого негра. Затем мы уселись завтракать, причем Том опустил оловянную ложку в карман дядюшки. Что касается тетушки Салли, то она еще не приходила, а потому мы должны были ждать ее с завтраком.