скачать книгу бесплатно
Место под звездами
Клэр Твин
Ной умеет хранить секреты с самого детства, потому что его вынудили молчать. Но, когда в лёгких кончается кислород и становится больно дышать, ему хочется найти своё место под звёздами – место, где говорить о слабостях не страшно.
Клэр Твин
Место под звездами
Для сильного тебя – продолжай бороться.
Моим дорогим читателям, моей маленькой армии! Спасибо, что верите в меня.
Плейлист
The Neighbourhood – Softcore
The Neighbourhood – You get me so high
Billie Eilish – idontwannabeyouanymore
Dr. Dog – Where'd all the time go?
The Neighbourhood, Syd – Daddy issues (remix)
TENDER – Smoke
Chase Atlantic – Empty
Chase Atlantic – Slide
Lana Del Rey – Ultraviolence
The Neighbourhood – The Beach
Selena Gomez – People you know
The Neighbourhood – Reflections
Ghost – Mary on a cross
Lana Del Rey – Yes to heaven
1. Хорошие мальчики не плачут
Беспомощный человек? Да. Беспомощный человек – это ребёнок, ещё наивное существо со своим узким и довольно красочным представлением о большом мире, в котором можно потеряться и, которого, увы, порой нужно бояться.
Когда вы слышите слово «детство», о чём вы думаете в первую очередь? О тёплом молоке по утрам перед детским садом? О лужах и жёлтых резиновых ботинках? О первом снеге, который на вкус оказался не таким вкусным, как в воображении? Да, оказывается, снег – это не сахарная пудра.
Если вы спросите меня «Ной, что для тебя детство?», я, с горькой улыбкой и даже с наигранным смехом, могу сказать: «Детство? У меня не было детства. Я слишком быстро повзрослел. Меня заставили».
Двадцать первый век, по мнению многих, это век прогресса и тотальных изменений общественного порядка. Нынешние люди стали более открытыми и смелыми, а благодаря такому открытию, как всемирная паутина, – интернет, – мы можем делиться новостями, увлечениями, мнением… и страхом. Какими бы достоинствами не был наделён двадцать первый век, не все готовы идти в ногу со временем: всегда найдётся тот, кто тебя осудит. Не поймёт. Или ранит.
Будет здорово, если этого не случится, но вероятность вашей нетронутой детской психики настолько же мала, насколько ничтожна вера в лучшее в человеке. К сожалению, не всем детям везёт. Не каждый растёт в достатке и любви, не каждый знает своего отца или мать, не каждый засыпает под колыбельные, скорее, под семейные скандалы. В книге «Понять природу человека» я выделил для себя одну фразу: «Не делайте жизнь для ребёнка слишком мрачной и не позволяйте ему слишком рано увидеть тёмную сторону жизни. Дайте ему шанс ощутить радость бытия».
Когда меня «познакомили» с тёмной стороной жизни, мне было восемь лет. Или девять. Может, семь, но скорее всё-таки восемь… В том-то и дело – я не помню. Мозг заблокировал воспоминания и выборочно удалил некоторые из них, потому что я умолял себя стать обычным мальчишкой с обыкновенным желанием играть с другими такими же мальчишками. Потому что было страшно, было душно и темно. Я заблудился в этой тьме, имея голос, не смел звать на помощь. Маленькие люди боятся больших людей. И тот, кого ты считаешь семьей, на самом деле твой потенциальный будущий враг, твой мучитель и создатель твоих триггеров. Какая жалость – совсем крошка познакомился с человеческой жестокостью. И началось всё с этой гребаной фразы: «Хорошие мальчики не плачут».
***
– Хорошие мальчики не плачут, – голос над моей головой глубокий и низкий, но сейчас, находясь под воздействием какой-то опьяняющей дымки, о которой я позже узнаю как о похоти, голос кажется совсем противным. Будто я наступил на чей-то плевок.
Я стоял прижатым к стенке, и от того, что у меня худое тело, лопатки больно утыкались в холодный кафель. Мне было странно. Я чувствовал одновременно холод и жар, и эта постоянная смена температуры отражалась на мне не лучшим образом – меня била мелкая дрожь. Следом меня начало тошнить. Я с трудом понимал, что такое тошнота, но обычно у меня крутил живот и щекотало в горле; тогда мама брала меня на руки и отводила в туалет. Сейчас унитаз находился в шаге, а я не смел двигаться – просто не мог. Он стоял напротив, от него несло его обычным парфюмом и одет он повседневно: рубашка и штаны.
Дядя всегда одевался одинаково, будто другой одежды у него нет. Наверное, это потому, что он безработный. Я так думаю.
– Тише, – его вонючая ладонь, которая пахнет дешёвыми сигаретами, сжала сильно мой рот. Я сперва думал укусить его, однако мне стало мерзко это делать.
Хотелось узнать «что мы делаем?». Правда, что? Почему он позвал меня в ванную и отключил свет? Папа сказал, чтобы я следил за чайником на газе, мне нужно вернуться, но дядя удерживал меня здесь и просил вести себя хорошо.
Я это умею. В школе учитель меня чаще остальных хвалит за примерное поведение. Мое имя на картонной медали висит на доске почёта уже много дней. Я хороший ученик и всегда слушаюсь старших, как учила мама.
– Ной, тебе когда-нибудь рассказывали как ты родился?
Я посмотрел на дядю. Его плешь и орлиный взгляд в полумраке отдавались пугающим блеском. Я вспомнил страшные мультики, но задумался над вопросом и понял, что никогда прежде не интересовался своим появлением. Я думал, что всегда был.
– Нет, – робко и кратко ответил я.
Дядя усмехнулся. Мне не понравился его смех, он будто смеялся надо мной, а я такое не люблю. Вдруг его волосатая рука обхватила бляшку ремня. Я по-настоящему испугался. Неужели мой ответ настолько ему не понравился, что он собирался меня отшлепать?
От страха живот заболел больше. Я прикрыл себя локтями в ожидании удара, но время шло, а дядя не замахивался. Я вопросительно выглянул из своего укрытия. Он, не моргая, продолжал улыбаться и стягивал ремень.
Вот и все. Дядя собирался побить меня, а я ведь послушный мальчик, я не сделал ничего плохого. За что меня собирались наказать?
Я закрыл глаза. Лучше думать о хорошем, например, о конфетах после обеда или о друзьях, с которыми мы договорились собраться вечером и прыгать через костёр.
Дядя бросил ремень на пол. Я хоть и удивился, но в душе обрадовался, что меня не побьют. Затем он расстегнул пуговицу штанов и дернул змейку ширинки вниз, от чего тишину разорвал такой протяженный звук «бжиииик».
– Папа сказал, что надо выключить чайник, – почему-то захотелось выйти отсюда. Что-то подсказывало уходить. К тому же я не понимал поступков дяди Элвиса. Он хочет писать? Тогда пусть подождёт пока я выйду.
– Я уже выключил.
Это ложь. Я слышал собственными ушами как свистел чайник за дверью.
Внезапно дядя взял меня за потную ладонь и засунул её себе в трусы, крепко сжимая мои пальцы, чтобы я не смог отскочить. От неожиданности я ахнул и ещё больше растерялся, когда он заставил обхватить меня что-то очень горячее и твёрдое. Я панически забегал глазами и прижался к кафельной плитке, захотев попить холодной воды. Меня сильно тошнило и кружилась голова.
– Что ты…
– Возьми его в руку, ну же, – Элвис встал впритык ко мне и требовательно дернул к себе ближе, давя второй ладонью на мое плечо.
Я догадался, что держал в руке и потел от жара и вонючего дыхания сверху, а когда дядя начал неожиданно двигать моей рукой по своему члену, я окончательно разозлился, предприняв попытку сбежать. Но Элвис, дыша отрывисто, будучи сильнее, больно шлепнул меня по щеке и, опустив трусы до колен, показав мне то, что нормальным детям не демонстрируют, грубо взял мою вторую руку и обхватил это.
– Хорошие мальчики не плачут, – повторил он, и я заплакал громче, мотая головой туда-сюда, стоило ему оттопырить мой большой палец и надавить на что-то мокрое.
Я ощущал слабость и беспомощность. Тогда мне не было этого понятно, однако я хотел одного – уйти. Хотел, чтобы вернулся из магазина папа, чтобы он спрятал меня и пообещал, что Элвис больше никогда здесь не появится. Я стоял, как будто заколдованный, наблюдал за своими руками, которыми управлял чужой, читал вытаращенными глазами эмоции на бритом лице дяди, глотая солёные на вкус слёзы.
Где-то в уголке ещё совсем юного мозга я осознавал, что происходящее здесь и сейчас – это нечто неправильное, за это меня точно отругают и лишат сладкого на неделю или, может быть, год. Год это где-то тридцать недель? Я не знаю и не хочу знать, я просто хочу уйти.
– Тс, да, ох, – Элвис вдруг зажмурился и облокотился локтем на стену позади меня, двигая бедрами вперёд, поэтому его достоинство ударялось о мой подбородок.
Я попросил отпустить меня, но дядя не говорил со мной. Он только издавал странные звуки, будто у него что-то болит. Чайник на кухне всё свистел, готов был взорваться, по моей руке что-то текло, глаза щипели – и это всё стало одним целым. Каким-то длинным промежутком времени, который казался вечностью.
Элвис громко замычал и дёрнулся, а на мою любимую футболку с динозавром Рексом что-то брызнуло. Моя ладонь в чужой руке расслабилась, и Элвис отошёл назад.
– Молодец, сынок, – одобрительно посмеялся он, надев трусы обратно.
Мои губы дрожали. Я в уме говорил с ним, задавал десять вопросов, а на деле смотрел из-под бровей и держал горячую ладонь в том положении, в котором отпустил её Элвис, и ничего не понимал.
– Я куплю тебе шоколад. Твой любимый с изюмом?
– Я не хочу.
– Ещё лучше, – он включил свет и цыкнул, кивнув на меня, – снимай это, ты испачкался.
– Что это было?
– Не твоего ума дело. Раздевайся, я тебе сказал.
Элвис всё-таки заставил меня снять футболку. Он нагнулся ко мне, посмотрел своими синими глазами так, словно я опять разбил окно и он собирался дернуть меня за уши, и взмахнул кривым пальцем перед моим сопливым носом.
– Если расскажешь об этом хоть кому-то, я оторву твой язык. Ты меня понял?
Я поверил ему, потому что он любил рассказывать истории про плохих парней с татуировками и без языка. Струсив, я закивал головой.
– Молодчина. Я знал, что мы поймём друг друга, – легонько похлопал меня по щеке дядя, – ты, вроде как, чайник хотел выключить? Так вперёд.
Это был знак, что можно убегать – отлично. Я ждал этого больше, чем что-либо, поскольку от стойкого странного и незнакомого запаха в ванной становилось дурно. Вдобавок, мне ох как хотелось расспросить кого-то о том, что я сделал, но вовремя вспомнив про «оторву язык», вновь становилось страшно.
Как выяснилось позже, Элвис не думал прекращать запирать нас в туалете. Стоило остаться нам одним, он снимал трусы и показывал мне что нужно делать. Дядя сказал, что это такая игра, но она мне не понравилась. Я больше не хотел оставаться с ним дома.
Мне не нравилось играть во «взрослые игры», как назвал их дядя… Потому что с каждым разом они становились грязнее и грязнее.
2. Невидимые шрамы
Теперь я не люблю быть один. Буквально.
Оставаясь наедине с собой и каждый раз прикрывая глаза, я видел только его руки, которые резкими движениями расстёгивали ремень. Когда наступала тишина, я слышал только его упрашивающий взять голос. Я не мог выбросить эти живые картинки из головы, я не мог стереть свою память, сколько бы не старался. Парадокс заключался в том, что чем усерднее ты стараешься о чём-то забыть, тем больше ты об этом думаешь.
Каждая наша встреча с дядей сопровождалась моими слезами. Я понял, что он так легко не откажется от меня, и когда он попытался заставить работать меня не только руками, я познал животный страх. По телевизору часто показывали передачи про животных. Так я смог узнать, что, когда крыса оказывается загнанной в угол, чтобы спастись, она нападает. Я на секунду превратился в крысу.
В тот злополучный вечер я оставил длинную царапинку на бедре Элвиса. Он посмотрел на меня взглядом, от которого захотелось спрятаться и, схватив за волосы, бросил на толчок.
Я поспешил радоваться, надеясь, что теперь то он оставит меня в покое, однако я именно что поспешил.
Наши тайные взрослые игры продолжались долго. Почти год. Один раз нас чуть было не застукала мама.
– Эй, кто заперся в ванной. Ной, это ты там? – она много раз в нетерпении постучала по двери.
Элвис сжал мой рот своей липкой ладонью, приблизился к лицу и выпученными глазами, как у рыбы, велел молчать.
– Это я, Флора, – отозвался дядя, – я скоро выйду.
Мама извинилась и что-то сказала за стирку, но я её не слушал из-за пульсирующей боли в затылочной области. Благодаря Элвису я научился плакать бесшумно. Стоило ему расстегнуть ширинку, я впадал в некий транс и становился его безвольной куклой, которыми обычно играет моя кузина Пейдж, дочь Элвиса.
Перед сном я гадал, играет ли в подобные игры дядя с Пейдж? Если да, то нравятся ли ей эти игры?
– Завтра мы поедем с тобой за мороженым, малыш, – натянув в очередной раз штаны, подошёл к двери из моей комнаты Элвис, сверля меня насмешливым взором.
Я сидел обессиленный на постели в виде гоночной машины со светодиодным спойлером, будто из меня выкачали всю кровь.
Мы не в первый раз ездим за мороженым. Если Элвис так говорит, значит, родители вечером будут дома, поэтому он хочет увезти меня и сделать это в машине. Я мог отказаться и отказывался. Но, понимаете ли, мое «нет» ничего не значило. Элвис делал со мной что хотел и не боялся.
Неизвестно по какой причине, однако я начал многое понимать из взрослых разговоров, я посмотрел на некоторые вещи иными глазами и сообразил, что происходящее со мной – это очень-очень плохо. Тогда я и начал давать отпор, избегать Элвиса и главное ненавидеть. В восемь лет эмоции чисты, будь это хоть радость или противоположное ей чувство горечь. Но в этом возрасте также чиста и боль. Человек не закалённый ломается мгновенно. Девственная боль настолько масштабна в своём яде, что парализует, плющит, уничтожает. Мне кажется, что я наряжался в боль. Это невидимое одеяние пришито прямо к коже, а кровь стала узором в виде дикой розы. Подобно боли, детская ненависть, неопытное и незнакомое ощущение, потому опасное, тоже уничтожает, тоже причиняет вред здоровью. Я впервые желал кому-то смерти.
Однажды Элвис приехал к нам в гости вместе с Пейдж. Он принёс клубничный щербет и смеялся над шутками папы, а я, пуская машинки по гоночному корту, наблюдал за ним из другого угла гостиной и мечтал, чтобы ножик, которым мама разрезала щербет, нечаянно воткнулся в его ногу. Или чтобы его ударило током, да так, чтобы внутренности зажарились подобно сосискам на сковородке.
Это стало новой традицией – представлять или придумывать ему смерть. Я и не знал на что была способна моя фантазия. Элвис в моей голове умирал медленно и мучительно. Это было что угодно: авария, ограбление, самоубийство из-за мук совести или свора бешеных собак.
Весной взрослые игры понемногу прекратились. Днем я пропадал за школьной партой, а вечером находился рядом с родителями. Выходные мне нравилось проводить у дедушек с бабушками. Элвис уже не так часто заезжал к нам и больше не пытался затащить меня в ванную. Я испытывал диссонанс: с одной стороны я радовался свободе, а с другой, находился в постоянной тревоге, что это только затишье перед бурей.
Но время шло. Я начал открыто игнорировать дядю. Я взрослел и замыкался в себе, сторонился общества родителей, больше не сидел с ними на диване и не смотрел фильмы. Я запирался в комнате, желая заниматься своими делами: учился играть на гитаре, рисовал, слушал музыку или читал литературу. Я пробовал курить, коллекционировал банки от газировок, собирал макет корабля, разукрашивал, вопреки запретам мамы, стены, вешал картинки и разрисованные CD. Моя комната обратилась в некую волшебную мастерскую, где невозможно сидеть без дела. Я и не хотел этого. Пока моя голова и руки сконцентрированы над чем-то, я не думал о прошлом. Меня не трясло, я не задыхался. Мне думалось, если научить себя полезным вещам, тогда знания вытеснят из памяти паразитов. Я держался за эту навязанную мной истину, карабкался к своей цели и уже к шестнадцати состоял во всяких внеклассных мероприятиях. Я любил химию, посещал выставки и участвовал в олимпиадах. Я помогал школьному драматическому кружку с декорациями и выступал на балах, был единственным младшеклассником, которого пускали на выпускные.
Моему личному делу мог позавидовать любой отличник. И все это ради того, чтобы казаться нормальным. У меня получалось строить из себя подростка со своими типичными проблемами, типа акне на подбородке, легкого пушка над губами и потными подмышками. Искусный лжец вовсе не тот, кто хорошо врёт в глаза другим, а тот, кто вводит в заблуждение себя. Причём с такой убедительностью, что ложь эта обретает неоспоримую уверенность в правде. Мне удавалось пудрить себе мозги… Единственное, Элвис наложил отпечаток не только на мою память, но и на тело.
Оно не забыло и оно не любит лишних касаний. Впрочем, с возрастом добавлялись и другие, подаренные детской травмой, «невидимые шрамы», и лгать себе, что ничего не было, становилось труднее.
Сегодня мне уже восемнадцать. Я оканчиваю двенадцатый класс и планирую пойти учиться на юриста. Передо мной стоит чёткая задача, к которой я иду медленно, но верно. Меня все также зовут Ной Коулман, и в детстве я подвергся домогательствам.
***
– Ной, в школу опоздаешь!
Мама появилась так внезапно со своим уже входящим в привычку напоминанием о чём-либо, что моя сигарета упала прямо в унитаз и потушилась. Я наблюдал с какой стремительной скоростью погас фитилёк, а вместе с ним и мой шанс покурить перед учёбой, и только потом откликнулся:
– Уже выхожу.
Получив ответ, мама отошла от двери, и я потянулся за освежителем воздуха, которого почти не осталось, учитывая, что после каждого такого похода в туалет, я заметаю за собой следы «преступления». Впрочем, для родителей курение это страшный проступок, отождествляемый с преступлением, за который меня вполне могут осудить.
Я нажал на кнопку баллончика и одновременно на смыв, избавив ванную от стойкого запаха никотина, помыл руки с мылом на всякий случай, если они тоже воняли.
– Почему так долго? – забурчал Чарли, мой младший брат, у двери, выглядя совсем недовольным.
