Миллениум

скачать книгу бесплатно

– А я скажу! – не унимался первый.

– Скажи! – не возражал второй.

– А я тебе говорил, что у меня пасека?

– Не-Э! – снова исковеркал самое простое слово второй.

– А я скажу!

– Скажи!

– А я тебе говорил, как получают пчелиную матку?

– Не-Э!

– А я скажу!

– Скажи, скажи!

– А ты знаешь, что матку выращивают сами пчелы. Если они хотят, к примеру, произвести рабочую пчелу или трутня – кормят всех личинок пергой…

– Пер… чем? – переспросил субтильный.

– Ни «перчем»… – помотал кудрями пчеловод, – а пергой!.. то есть пыльцой… А если хотят вырастить матку – кормят тех же личинок маточным молочком.

– Маточным молочком? – удивился тот, что тоньше, видимо соединяя в уме значение этих двух слов.

– Моточным молочком! – неторопливо и с чувством поднял вверх указательный палец тот, что потолще, так что палец очутился у нее перед носом.

– Теперь ты понимаешь, дружище, как на земле все устроено: чем ты будешь молодежь кормить – то из нее и вырастет!

– Маточное молочко! Ммм! – худой обхватил виски рукой точно мыслитель в известном изваянии. – Кто бы мог подумать?!

– А ты знаешь, дружище, что для пчел самое страшное? – не унимался краснощекий толстяк.

– Пчеловод? – почти с уверенностью предположил собеседник.

– Ммм? – уже задумался тот, что потолще. – Пчеловод страшный только когда выпьет… Его пчелы боятся и поэтому жалят… А самое страшное для них – когда нет работы. Нет работы – нет пасеки. Без труда пчелы начинают роиться… и творят черт знает что! Пол семьи улетает, а та что остается уже меда на зиму может и не собрать… вот! и сдохнет от голода вместе с пчеловодом.

– Угу! – уже с трудом слушая, кивал худой.

– Вот тебе и «Угу», и «Ага», и «Ого»! – мясистый палец снова предстал перед ее носом, и ОНА даже уловила тонкий запах меда с нотками акации и эспарцета. – А ты им дай работу: нет нектара – поставь вощину; нет медоносов – перевези туда где есть; некуда мед носить – добавь рамок. А оставишь без дела – улетят за гору, к чертовой матери… к хорошему пчеловоду.

– Так к ней или к нему?

– Вот тебе бы все кривляться?! – сердито покачал головой тот, что потолще. – А вот ты спроси у этого мальчишки впереди: «Что ему нужно? Чего мальчишка хочет?» – и спрашивать не надо! – заключил толстяк. – Я и так знаю, чего мальчишка хочет: ты ему дай бланманже с мармеладом, и побольше, и ребенок тебя от всей души полюбит и скажет, что ты хороший… ровно до того момента, пока у него не выпадут от сладкого все зубы; только будет уже поздно. Вот что такое вседозволенность!

– Угу.

– Зато ты «буржуин», – пчеловод поместил указательный палец своему соседу к переносице, так что у того скосились глаза, – пока мальчишка не осознает, успеешь продать ему два вагона сладостей и набить свою мошну.

– Я… слесарь-водопроводчик, – возмущенно, насколько позволяло здоровье, ответил сосед, не имеющий совершенно никакого отношения ни к мальчику, ни к «буржуинам».

– И тебе, дружище, признайся, на его зубы на-пле-вать! – что совой об сосну, что сосной об сову!

– Да я слесарь-водопроводчик!

– И ведь будешь ходить вокруг нас кругами, обвешанный своим бланманже… причмокивать да нахваливать! – негодующий оратор махнул в сердцах рукой. – Вот оно новое время! Бесовское время!

Тот, что тоньше, с трудом приоткрыл глаза и беспомощно помотал головой из стороны в сторону, понимая уже всю бесперспективность себя обелить:

– Я… слесарь… водопроводчик.

– Так зачем мне его спрашивать, если я и так все знаю? Зачем?.. Мое дело – пресечь… мое дело – не дать тебе ребенка развратить… мое дело уберечь… и приучить кушать яблоки. Пчеловод достал из кармана яблоко, пролежавшее там бог весть сколько, и предложил товарищу:

– На… ешь!

– Не-Э… А «бламанже»… есть? – с трудом выговорил то ли «буржуин», то ли слесарь-водопроводчик.

– Эх, ты… сапожник без сапог! Не будет тебе бланманже! Понял! На, ешь яблоко! И уши закрой, не слушай эту гадость! – пчеловод прикрыл своими ладонями уши соседа. – Ни, ни! Они тебя испортят!

Природа

Работающий мотор и дыхание пассажиров нагрели и без того жаркий воздух юга. Сидящие обмякли, расплылись по креслам, как перестоявшее тесто, не замечая неудобных поз и затекших конечностей. Веселая парочка, и без того разгоряченная, все больше теряла сплочение с действительностью, то уходя из нее, то вновь возвращаясь. Их живой поначалу и полный смысловых галлюцинаций диалог медленно затухал, затем преобразился в несвязанные никакими цепочками фразы, как-то: «куриные ножки», «всех оболванили», «маточное молочко» и «Угу и Ага и Ого». Затем они ограничились иногда брошенными словами; наконец затихли вовсе, повесив подбородки на грудь.

ОНА поняла из разговора, что эти двое – давние знакомцы, вполне вероятно живут неподалеку или даже трудятся вместе; и тот, что был толще, – и, по всем признакам, более ответственный, – взял на себя нелегкие тяготы опекуна и няньки, чтобы приятель, в каком бы виде и состоянии не находился, был непременно доставлен домой. Это было заметно по тому, как опекун, время от времени, не открывая глаз, клал руку на колено соседа и спрашивал: «Дружище, ты здесь?»

Пусть не каждый раз, но через два-три, дружище отзывался и с трудом выговаривал: «Угу».

Пестрый клубок свалившихся на нее проблем, похожий на тот, что бабушка держала в плетеной ивовой корзине, когда распускала старый свитер, лениво разматывала дальняя дорога; будто конец его привязали на станции отправления, и шерстяная нить тянулась и тянулась по горячей асфальтовой стезе, пока огромный клубок не уменьшился до размеров горошины. Черные мысли, что грозовые тучи, неспешно покидали небо и поплыли куда-то дальше за горизонт. Монотонный шум колес и сопение двух приятелей успокаивали и убаюкивали; лишь изредка, будто старая скрипящая запись из трубы допотопного патефона, звучала неизменная фраза «дружище, ты здесь».

Где-то на пол пути случилось то, что случается, в конечном счете, всегда после обильного возлияния, поскольку природа человека устроена так, что выпитая жидкость, даже в небольшом количестве, – а уж тем более в том, которое было выпито пчеловодом и слесарем, – должна быть частично выведена вовне, ввиду того, что некоторые органы не имеют свойства расширяться безгранично. Уже с первого взгляда было очевидно – один из двух, а именно тот, что именовал себя слесарем, употребил алкоголь свыше той меры, после которой личность отказывается брать на себя всякую ответственность за дальнейшее бытие. Голос природы не заставил себя долго ждать. Именно это обстоятельство вынудило его привстать, моргая сонными глазами, и искать дорогу к ближайшему кусту. Минуту бедолага соображал о своем месте в пространстве и времени. Под конец, картина стала проясняться, но впереди, впрочем, как и сзади, не предвиделось никаких кустов – только узкий просвет между сиденьями, колышущаяся масса безбилетных вояжеров и непролазный частокол спин. Задача преодолеть этот частокол была не из легких. Помотав неодобрительно головой, несчастный решил потерпеть до станции, одобрительно кивнул в унисон своим думам и засопел дальше.

Сосед слева в свой положенный срок изрек привычное «дружище, ты здесь», сопровождая реплику, как положено, прощупыванием колена. Убедившись, что ситуация под контролем, – пусть не визуально, но тактильно, (что не менее надежно), – тоже спокойно уснул.

Спустя некоторое время властный зов разбудил слесаря снова. Приподнявшись и с трудом открывая непослушные глаза, пассажир повторно оценил шансы добраться до выхода и снова покачал от безысходности головой. Вариантов не было никаких! но уснуть повторно уже не удалось. Страх позорной развязки стал понемногу рассеивать хмельной туман, оттесняя его ближе к краю. Все яснее вырисовывалась та постыдная ситуация, которую никак нельзя было допустить даже в его, в некоторой степени, безответственном положении.

Наконец, понукаемый естеством, слесарь не выдержал и сделал то, что должен сделать каждый уважающий себя человек, а именно: твердо решил больше не садиться, пока проблема не будет решена, и ринулся сквозь стоявших вплотную, как карандаши в коробке, людей, икая и извиняясь на том языке, которого нет ни в одном справочнике.

Вероятно, не будь этих спин и животов, о которые можно было опереть непослушное обмякшее тело, ему пришлось бы ползти, но в нашей среде никакое зло не может быть рассмотрено категорически; и во всех ситуациях, даже тех, что кажутся без сомнения черными, при более пристальном рассмотрении одну-две белых черточки всегда возможно отыскать. Протискиваясь, продираясь и проскальзывая всеми доступными методами ему все же удалось добраться до водителя.

Погруженная в свои мысли, летавшие где-то очень высоко, ОНА не заметила, когда автобус, по просьбе вышеописанного гражданина, остановился. Хотя слово «просьба» было бы и не совсем уместно в данном случае, поскольку та – состояла ни столько из слов, сколько из жестов.

Дверь открылась. Пассажир вышел. Дверь захлопнулась снова, и автобус двинулся дальше.

За окном была ночь, бескрайние яблоневые сады и полная луна, похожая на переспелую тыкву.

Придя в себя и обнаружив перед собой свободное сидение, ОНА, – как, впрочем, и полусонный водитель, – решила, что человек доехал до пункта назначения и даже подумала про себя: как здорово жить среди садов и гор и наслаждаться природой в безлюдном уголке. Недолго думая, ОНА села на его кресло и уже через секунду забылась тяжелым сном.

Спустя записанный в подсознании промежуток времени, сосед слева положил руку на ее колено и произнес знакомое «дружище, ты здесь». Однако, отметив непривычную мягкость и деликатность ощупываемого места, открыл глаза, повернулся и удивленно добавил: «О! А где дружище?»

Последний же, не менее как полчаса, стоял в растерянности возле куста барбариса, одной рукой поддерживал штаны и непонимающим взглядом окидывал беспредельные дали, позолоченные луной-тыквой. Размышлял ли путешественник в полудреме о том, «как здорово жить среди садов и гор, наслаждаясь природой в безлюдном уголке» или его больше беспокоили неприветливые объятия жены в случае, если ему каким-то чудом посчастливится добраться домой, – сейчас уже никто достоверно не скажет; как и постройка пирамид, этот секрет навсегда останется тайной за семью печатями.

Труд

Ей все-таки не удалось доехать до отеля. Ранним утром, на неприметном полустанке, команда контролеров вошла в салон и мгновенно поменяла свои кислые и не выспавшиеся физиономии на радостные и умиленные, видя сколько нелегальных пилигримов толпится в проходе. Облик же водителя по неотложному закону основоположника русской науки, гласящему «если в одном месте что убудет, то в другом присовокупится», произвел изменения симметрично противоположные. Водитель понял в достаточной степени отчетливо, что с частью уже таких родных денег придется расстаться, и с досадой надавил на педаль акселератора.

Спустя четверть часа ее недействительный билет был беспощадно опознан. Любые уговоры и даже слезы, невольно накатившие краем, не подкрепленные материальными доводами, не имели никакого действия – эпоха милосердия и сострадания в нынешнем обществе волчьего капитализма практически сошла на нет. Люди, которые обожествили ассигнацию, смотрят на вещи очень просто и открыто: для имеющего деньги уголки рта непроизвольно движутся вверх, для неимущего – вниз. Ничего сложного! Так что на ближайшей станции ОНА была препровождена к выходу и, собственно говоря, очутилась там, где должна была очутиться.

Автобус тронулся; ОНА осталась одна.

Раннее утро и горы, подернутые дымкой, пахнули свежей прохладой.

Невдалеке остановилась черная машина. «Кто-то устал петлять по серпантинам дорог и решил отдохнуть», – предположила ОНА.

Вокруг не было ни души. Стало немного жутко.

ОНА вспомнила как каждое лето, лет с десяти, ездила к бабушке на поезде; и ездила исключительно одна… Но то было другое время! Это было время, когда дети безбоязненно ходили в школу и до темна гуляли во дворе; и даже в такой необъятной стране отыскивали незадачливого вора, похитившего цветной телевизор или немецкий чайный сервиз, что случалось так же редко как встреча с шаровой молнией; и эти события еще очень долго обсуждались бабушками на лавочке у подъезда как нечто невероятное и небывалое.

То, что творилось сейчас, граждане с трудом смогли бы представить, даже если бы очень захотели! Нечто похожее может и имело место, но это было в какой-нибудь Америке, и в тех увлекательных тонах и красках, что присущи сюжетам о гангстерах и переодетых музыкантах.

Безобразие, которое происходило здесь, могло бы вызвать оцепенение даже у чертей, работающих в поте лица у котлов чистилища. Здесь вообще все делается серьезно, на совесть и с предельным максимализмом.

Сообщение уже пришло на новомодный аппарат. Всего два слова: четвертая отрицательная. Всего два слова решили ее судьбу! Два слова, прилетевшие то ли по радиоволнам, то ли прямо из преисподней.

– Говорят ты был первоклассный ветеринар? – спросил один из тех, кто находился в черной машине. Это был мужчина лет сорока, с темными волосами и голубыми глазами, с внешним видом простодушным и вызывающим доверие. При внимательном рассмотрении можно было заметить отсутствие мочки уха слева, вернее небольшой ее части, будто ее срезали ножом… впрочем, так оно и произошло.

– А что, в настоящем кто-то жалуется? – спросил в ответ ветеринар – мужчина около тридцати пяти лет от роду, с цепким изучающим взглядом и красивыми руками. Глядя на его пальцы невольно думалось: если мы созданы по образу и подобию Бога – только такими руками можно было сотворить этот мир!

– Пока с того света жалоб не поступало! – улыбнулся третий – молодой, лет двадцати парень, веселый и жизнерадостный.

– Десять лет назад я хотел быть лучшим, – продолжил ветеринар. – Десять лет назад я пользовал всех: собак, кошек, свиней… Очереди в операционную стояли – не протолкнуться…

– А теперь остались одни овцы, – пошутил третий. – А ОНА очаровательная, скажи! – молодой весельчак указал на высаженную из автобуса.

– Очаровательная? – с миной несогласия ухмыльнулся ветеринар и достал из кармана пачку банкнот. – А по мне так есть предметы куда более краше! Я вам доложу: наша работа ничем не хуже других работ: та же ответственность, те же ночные смены, сжатые сроки, нервы и нерегулярное питание… Хотя, пожалуй, и лучше, в пересчете на денежные знаки.

– Так ты идейный душегуб? – не унимался тот, что моложе.

– Ни в коем случае! Я душегуб вынужденный, по стечению, так сказать, обстоятельств. И по большому счету, я здесь ни при чем. Сначала одни из нас вытравили веру, потом другие – порядок. А нам без веры и порядка никак нельзя!

– Да, было время, когда расстреливали за такие шалости. А когда тебя расстреляли – никакая взятка и никакие покровители уже не смогут вытащить тебя из гроба! И это отрезвляло многие горячие головы. Правда, ветеринар? – вздохнул первый, тот что без мочки, и в этом вздохе одновременно промелькнули и облегчение, и грусть. – А мне, например, просто обидно, что какая-то сволочь мой родной завод, где я вырос и стал человеком, прибрала к рукам, обанкротила и греется где-нибудь на собственном острове в объятиях пышнотелой мулатки – а пол города осталось без дела и средств к существованию! Мне же надо как-то выплеснуть мою злость и негодование. Да разве бы я бросил работу? Моя фотография до сих пор на Доске Почета среди руин моей молодости. Ты помнишь раньше были Доски Почета?

– Не помню, – отозвался молодой.

– Эх, молодость! Ничего то вы не помните!.. «Труд – дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» – золотыми буквами было высечено на мраморной плите, а между пилястрами висели фотографии передовиков производства, с которых таким как ты бездельникам следовало брать пример. А это оттого, что уважали людей труда!.. Не зря мы пол земного шара за собой и на себе тащили!

Тот, которого обозвали «бездельником», был несколько задет тоном безухого:

– И что же вы производили на своем заводе: какой-нибудь бесполезный хлам? Угадал?

– Неужели ты действительно думаешь, что производить бесполезный хлам хуже, чем делать то, чем мы сейчас занимаемся?

Оппонент призадумался: трудно делать выводы не зная объект в лицо и не имея возможности сравнить, но решил не усугублять политические разногласия:

– Твои дети, надо думать, гордились героем труда, а? Показывали пальчиком в портрет на мраморе и хвастались перед друзьями!

– Они всегда будут гордиться: каждому куплю дом с бассейном. А что касается до того, как я буду зарабатывать – это не важно! Ты никогда не увидишь на деньгах ни пятен крови, ни знаков нечистоплотности, – только цифры! Никого уже не интересует «как», главное – «сколько»!

– Не уверен… Время брокеров и бандитов не может продолжаться вечно: это неестественно, как если бы все вдруг стали стригалями овец, не желая их выращивать вовсе, – удивил присутствующих несвойственным для него пессимизмом ветеринар. – Когда-то придется и отдавать: только брать – так не бывает! То, что отцы настроили рано или поздно рухнет, и вся эта сомнительная афера развеется, как прах по ветру.

– На наш век хватит! – усмехнулся молодой. – Успеем! Не переживай!

Машина завелась и стояла будто римская колесница, запряженная четверкой вороных, фыркающих и отбивающих в нетерпении копытами землю, и готовых рвануть с места, и понести седоков в черном, и скрученный папирус, где неотвратимый приговор, заверенный гербовой печатью самого цезаря, уже покоился в их дорожной сумке.

Нелюбовь

Двадцатый век перевалил за середину и уже клонился к закату. До Миллениума оставалось каких-то девять лет. К своему концу подошел и самый великий человеческий эксперимент, какой только знала История.

На всех углах и все, кому не лень, с диким остервенением принялись хаять, плевать, топтать, крушить то, что по крупицам собирали их деды; и каждая крупица этого здания, размеры которого буквально не укладывались в голове, была не просто крошечным кирпичиком в фундаменте или фасаде, а маленькой, но бесценной жизнью, принесенной на алтарь, казалось бы, иллюзорной, но такой светлой и заманчивой идеи равенства и братства.

Строители взялись разрушать все до основания с таким же энтузиазмом, с каким начинали строить. За рекордные срок не осталось камня на камне. Карканье голодного воронья на пепелище смешалось с радостным улюлюканьем разгоряченной толпы, чтобы уже через несколько лет большая часть ее осознала, что ничего лучше в их жизни не было и, надо полагать, не будет.

Кто-то оправдывал себя тем, что на всех не хватало голубых штанов из хлопка с медными заклепками, – хотя, говоря по правде, данный фасон не всем идет; кто-то возмущался, что для него были закрыты границы, – хотя чтобы объехать свою собственную страну ему не хватило бы и десяти жизней; кому-то затыкали рот, не давая излить самое сокровенное, – но уже скоро окажется, что было бы гораздо полезней, если бы вместо замалчивания в их рот заливали жидкий свинец, ибо их внутреннее содержимое – грязное и зловонное болото.

Тех, кто не видел свое существование без вышеописанных голубых штанов, было меньшинство, и огромная страна принадлежала не им. Очень скоро все перевернулось с ног на голову, и кучка затравленных и ущемленных в прошлом любителей красиво жить ничего не делая, обретет в конце концов счастье, захватив одну шестую часть суши в свои алчные руки, продавая ее по кускам вместе с жителями… Началось смутное время – время забытых грез!

Однако мрак в государстве и мрак в душах его граждан никак не отразился на нескончаемом круговороте земных лет: солнце так же аккуратно всходило и заходило в положенный час, и не обращало никакого внимания на людские страсти там, внизу. Целый день оно согревало всех без исключения: хороших, плохих, добрых, злых, стяжателей, бессребреников, верующих, неверующих… Наконец, ненадолго присело на край неба, раскрасневшись от дневных стараний и, подмигнув на прощанье последним лучом, потерялось до утра.

Тихий и теплый вечер опустился на маленький приморский городок. Его узкие улицы террасами спускались к морю. Дома с черепичными крышами прятались в густых деревьях, словно грибы в высокой траве. Абрикосовый аромат стекал благоухающим туманом по склонам горы, чтобы перемешаться с морским бризом в немыслимый купаж, вобравший самые изысканные оттенки двух стихий.

ОН вырос в этом прекрасном и уютном городе. Его загорелое босоногое детство, с привкусом южных фруктов и соленой морской воды, было по-настоящему счастливым. Хотя, было бы справедливо сказать, что в той стране – стране случайно потерянного рая – счастливым детство было у всех… По крайней мере у всех, кого ОН знал… а так же по заявлениям тех, кого ОН не знал, но кого знали все те, кого ОН знал, – в общем всех!

Каждый ребенок с ранних лет понимал, что есть не только папа с мамой, но и большая страна, которая как нянька будет возиться с ним от рождения до преклонных лет, сюсюкая, воспитывая, иногда наказывая, но все же нежно любя… если малыш, конечно, не будет лентяем.

Когда ребенок становился взрослым, то продолжал относится к стране как к матери. Мать никогда не предаст и не обманет, будет любить вас, кем бы вы ни были, и отдаст самое лучшее, и останется в вашем сердце навсегда… Но, как водится, без вездесущего персонажа с тридцатью серебряниками в кармане не обходится ни одно столетие…

ОН приехал к родителям погостить и думал провести здесь лето. Сессия закончилась и можно было с чистой совестью выбросить из головы накопленные с избытком знания (конечно, до той поры пока не клюнет жареный петух и не потребует их обратно), вздохнуть полной грудью и ощутить себя ребенком, у которого могут быть лишь две проблемы: отсутствие насоса, когда спущен футбольный мяч, и просьба мамы сходить в магазин за хлебом.

Переодевшись и наскоро съев домашний творог со сметаной, присыпанный сахаром и малиной, ОН отправился к морю, оставив положенные расспросы и рассказы на вечер.

ОН шел по мощенной улице, смотрел вокруг и ловил себя на мысли, что знает каждую трещину в стене, каждый недостающий камень в мостовой, шторы в окнах, все до одной старые акации, выкрашенные белой известью, вывески в магазинах и даже цены на рыбу, неизменные сколько себя помнил. Проходя мимо булочной, ОН ощутил дурманящий аромат сдобы и свежего пышного хлеба, который никогда не приносился домой целым, – ведь что может быть восхитительней теплой корки, надломленной прямо в магазине! А уж если прибежать домой после моря, с еще мокрыми волосами и гусиной кожей, и готовым от голода съесть собственное ухо, как нанайский охотник, да намазать отрезанный горячий ломоть маслом, да разрезать пополам огромный сочный красно-розовый помидор, посыпанный солью, – разве могут с этим вкусом сравниться самые бесподобные яства на земле! разве такое блюдо отыщешь в дорогом итальянском ресторане среди тальятелле, лазаний и минестроне; разве сможет китайский кудесник из южной провинции, одержимый ароматами аниса, имбиря и кардамона, составить такую вкусовую гамму? – ни в коем случае! Абсолютно исключено!

Проходя мимо школьного забора, – черного и массивного, из кованного железа, – ОН не мог оторвать взгляд от родной школы. Двухэтажное здание, построенное буквой «Н» с мраморными парадными ступенями и уютным холлом – ничуть не переменилось. И даже дети, как и много лет назад, сидя на диванах у входа, размахивали мешками для сменной обуви, ухватившись за шнурок, и пытались угодить соседу по лбу. Старые липы в школьном парке стали выше; их соцветия еще не распустились, но уже скоро деревья оденутся в белые прозрачные шали, и вездесущий пчелиный гул смешается с детским смехом и шумом далекого прибоя.

На него нахлынули школьные воспоминания. ОН припомнил ежегодный сбор макулатуры – Олимпийские игры его юности: сколько азарта, сколько сил и находчивости требовалось, чтобы отыскать горы ненужной бумаги; с какими жалобными глазами они выпрашивали старые книги и журналы, обходя квартиры, и с каким остервенением исследовали ближайшие помойки – и все лишь для того, чтобы класс стал первым. Чего только не сделаешь ради победы!

А сбор металлолома?!.. Какими чумазыми они с друзьями приходили домой, какие неподъемные железные бочки были стасканы со всего города в их кучу на школьном дворе, и скольких нужных и полезных механизмов недосчитались легкомысленные соседи, оставляя их без присмотра возле своих гаражей, – ведь каждый килограмм металла для пионера «на вес золота»! И все во имя успеха! Ах, как же победа сладка!