скачать книгу бесплатно
Обычно так и водится!.. Обычно… Только не для нее. И чем взрослее они становились, тем крепче росло в ней чувство, что это тот, кого ей суждено любить до скончания дней, тот, за кем можно пойти на край земли, разделить горе и радость, съесть пуд соли, и вынести все, что бы ни послало небо на их долю.
– Как влюбить в себя, научи? – плакала навзрыд брюнетка, получив от него холодный ответ на письмо, больше похожее на жест вежливости. – Как убедить: что я – та самая, та единственная, которая сделает его счастливым?.. Все мои усилия пробить стену, достучаться, очаровать, обольстить – тщетны. Что этим мужчинам нужно? Что у них на уме? Сам черт ни разберет!
– Я в этом невеликий специалист, прости, – почти с сожалением ответила ОНА.
– Ты когда-нибудь любила? – продолжила всхлипывать новая знакомая.
Ее опухшие потрескавшиеся губы дрожали, но слезы уже высохли. Лишь тонкая дорожка размытой туши потекла по лицу, и в красных водянистых глазах отражалась вековая скорбь отвергнутой женщины.
– Не думаю!.. Во всяком случае, до такой степени, чтобы рыдать в парке у всех на виду, – ответила ОНА, протягивая платок. – Принести тебе воды?
– Нет, спасибо. Все нормально.
– Даже не знаю: жалеть тебя или завидовать? Кого бы я не встречала – в глубине души понимала, что этот человек не тот, кто мне нужен. И веришь, иной раз бывает страшно! А что если я ничего не почувствую до самой старости, когда кроме грелки для суставов, меня уже ничто не будет интересовать? У тебя такое бывало?
– Почувствуешь, и обязательно узнаешь его, даже на многолюдной улице, – увещевала та, которая еще минуту назад крайне нуждалась в участии.
– А если не узнаю? Если ОН пройдет мимо и так и не решится заговорить, потому что приличные люди на улице не знакомятся?
– Значит судьба столкнет вас лбами, да так сильно, что под светом искр, летящих из ваших глаз, вы непременно рассмотрите друг друга.
– Думаешь так и будет?
– Будет, – вздохнула устало девушка. – А у меня все, до смешного, наоборот.
Ее взгляд остановился на пальцах, перебирающих платок, затем понесся сквозь парк, переулки, дома и годы. Девушка продолжала смотреть в пустоту, хотя сама была уже за сотни километров от столицы, в маленьком городе на берегу моря, в том далеком детстве и в той далекой стране, которой уже нет, и возврата, увы не предвидится… И если страну каким-то чудом вернуть еще возможно, то заглянуть в детство, хоть ненадолго, хоть одним глазом в узкую замочную скважину, – желание невыполнимое, и не хватит всех чудес на свете, чтобы исполнить подобный фокус… Остается лишь одно средство – память – этот старый сундук на заплетенном паутиной чердаке, где хранится всякая всячина; но если как следует в нем покопаться, можно найти много интересного.
– Я стояла на первой школьной линейке, – окунувшись в недосягаемое прошлое, начала брюнетка, – в белом накрахмаленном фартуке с розовым портфелем. На нем были две железные застежки, и нарисованный медведь спешил в школу. В руках у меня был большой букет лилий из нашего палисадника. Знаешь, такие огромные рыжие бутоны с лепестками, закрученными назад, похожие на орхидеи, с тычинками длинными-длинными и коричневой пыльцой на концах? И запах у них был ни с чем не сравнимый – пряный аромат гвоздики и жимолости… Наверное, поэтому я нечаянно измазала лицо в этой пыльце. Один из школьников проходил мимо, посмотрел на меня, потом вернулся и протянул, вот так же как ты, свой платок: «Ты чего такая чумазая? Вытри нос, а то засмеют!» – сказал школьник с взъерошенным чубом и побежал дальше в свой отряд… И с тех пор не проходило и дня, чтобы я не думала о нем! Я храню этот платок до сих пор. На нем все еще следы от коричневой пыльцы двадцатилетней давности…
Каждую перемену я бежала на второй этаж посмотреть на него, и когда это удавалось – я ходила совершенно счастливая. Когда же не могла увидеть его в толпе мальчишек – до ночи грустила, как будто весь день прошел зря.
Однажды, в четвертом классе, мы писали диктант на тему: «За что я люблю свою Родину?». Это сейчас в диком непонятном обществе слово «Родина» или забыто вовсе, или, у кого еще осталось на слуху, – произносится неловко и насмешливо. В той стране это было свято, и я очень волновалась, смогу ли выразить словами переполняющие меня чувства… Как это теперь звучит нелепо, правда?!
– Да, звучит нелепо, – поддержала ОНА, с горечью понимая, что попала в сети сострадания и в ближайший час из них не выпутаться.
– Учителю пришлось отлучиться, и вместо нее привели нашего нового вожатого. Это был тот самый мальчик, – продолжила девушка, изредка всхлипывая, причем таким скулящим голосом, от которого подмывало незаметно улыбнуться. – Я не понимаю, как я написала сочинение, потому что смотрела лишь на него; я разрывалась между Родиной и мальчишкой, который был для меня все… Но я помню каждое слово из написанного, хотя прошло уже много лет. Я писала: «Моя Родина – большая, великая и необъятная, и это главное, что у меня есть» – но хотелось добавить: «оттого что в ней есть этот мальчишка». Я писала, что «моя Родина самая лучшая», и не только потому, что «это страна великих ученых, композиторов, художников и писателей» – но и оттого, что в ней живет этот мальчишка. Я писала, что «в ней заводы и земли принадлежат не богатым, а народу, поэтому в этой стране денег хватает на все: на дороги, великие стройки, бесплатное образование и медицину», и что «люди равны, и живут дружно и счастливо»… Но мне так хотелось написать о самом важном: о том, что я люблю свою Родину и никогда не захочу иметь никакую другую, оттого что все бесценные дары моей страны не шли ни в какое сравнение с возможностью быть рядом с ним в одном классе… Как это глупо, правда?! Ведь мне было каких-то десять лет, – вернувшись в сегодняшний вечер, сказала брюнетка.
– Для десятилетней девочки это очень глубокомысленно.
– Ты о Родине?
– И о Родине тоже. Хотя веришь ли, у меня, как это ни странно, нет таких радужных грез о потерянном… Нет, детство мое, как и всех остальных, было таким же безоблачным: звуки пионерского горна, шелест поднимающегося флага, запах костра и печеной картошки… Не буду спорить, что детский рай может выглядеть как-то по-другому… Вот только в нашей семье было принято писать сочинения на другую тему.
ОНА задумалась: стоит ли углубляться в те болезненные воспоминания, от которых всегда старалась отвернуться? Но уверенность, что их встреча так же мимолетна, как беседа двух случайных пассажиров, которые никогда уже не увидятся вновь, и более всего желание отвлечь сидящую рядом девушку от грустных мыслей, склонили ее продолжить:
– Моя родственница родилась в известной дворянской семье. После революции ее отца и мать расстреляли. Их бывший особняк был превращен в солдатскую казарму – все было разграблено и осквернено. Слава Богу, девочку спасла прислуга; и так как сирота жила под чужой фамилией, и имела теперь «рабоче-крестьянское происхождение» ее приняли в «Театр рабочей молодежи». Девушка всегда мечтала быть актрисой… Но после окончания театрального института ей почему-то вздумалось получить диплом на свою настоящую фамилию, и жизнь в одночасье перевернулась еще раз: за благородную родословную ее выгнали не только из института, но и из столицы, а вскоре арестовали и молодую, двадцатисемилетнюю по политической статье осудили на восемь лет лагерей. О том, что с ней было эти долгие годы, наша любимая родственница никогда не рассказывала, за исключением разве что трех слов: «Это был ад». После урановых и угольных шахт ее всю жизнь мучила клаустрофобия… И все только оттого, что ее родители были из дворянского сословия; только за то, что ей посчастливилось получить блистательное образование; только за то, что четыре языка были для нее как родные… Когда срок подходил к концу, ей добавили еще за крамольные разговоры меж лагерницами: хулить власть – занятие непростительное!.. Через долгих шестнадцать лет, после массового пересмотра дел, ее выпустили – надломленную, опустошенную, усталую. Бывшая актриса устроилась дворником, в один из театров, и могла бы махать метлой до своей могилы… Лишь чистая случайность изменила ее опостылые будни, когда та попалась на глаза кинорежиссеру, который пригласил ее сняться в маленьком эпизоде. И пригласил скорее всего потому, что такое лицо, у еще молодой женщины, и такие глаза – не в состоянии создать ни один художник: подобное преображение под силу лишь шестнадцати годам каторжного труда и жизни за колючей проволокой. Все что за эти нечеловеческие годы еще теплилось в ее душе; все чему когда-то училась и так и не смогла забыть; все что из нее вытравливали надзиратели и уголовницы, но так и не смогли истребить; все что грело ее еле-еле мерцающим пламенем упокойной свечи – все было выплеснуто на сцену. Я думаю ты и сама видела ее ни раз в образе феи или ведьмы. Дома мы всегда называли ее – «наша колдунья»…
Желание отвлечь разговорами новую знакомую закончилось полной катастрофой: обе теперь сидели угрюмые и мрачные. Нижняя губа уже подрагивала и у второй, а слеза на носу первой так и висела, не решаясь отправиться ни в одну, ни в другую сторону.
– Ваша семейная драма растрогала бы меня до слез, если бы я все не выплакала по другому поводу… и наверно таких, как твоя «колдунья», были тысячи… Это очень печально… Только как же с миллионами счастливых; тех, кто жил до революции, как скот и вдруг получил право учиться, работать и просто жить по-человечески? Если у меня будут дети, я бы хотела отправлять их на каникулы ни к бабушке в деревню – а в прошлое, в мое безоблачное советское детство, и клянусь, не пожалела бы никаких денег.
– Дети… Если у меня будут дети… – начала ОНА то ли отвечая, то ли спрашивая себя, но фраза повисла в воздухе так и не закончившись.
Мучительная тема нет-нет да навещала надоедливой осой ее расписанные по минутам дни, но в отличие от надоедливого насекомого от нее нельзя было избавиться, просто размахивая руками… В каждой девочке с самого рождения уже живет будущая мать, и если вы хотите от этого отмахнуться – у вас ничего не выйдет. Никакие оправдания, никакие доводы мужененавистниц, материальная неустроенность и даже слухи о грядущем апокалипсисе – не способны сломать женскую природу: ее голос будет слышен за любыми глухими стенами, какие бы женщина не пыталась насильственно возвести.
ОНА постаралась собрать воедино разорванные цепочки мыслей о будущих детях, но вопрос девушки вернул ее к беседе:
– Скажи: может я и вправду дурнушка, и вижу себя не такой какая я на самом деле? Ведь зеркала чаще всего смотрят на нас с самой выгодной стороны и отворачиваются от наших изъянов! Нас настоящих никогда там нет!
– Если вытереть под носом все, что должно быть в носу – ты очень симпатичная… – успокоила ОНА собеседницу. – Хотя, знаешь, ты и так очень симпатичная.
– А я еще готовлю! Ты даже не представляешь какой у меня борщ с пампушками?! А цыпленок Парминьяна?!
– А я готовлю скверно! И ресниц у меня таких нет! И кто меня измазал пыльцой в школе тоже не помню!.. Какая у тебя бурная и эмоционально насыщенная жизнь?!
– Все издеваешься?!.. Спасибо тебе. Ты меня здорово отвлекла. Мне уже гораздо лучше, – уже повеселевшая и ободренная, отвечала собеседница. – Послушай… а поехали со мной к морю?! У меня до сих пор там живут родители. Будет здорово! Приглашаю!
– Прости. Надо бежать. Выше нос. Твой пионер обязательно одумается!
ОНА встала, подмигнула по прежнему красной от былых слез девушке и исчезла в толпе прохожих, чтобы уже никогда не встретиться.
Превратности
Это была маленькая, из двух комнат, квартира в старом пятиэтажном доме на окраине города, построенная в ту прекрасную пору, когда повсюду сеяли кукурузу и на улице стояла оттепель. Близлежащие дворы утопали в зелени, ведь есть бесспорная закономерность: чем старше и дряхлее дом, тем выше под окном деревья.
С годами стены, подъезды, электрическая проводка – обветшали; краска потускнела; штукатурка кое-где осыпалась; старые двери, обитые дерматином, полиняли и износились; планировка маленьких комнат, которую не желали замечать новоселы, пребывающие в состоянии эйфории от обретения своего собственного угла, – больше и больше угнетала… И все кругом напоминало бы об увядании и запустении – но былой уют сквозь прорехи и расщелины медленно перетек во двор. Там, где были голые, похожие на мартовское поле, газоны и молодые деревца, напоминающие вешки для забора, между которыми забыли натянуть проволоку, – появились маленькие парки. Теперь, под раскидистыми кронами уже немолодых кленов и лип, так приятно было посидеть в тени на неокрашенной скамейке, пусть и похожей на почерневшее от времени бревно, пол века пролежавшее в сыром лесу. Вот и опять все перемены (в домах, деревьях, да и во всей нашей жизни) прониклись вселенским равновесием – незыблемым и справедливым: нельзя так потерять, чтобы взамен что-нибудь не обрести.
Раньше ОНА с мамой жила в центре, в больших и просторных апартаментах. Однако лихие времена вынудили продать их, чтобы купить те, в которых они пребывали ныне. Последние были значительно меньше и дешевле, но помогли выручить столь необходимый капитал на образование дочери. В это наступившее «безвременье» за все нужно было платить, и изыскивать средства, и рассчитывать только на себя! Государство неохотно утруждалось лишней заботой, поэтому каждый выживал как мог.
Маленькая квартира, несмотря на сквозившие со всех щелей признаки старости, благодаря заботам и стараниям двух женщин, как и прежде сохраняла благоустроенность и чистоту. Вот и сейчас уже немолодая женщина, совершив привычную уборку, открыла настежь окна и принялась за вязание шерстяных носков, дожидаясь из университета дочь. После старого пылесоса, – название которого уже не соответствовало определению, – пыль благополучно раздувалась по комнатам, придавая им запах футбольного поля на пустыре в разгар нешуточного матча. О новом даже мечтать было смешно, а самое главное больно.
Эти страшные события загнали ее – «Заслуженного учителя» – в самое униженное и беспомощное положение. С мужем они развелись, когда дочь была еще совсем маленькой. Причины развода были скрыты где-то глубоко в его и ее прошлом, и за давностью лет докопаться до них уже не представлялось возможным. Растить одной дочь было конечно нелегко, но к трудностям мама привыкла. Ее коллеги в деревнях, после всего, что произошло за последние годы, покупали коз и пасли их после уроков. Кто-то из педагогов не выдерживал и уходил торговать на ярмарки и блошиные рынки… Но это было в деревне! В деревне ситуация была проще! Вместо козы мама могла себе позволить лишь кормушку за окном для воробьев и синиц, изредка радующих своим беззаботным житьем.
Мама брала дополнительные уроки, внеклассные занятия, по вечерам – репетиторства, совершенно выбивалась из сил – но денег хронически не хватало. Все что можно было продать – давно было продано. Все на что не поднималась рука – уже оценивалось косым стыдливым взглядом.
Ее волосы местами убелила седина, что при такой сумасшедшей жизни было неудивительно. Седина бросалась в глаза, как царапины на постаревшей черно-белой кинопленке, мельтеша на экране и напоминая о беспощадном инквизиторе, не признающим никаких индульгенций, под названием «время». Морщины вокруг глаз углубились и, словно трещины на циферблате часов, делались с каждым годом длиннее и длиннее. Вот только сами глаза еще не потеряли блеск и былое очарование: добрые, проницательные и понимающие. Их бирюза ни потускнела, ни замутилась, а в их глубине по-прежнему отражалось солнце и еще теплилась надежда, что умная и красивая дочь не подведет и вытащит обеих на «свет божий». Среди всех невзгод и лишений это придавало жизни смысл. «А когда в жизни есть смысл – можно вынести все; когда же его нет – никакие алмазные россыпи не сделают нас счастливее», – говорила мама и, скорее всего, даже была в этом уверена.
В дверях заскрипел ключ, и мама отложила вязание: «Верно дочь голодна и надо накормить ее ужином».
– Ты где так припозднилась? – спросила мама за столом, искренне желая услышать, что дочь наконец-то встретила хорошего парня, желательно из достойной и небедной семьи. – Надеюсь этот учтивый молодой человек проводил тебя домой – на дворе уже тьма непроглядная?
– Мама, ну какой учтивый молодой человек?! – ответила ОНА, улыбаясь. – Я весь вечер утешала несчастную студентку, которая едва не утонула…
Мама очередной раз грустно вздохнула, услышав не тот ответ, что ей хотелось услышать: – Где у нас можно утонуть, разве что в водосточной канаве?
– В своих слезах чуть не утонула.
– Безответная любовь?
– Как ты догадалась?
– В вашем возрасте других причин быть не может, разве еще «сломанный ноготь» – тоже хороший повод пореветь.
– Мама! – рассмеялась ОНА. – Зачем так сгущать краски?
– А какие у вас сейчас заботы? Железные дороги в непроходимых болотах, как мы, вы не строите, целину не пашете, африканцам не помогаете…
– Апартеида давно нет! – посмеивалась дочь.
– Апартеида нет, а проблема осталась… Думаете только о развлечениях и собственном благе.
– Да какие у меня развлечения?! Прогулки из класса в класс и в библиотеку! Тружусь, как пчела – запасаю на зиму знания.
– Так а я тебе о чем говорю?!.. Могла бы и обо мне подумать. Каково матери смотреть на тебя? Молодые люди устраивают свою личную жизнь – а ты глаз от книжек не отрываешь. Посмотрела бы по сторонам, может и заметила, что все только на тебя и глядят? Даже не сомневаюсь: от одной твоей походки у молодых людей кружится голова, а уж глядя в твои глаза можно потерять дар речи! Может ты их пугаешь своей красотой! К тебе боятся подойти, а?
Дочь хохочет:
– Что же мне каждое утро лицо сажей пачкать?
– А хоть бы и сажей!.. Делай что хочешь, но хорошего жениха к исходу сентября – сыщи! – смеется мама. – Твои одноклассницы давно замужем. Половина уже уехала за границу и живут, не зная горя.
– «Моя Родина – большая, великая и необъятная! У каждого есть Отчизна, но моя самая лучшая!»… Писали тебе такие сочинения ученики в советской школьной форме?
– Нет уже ни Родины, ни школьной формы, ни учеников! Все разъехались, и даже те, кто остался, напрочь позабыли о том, чему мы их учили, – с грустью в голосе произнесла заслуженный учитель.
– Плохо учили! Розгами надо было, розгами! – продолжала дочь беззлобно дразнить маму.
– Да нет же, учили лучше всех! просто пришло время Иудушки. Другие ценности, и ничего уже не изменишь! Родина – это отчий дом, где горит очаг, который тебя всегда согреет; это книжные полки, заставленные любимыми книгами, и первая из них – букварь на твоем родном языке; это коробка с твоими детскими игрушками и пожелтевший альбом с фотографиями… А дом, где тебя ненавидят, не поддержат, да еще оберут до нитки – это уже не Родина. Ты одна я смотрю осталась примерной ученицей, никак не хочешь соответствовать времени. И напрасно! Пора найти богатого жениха и выбираться из этого дремучего настоящего!
– Мама! – возмущается, но с долей иронии, дочь. – Ты всегда нас учила другому: превыше всего – человек, и то что у него внутри! При чем тут богатство?
– Учила!.. Но это было в другой жизни, и не мы в этом виноваты!
– А кто? Какой злодей нас так околдовал? – опять смеется ОНА.
– Мне самой стыдно старикам в глаза смотреть. Прохожу – отворачиваюсь. Наверно, наше счастье и беда в том, что мы открыты и доверчивы как дети…
– Бог детей любит! Ветер злых перемен поменяется! Нет ничего вечного. То, что сейчас творится – это всего лишь временная неурядица.
– Конечно поменяется… только когда? Для вечности «временно» – это миг, для человека этот миг может растянуться на целую жизнь!
– Ты сегодня совсем не в духе. Собрала у себя в душе все черные тучи, так что на небе ни облачка. Брюзжишь как старуха, а ведь тебе самой еще в пору замуж! – ОНА обняла маму и поцеловала. – Не волнуйся, будет у меня жених. Просто таковой еще не встретился – имей терпение. Мы вот только давеча с безнадежно-влюбленной незнакомкой все обсудили.
– Я надеюсь, ты получила добрый совет от знающего специалиста о том, что надо чаще показываться на людях и не встречать противоположный пол со словами «отойди, я на улице не знакомлюсь»?
– Меня уверили – мы столкнемся лбами, и это произойдет совершенно естественно, без всякого кокетства… Только дату мне не уточнили.
– Тогда тебе надо заняться бегом. А еще лучше – бегом с завязанными глазами и желательно по левой стороне тротуара… в Англии, соответственно, по правой, чтобы уж точно столкнуться лбами, – улыбнулась мама и покачала головой.
– Тебе бы только насмешничать! Меня, кстати, на море звали. А вот возьму и поеду!
– А ты возьми и поезжай.
– И поеду!
– Ведь ни за что не поедешь?!
Решительность
Поезд тронулся от перрона и завел свою старую пластику: не то урезанный вальс на счет «раз-два, раз-два, раз-два», не то блюз – тихий и спокойный. ОНА сидела у окна, и невидимый саксофонист в ее сердце меланхолично выдувал ноты, не прилагая никаких усилий, будто мелодия лилась сама собой, плавно и неспешно, прямо из его души. Замелькали полустанки, унося вагон прочь. Думать о грядущем было бесполезно, ибо никаких вразумительных планов не было и в помине, а ожидания терялись в сизой дымке, словно проселочная дорога там, за окном; поэтому мысли, не торопясь, потекли в обратную сторону: в прошлое – близкое и далекое; захотелось все вспомнить: нужное подписать и разложить в отдельные коробки, ненужное выкинуть в мусорную корзину, а неприятное изрезать на мелки куски и сжечь… Но, несмотря на старания, несмотря на самую что ни на есть подходящую для «поисков себя» атмосферу, под умиряющий аккомпанемент колесного блюза, если и удалось что-то упорядочить, то уж никоим образом не было понятно: как этот багаж применить в будущем. Так в раздумьях, воспоминаниях и, как водится, мечтах промчалась ночь; и вот уже южное солнце прокралось первыми лучами сквозь зашторенные окна, приветствуя пассажиров своим гостеприимным и назойливым теплом.
Весь день пролетел так же незаметно и нескучно. Что может быть веселее ничегонеделанья после долгих месяцев сессий, экзаменов и, вообще, всего того, что делается по принуждению? К вечеру ОНА прибыла на станцию назначения; и еще каких-нибудь пять часов ночной дороги, и заблестит, засверкает на горизонте море, и будет с нетерпением ждать того особенного и счастливого момента, когда они (соответственно море и тело) обнимутся и сольются друг с другом.
Здание автобусной станции оказалось почти безлюдным. Очередь в кассу была небольшая, и ей даже подумалось, что ехать придется в полупустом автобусе; так что уже скоро ОНА спокойная и уверенная вышла на платформу, держа посадочный билет.
Устраиваясь в кресло возле окна в предвкушении живописных видов во время поездки ОНА, передвигая сумку, весящую через плечо, вдруг отметила ее непривычную легкость. Не сразу понимая в чем подвох и в каких законах физики кроется упущение, ОНА открыла сумку и на дне ее увидела очертание своего сандалия. Глаза начали расширяться, и рука невольно скользнула внутрь, чтобы тут же, сквозь прореху, показаться с обратной стороны. ОНА смотрела на пальцы, продетые сквозь дыру, напоминающие петуха с гребнем, и почувствовала, как холодеют ее ноги, затем душа (даже учитывая факт о ее спорном месторасположении). В голове страшным вихрем закрутились вопросы: «как», «когда» и «почему». Во рту от страха пересохло настолько, что крику, который уже подступил к горлу, не суждено было вырваться наружу. ОНА лихорадочно перебирала в памяти содержимое своего багажа, – теперь уже бывшее, – и естественно первое, что пришло на ум, было: паспорт и деньги. Еще раз заглянув в имеющиеся карманы, стало ясно: глагол «было» в прошедшем времени наиболее объективно характеризовал ее ценные вещи.
«Это невозможно!» – ОНА встала на четвереньки и посмотрела под сиденьями; обошла несколько раз автобус и отправилась к кассам. Кассир лишь пожала плечами. Потом были изучены все углы, подоконники и щели; двор и газоны были исследованы с той редкой тщательностью, с какой неудачливый грибник с пустой корзиной осматривает последний клочок леса в уповании найти хоть один гриб, когда сквозь деревья уже виднеется станция электропоезда, которая увезет его домой ни с чем… Сомнений не оставалось – это была катастрофа!
В ее глазах читался тихий ужас. На горизонте вырисовывалась перспектива поселиться на этой станции до тех пор, пока ее несчастная личность не будет опознана. А когда это случится: через неделю, месяц, год?.. ОНА сглотнула подступившую слюну, и с ужасом прошептала: «Мама!»
«Да что же это?.. – стучало в висках. – Да как же?.. Да за что же!»
Любой нормальный человек, в подобной ситуации, мог бы запросто потерять самообладание, сесть безмолвно на бордюр и всецело отдаться черным мыслям, или, взявшись за голову, даже попытаться выдернуть клок-другой…
Вместо этой, без преувеличения обоснованной реакции, ОНА, напротив, оживилась и повела себя совершенно противоположно, продолжая беспредметно метаться из стороны в сторону, заглядывая под каждый куст окрестных клумб.
Ее суетное и, прямо скажем, вызывающее поведение, разумеется, не могло не привлечь окружающих. А окружающими, собственно говоря, были водители такси, что скучали на лавочке возле своих авто. Они уже потеряли всякую веру заполучить сегодня клиента, или, в крайнем случае, какое-нибудь происшествие, которое бы не позволило этому дню бесследно кануть в небытие, не оставив в памяти ни малейшего крестика или галочки – одну лишь пустоту. А пустоту, как известно, как не присовокупляй – ничего не присовокупляется: был день – а как будто и не было; словно и не прожил его, а подарил кому!.. Дни, конечно, не года – их вон сколько… попробуй сосчитай! – а все равно обидно: дни то свои – не чужие!
Однако лихорадочное поведение бесноватой девушки, появившейся на авансцене, оставляло надежду «зрительному залу» на благоприятное окончание трудового дня, если и не в смысле наживы, то уж, по меньшей мере, сулило какой-никакой материал для пересудов, или задушевного разговора с женой перед сном, а то и нравоучительной беседы с оболтусами-детьми. Поэтому весь таксомоторный парк дружно повернулся лицом к действительности, уселся поудобнее, и, не моргая, водил глазами слева направо и справа налево в направлении всюду заглядывающей приезжей.
Один и тот же маршрут незнакомки повторялся достаточно долго и в коллективе, естественно, накопились вопросы…
– Вам, дама, чем-то помочь?.. – наконец не выдержал самый молодой из водителей.
– Я кажется потеряла паспорт! Сумка порвалась, – с досадой ответила ОНА.
– Да разве у нас Бермудский треугольник?! Куда паспорт мог деться?.. Если только сумочке не помогли порваться, – с непререкаемым знанием жизни заявил таксист. – Вы лучше вспомните кто стоял за вашей спиной у кассы?
– Не было, кажется, никого…
ОНА пыталась лихорадочно воскресить события, что произошли за последние четверть часа, и, устремив взгляд в никуда, листала страницы в обратном порядке, но все они были наполнены либо радужными грезами о море, бакланах и горячем песке, либо весьма скудными сюжетами из настоящего: небольшой кассовый зал… несколько пассажиров в очереди… окно кассы с уже зевающим кассиром… протянутый билет… глядя на него, снова зашумело море, нашептывая о скорой встрече… Затем забрезжила нечеткая картинка в виде невесть откуда взявшейся «белой шляпы»… Откуда взялась эта шляпа? Да не простая, а каких-то неимоверно огромных размеров, белая в кружевах, и несомненно женская. От сильного эмоционального напряжения на лбу собралась тесная группа морщин и глаза растерянно забегали, будто пытаясь отыскать под ногами потерянный образ. «Бред какой-то!..» – подумала ОНА. – В таких шляпах, с широкими полями, благородные барышни старого века скрывали от солнца свою бледно-молочную кожу; при этом неизменными атрибутами были: светлые платья, ниспадающие до пят, легкие и воздушные, внизу с оборками и складками, а вверху глухие и закрывающие шею; и еще перчатки… высокие, до локтей… тоже белые и… Перчатки… Белые… А ведь были белые перчатки! – забрезжило что-то в дальнем углу сознания. – Точно помню!.. И платье…
– Да! Да!.. И платье было белое, до пят, – с ужасом прошептала ОНА.
Память обрывками выдавала элементы женского туалета… почему-то прошлого столетия.
– Вздор какой-то! Что за день?! – выдохнула ОНА.
