Рассказы великой пустыни

Рассказы великой пустыни

Для создания обложки книги использована фотография «Desert during Nighttime», авторские права на которую принадлежат Marketplace Designers, с https://www.canva.com.

Где-то далеко от взора твоего в бескрайнем пространстве раскинулись песчаные пустыни…

Закат

Солнце высоко висело в небе, не качаясь, никак не изменяя своего положения, и лишь палило своими лучами, настолько яркими, что, при попадании их на человеческий глаз, око бы потеряло дар воспринимать свет; человек бы ослеп, если бы ему посчастливилось взглянуть на жестокое светило. Верно, счастьем можно назвать то, что одинокий странник способен видеть бескрайное, бесконечное в песках пустыни. Накалённый песок неподвижно замер в громадных ярких дюнах, застывших в тёплом бледно-оранжевом цвете под трескавшимся золотом солнечных лучей; изредка жаркие потоки воздуха поднимали частицы его, как сыпучую пыль, и вновь песчинки падали на поверхность.

За высокой дюной показались странники; их было двое. Двигались они так медленно, что, казалось, само солнце стремилось дотянуться до горизонта быстрее. Узкая цепь следов оставалась за ними, но оставалась недолго, и вскоре ветер уничтожал любые признаки движения, пути, которые так свойственны бегущей куда-то жизни. Пустыня не принимала жизнь: ещё утром путники бодро ступали на сыпавшийся песок, надеясь – а в этой пустыне можно только надеяться – на свои силы, надеясь победить неподвижное, тем самым желая опередить смерть. Тогда она стояла, словно скелет, с пустыми глазными впадинами и белыми костями, всем своим мёртвым видом вызывая живых на дуэль. Но пустыня не её оружие; она и есть сама пустыня.

Сердце молодого странника (одного из двух) сильно билось, но юношеская храбрость дарила ему меч, щит, доспехи; однако к чему они под палящим солнцем? Недавно молодой побежал навстречу скупой мечте, но чуть позже потерял весь пыл, и тогда на лице его стало проясняться выражение борьбы, которое придавало красивым чертам его настоящие оттенки на тонкой тающей маске мужественности и стойкости; он принимал вызов, но с каждым часом рискованного пути взор его направлялся всё ближе и ниже… и вот юноша уже глядел только под ноги, лишь иногда посматривая на горизонт и на своего друга. Попутчик его был невысокий старик с сохранившимися мускулами и напряжённым лицом. У высокой дюны оно изменилось; в начале пути оно было рассудительным, но переживающим: глаза щурились, веки дёргались, брови хмурились, когда юноша умолял его отправиться в путь и помочь ему. В этот тяжёлый момент старик провёл рукой по своим седым волосам и одобрительно кивнул головой, решившись вспомнить молодость и пересечь пустыню; но теперь явная тревога окутала полностью его старческое сознание.

Что-то было надето на их усталые ноги, по пояс обнажились они, и головы их были покрыты шёлковыми куфиями. Изящно ступая на песок, они плелись на высокую дюну. Солнце медленно утопало в воздухе.

Миновал подъём, небольшое расстояние было пройдено за длительное время. С такой высоты открывался захватывающий дыхание вид: дюны, как волны в океане, наваливались друг на друга, рассыпаясь по территориям солнца. Старик шёл впереди, опустив голову, и вдруг резко остановился, потом провёл рукой слева направо, указывая на бескрайний горизонт, песок под линией которого начал темнеть; небо же над этой линией из бело-голубого превратилось в розовое. Юноша огляделся; позади увидел он тёмно-фиолетовую даль, под которой мрачнели дюны. Путники испили воды – о вода, ты даёшь жизнь! – постояли немного, увлажняя свои сухие до того момента губы. Пустыня… Тот же океан с волнами, такой же опасный, глубокий, страшный, только вместо воды течёт песок; вместо движения волн стоит полная неподвижность. А завтра, может быть, начнёт выть песчаная буря, а там, где уже царит ночь, в океане, будет полный штиль.

Пора было идти. Огромная дюна и две маленькие, чёрные на фоне заката точки, два потерянных путника.

Хотя лица их были серьёзны, в душе каждый переживал необыкновенные эмоции, полученные от ощущения полной свободы. Солнце раскалило и порвало все цепи, державшие юношу и старика. Как стекло, их звенья разбились и больше не заставляли о себе вспоминать.

Воздух зазвенел; юноше показалось, что будто кто-то вдалеке протяжно, убаюкивающе заиграл на пронзительном, но мягко и приятно звучащем тяжёлом тромбоне. Старик же услыхал шипение, такое страшное и одновременно успокаивающее, что от таких перепадов чувств хотелось свалиться с ног на остывающий песок; к тому же, путников начало клонить в сон, у них закружились головы. Странники огляделись; подул прохладный ветер, и они поняли, что звуки чудятся им.

Казалось, это ускорило их шаги, однако медленнее и медленнее вновь стали идти путники.

Старик упал, и юноша уже никак не мог поднять его. Сам он уже ничего не видел перед глазами, всё расплылось так, будто последняя вода в его теле израсходовалась на то, чтобы затуманить сознание и впоследствии даже испарить его. Ему удалось лишь приподнять старика, но тот, сухой и неподвижный, так и остался сидеть, склонив голову, перед уходящим за горизонт солнцем.

Юноша посмотрел на солнце, затем обернулся: иссиня-чёрное небо уже глядело в него, обвевая его холодом; ветер усиливался. Странник испугался, хотел позвать на помощь, но, вспомнив, где находится, решил бежать, но не смог. Обессиленный, он упал рядом с мёртвым телом старика и уткнул голову в колени, обхватив их сухими руками. Осталась ещё вода: маленькая одинокая слеза катилась по сухой щеке и, не успев испариться, упала на песок и растворилась в бесконечности. Вскоре дух жизни покинул юношу. Одинокая смерть стояла рядом, и он успел заметить её, но на этот раз она смотрела ласково и стучала своими косточками, которые так безобидно трещали!

* * *

Дует ветер, разнося песок по пустыне, формируя дюны и впадины. Множество восходов и закатов пережила большая дюна, на которой осталось два скелета. Их белые кости остались неподвижны; и вновь закат предстал в своей палитре ярких цветов перед ними. Череп первого был склонен вниз, покрытый шёлком, а второй скелет весь согнулся и обхватил себя, дул ветер, и песок сыпался под ним. Вдруг холодный поток навалился на них, и первый остался на прежнем месте, а второй медленно начал сваливаться с вершины дюны. Высоко в небе летал воздух, завиваясь в своих потоках. На этой высоте любая птица могла бы увидеть, как катится с дюны что-то белое, а затем останавливается и вязнет в песке.

Но нет здесь птиц, а есть лишь песок, воздух, неизбежная смерть. Холод и наступающая ночь; высота, свобода, которую некому чувствовать, и красота нежно-розового заката, которую также некому видеть.

В оковах

Шипение ветра… Похоже, буря начиналась в великой пустыне. Песок летал, возвышаясь в небо, врезаясь в дюны, попадая в глаза единственному во всей песчаной бездне человеку. Весь в пыли, он сидел на квадратной бетонной плите, в оковах; длинные цепи ползли с двух углов и сковывали ему руки. Узник щурился, пытаясь видеть, что происходит вокруг, а происходило нечто ужасное, в преддверии чего замирало сердце, и коварный страх вселялся в его обнажённую смуглую грудь, настолько впалую, что, казалось, воздух туда не проникал. Но несколько дней до заключения в цепи человек вдыхал воздух легко и свободно; грудь поднималась и опускалась, и новые силы появлялись в жилах и мускулах, ещё не совсем старых, но уже и далеко не молодых. А теперь как пыльна его кожа! Так иссушились руки; тёмные и чёрствые, они не раз держали острый нож, не раз вонзали его в чужую грудь и не раз брали, брали, брали и грабили! И ноги служили: покрытые ветошью, они несли человека, когда он убегал от опасности, от мести и от справедливости.

Узник рыдал чуть раньше, но не от стыда и не от угрызений совести, а лишь от жалости к себе. Слёзы текли и испарялись, но было пролито гораздо больше слёз у тех, до кого добрался взор этого вора, было пролито гораздо больше крови у тех, до кого добрался кинжал этого убийцы, этого было больше количества тех красных капель, собравшихся на его запястьях из-за, видимо, слишком тугих оков.

Жестоко отомстили ему кочевники пустынь, попытавшись следовать законам своей справедливости как по правилу «око за око». Узнику всегда давали отпор, но это не останавливало его на пути к убегающей цели, такой как зло, исключительное зло; цель эта отражалась от его глаз, оттого-то она и убегала вперёд, когда он двигался, и была недостижимой.

Кочевники оставили зачем-то у края плиты небольшое квадратной формы зеркальце, которое едва не улетело вместе с потоками песка и пыли. Ветер усиливался; маленькие песчаные бусинки, как бы объединившись, мощно и жёстко засыпали узника, который решил поднять зеркало. Он пополз по бетону, его кидало в стороны от ветра и приносимых им бледно-жёлтых пучин, однако цепи остановили его; ногой дотянулся он до осколка и притянул его к себе. Зеркальная поверхность показала ему лицо с огрубевшей кожей. В глазах своих увидел он не только обиду, скорбь, злость, желание мести, но и огромную тоску. Неожиданный поток ветра свалил его в сторону, но он нашёл, вероятно, последние силы, чтобы подняться и взглянуть на себя ещё раз. Внезапно он ощутил злобу и вместе с ней страх; вдруг он услышал несколько протяжный, мягко и приятно, но в то же время пугающе воющий крик; дунул поток ветра в вихре песка и унёс всю плоть с костей этого несчастного в оковах.

* * *

Буря только разгоралась, когда уже знакомая нам смерть прилетела к цепям и аккуратно высвободила кости скелета из металлических холодных оков.

Солнце

Пустыня невероятно широка, и до многих территорий пока не успела добраться песчаная буря. Где-то в их пределах затерялись два путника, верхом на двух больших верблюдах. Один из странников выглядел весьма странно: голубые глаза окружила кожа, покрытая белыми и чёрными красками; тёмные волосы были заплетены по бокам в тонкие косы, а в остальных местах то закручивались, то просто опускались на плечи, в них что-то висело: какие-то цепочки, деревянные бусы, маленькие камни. Сильное тело пеклось под палящим солнцем, но выдерживало удары светила. Любой житель пустынной деревни сразу же узнал бы в этом человеке кочевника. Второй странник был довольно молод, силён и красив. Кудрявые волосы падали на тёмный высокий лоб, напряжённым взглядом смотрел он серьёзно вперёд, на дорогу к цели. Обнажённые по пояс всадники изредка поглядывали друг на друга, и взгляды их говорили об умеренном доверии. На горбах дромадеров висели огромные мешки, склянки с водой; за поясом у путников держались чёрные револьверы.

Верблюды остановились, путники спрыгнули на землю и испили по капле воды. Неожиданно для красавца кочевник заговорил:

− Несколько десятков миль – двадцать, – и мы будем там.

− Успеем до ночи?

− Буря идёт… − пробормотал кочевник своим приглушённым, но звонким низким голосом.

− Буря? Откуда тебе известно?

Но его спутник оставил вопрос без ответа, запрыгнул на угрюмого и молчаливого, как он сам, верблюда.

− В путь.

Красавец пожал плечами и сделал то же самое, что и кочевник, за исключением произношения каких-либо слов.

Солнце склонялось за горизонт, пока дромадеры ступали копытами по песку. Небо покрывалось звёздами, они мерцали в неподвижной холодности блеска далёкого свечения.

Достали из мешков ветки, сухие и корявые, разожгли костёр, согревающий живых в мёртвой пустыне; накормили верблюдов, кочевник угостил попутчика шай бил наной, приятным мятным чаем. Свежесть скоро превратилась в прохладу, затем стала холодом. Путники легли у огня.

− Скучаешь по хамулу? – спросил вдруг красавец.

− Нисколько. Я покинут, – угрюмо отвечал кочевник, резко поднимая веки, показывая белые белки глаз. – Теперь один путь имею я, и пересечён он с твоею дорогою.

Кочевник и красавец встретились в океане песка, каждый очень удивился встрече и каждый чувствовал в ней что-то предначертанное и важное. Они познакомились кое-как; один узнал, что кочевник был изгнан из племени и вёз награбленное золото (целых два мешочка), а другой узнал, что красавец везёт с моря товары, дорогие и недоступные одиноким жителям пустынных деревень.

Красавец задремал наконец, погрузившись в неги теплоты пламени и чувства полной свободы. Недолго и не совсем он спал, а скорее находился в сонливом ожидании. Прошло около часа спустя последнего произнесённого слова, унесённого слабым дуновением ветра, когда красавец раскрыл веки и обомлел: кочевник в упор смотрел в его глаза.

− Ты отчего не спишь? – спросил испуганный красавец.

− Боюсь. – Тихо ответил его попутчик.

Тут искорка самодовольства мелькнула в глазах красавца:

− Боишься чего?

− Буря грядёт.

Теперь ему стало смешно, но чуток был его мнимый сон, так как красавец опасался, но взглянуть снова боялся; ему страшно было вызвать подозрения сейчас, когда созрела одна полезная идея; опасался, несмотря на то, что считал, что этот тупой бедуин-бродяга ничего не может помышлять и, наверное, даже не представляет, насколько он богат.

Утро пришло. Сонный красавец устало поднялся и поодаль увидел сидящего на песке кочевника. Он не слышал, как проснулся его чуткий и опытный спутник, который в тот момент обернулся и вяло произнёс:

− Торопись. Дорога не ждёт.

Они плелись долго, солнце – о солнце! – пекло беспощадно, не предвещая никакой бури. Воздух зазвенел; послышалось шипение, словно десяток змей ползли рядом, но ничего и никого не было, кроме двух странников; в ушах билось что-то, будто кто-то ударял по пустой внутри перкуссии, причём ударял медленно, не спеша…

Показалась деревня. Кочевник шёл впереди, ведя своего верблюда, а красавец преднамеренно отстал немного. Бедуин был невероятно рад, что избежал бури, но недолго уголки его сухого рта чуть поднимались: вдруг ощутил он шорох, обернулся и сразу же отклонился от летящего в руке кинжала. Красавец промахнулся, потеряв единственную возможность исполнить свой подлый план, но затем сразу замахнулся ещё раз, другой, снова. Кочевник глухо кричал:

− Что делаешь? Брось клинок!

Но тот орал в ответ:

− Где револьвер?! – и яростно бранился.

− Вот твоё чёрное оружие! – вскрикнул торжественно кочевник, едва не получив удар в шею, ловко достал из-за пояса два револьвера и выстрелил.

− Как глупо, несчастный… − бормотал он.

Кровь пролилась на песок и растворилась в бескрайней пучине.

Кочевник положил на грудь мёртвого какую-то цепочку, сходил за его верблюдом и направился к деревне, благодаря песок за «возможность слышать» и своё божество, солнце, за «дар видеть и жить».

* * *

Смерть перекатывала цепочку, взятую с груди трупа, на костяшках пальцев. Улыбаясь, она ждала, когда встретит буря на пути своём маленькую белую деревню.

Одинокая

Тропы не остаются в пустыне, но жительница деревни запомнила один путь в уме. Она легко шла по песку в найденное место, к оазису.

Девушка была молода и красива. Чуть смуглое лицо было задумчиво и спокойно, иногда лёгкая улыбка освещала её лицо: она была ярче солнца и ослепила бы любого своей искренностью и простотой, если бы кто-то увидел её. Казалось, невысокий дух летит над поверхностью пустыни, но нет; настоящая девушка, свободная и радостная, ступала меж высоких дюн. Солнце уже склонялось к закату, но не щадило её, однако, несмотря на жаркие лучи, она чувствовала свежесть и спокойствие. Её невозможно было бы назвать бедуинкой: её гибкий стан, светлые волнистые волосы, густые изящные брови, строгие черты лица и, главное, глубокие серые глаза рассказывали о её северном происхождении, но ни лёгкое жёлтое полупрозрачное платье, ни наполовину полная склянка с водой, ни простая привлекательная причёска – ничто не объясняло, как такая молодая девушка очутилась в забытой всеми пустыне, но она всё же стала кочевницей, которой свобода очень шла к лицу.

Одна, вдыхая всей грудью, девушка забралась на самую вершину дюны и увидела далёкие пески. Тоска нахлынула в её сердце; слегка нахмурились брови. Впереди показался оазис, бывший небольшой впадиной, заполненной кристально-прозрачной водой. Она спустилась к воде, но не прикоснулась к ней, только наполнила склянку и глубоко вздохнула. Вечер приближался, одна звёздочка уже сверкала в небе, высоком и пустом, как её одинокая жизнь. Легко летала она по этому миру, но не лёгкими были её чувства и переживания. Печаль заполнила душу, пустыня говорила ей, что для неё нет здесь жизни, что счастья нет в мёртвом движении ветра, свободно развевающем локоны её волос, что одной не быть ей в покое. И правда, сложные мысли прилетали в голову, тяжело вылетали, оставляя что-то размытое, в то время как молодое сердце требовало… уж точно не видов песчаных дюн!

Девушка этой серебряной ночью под мерцанием звёзд решила кинуться прочь от мёртвых территорий великой пустыни; решила жить, двигаться, чтобы искать и найти. Но прежде, чтобы отблагодарить жителей деревни, приютивших её, она собралась вернуться и рассказать, где находится найденный ею источник воды. Ну а затем… затем начнётся жизнь.

* * *

Но девушка не знала, что немного поодаль от неё стояла, улыбаясь, костлявая смерть и ждала её, и… не дождалась. Впервые за несколько дней она лишилась, а не взяла, но это никак не ударило по её чувствам, которых и вовсе не было и нет.

Песок и воздух

В деревне началось движение, все жители ждали ураган, бегали, пытались спрятать всё имущество в маленькие прямоугольные бежевые дома, закрывали ставни, готовились встретить стихию. Улицы окружали каменный колодец, сердце поселения. Он находился на широкой площади в виде кольца, вокруг которых прилавки и салоны закрывались по очереди по мере того, как хозяева завершали свои дела.

Общая тревога не коснулась сердца одного юноши, шагающего к колодцу, высоко подняв подбородок. Светлые волосы, голубые глаза, брови, острые скулы – черты лица его в улыбке принимали глупое выражение, но необычное, будто показывающее, что юноша решил не думать, не размышлять, а только гордо поднимать голову и шагать, ничего не боясь и никого не стесняясь. Но всё же временами улыбка исчезала, и тогда грусть и усталость вырисовывались в его безнадёжном взгляде и в его опущенной голове.

Молодой человек дошёл до колодца, огляделся, испил воды и пошёл к окраине поселения. Он держал путь в «клуб», небольшой салон, где можно было выпить вина и даже потанцевать под музыку. Он находился за деревней, но не далеко от неё. Вот юноша уже покидает последнюю улицу, с улыбкой поглядывая на других прохожих без презрения, но всё-таки с чрезмерной гордостью. Вот идёт он меж дюн, кудри взвиваются на ветру; вдруг он простирает руки к небу, пытаясь схватить поток воздуха; смеётся, но плачет в душе.

Показался клуб, его деревянные двери, навес и невысокая терраса, а также мерцающие огоньки.

Юноша открыл двери. Тёмное помещение, уже давно ему знакомое, предстало перед глазами: столики тянулись у окон по краям, слева возвышалась лестница на крышу, справа открывалась дверь на балкон другой стороны клуба, впереди вились стойка и высокие дубовые стулья, неизвестно откуда взятые, и в центре пустовала площадка для танца. Он осмотрелся и приуныл, потому что её не было здесь.

Незнакомый музыкант играл каким-то странным инструментом звенящую мелодию, которая так и качала его из стороны в сторону, резко и мягко одновременно, бросая чувствительного юношу в мир разных ощущений, весьма похожих, но всё-таки разных. То были тоска, печаль, грусть, разочарование, и эта музыка толкала на то и на другое, не жалея молодое сердце (как же его жалеть?). Девушки-красавицы, сидевшие за столиком, глядели с улыбками на красивого парня; он улыбался тоже, дескать, «вот он, я, красивый, с голубыми глазами, невольно плавящими ваши сердца, что поделаешь? Таким появился я на свет рядом с вами, девочки». Но где же она?

Он вышел через дверь справа на балкон и изумился тем, какой вид в этот день показался ему в этом месте. Воздух прозрачный, и песок розовый. Слышалась музыка, и он смотрел с воодушевлением вдаль, вперёд.

О юноша, но почему бы тебе не посмотреть назад?! Ты и представить не можешь, как много лет пролетело, как много жизней ушло, и маленькая доля их дала то, что может многое объяснить тебе, и их большое количество! Оглянись; все ответы в старине, всё, что ты переживаешь, давно уже изведано; тебе стоит лишь поискать, понять, и только тогда ты смело, без маски, без страха сможешь двигаться вперёд и покорять вершины, когда-то достигнутые предками. Мы тормозим; мы становимся всё хуже и хуже, грязнее и грязнее, уродливее и уродливее! Теряются чувства и размышления в какой-то тупой размеренности жизни, которую и жизнью-то назвать нельзя, в которой нет ни свободы, ни добра, ни любви. Отдаться есть унизительно, жертвовать есть унизительно, любить есть унизительно. Не знаю, как ты воспринимаешь эти слова, о юноша! Но мне становится жутко; из полёта жизнь наша превратилась в постоянное падение; как и ты, все ищут, за что бы зацепиться, но тотчас же проваливаются, облокотившись на ложь, предательство, трусость. Ты боишься? Боишься взглянуть назад и увидеть, что всё уже давно сказано и решено? Боишься разжечь огонь, быть вместе с людьми, жить для людей? Страшно ли тебе чувствовать? А думать?

Но пойми, жизнь одна, и чтобы не погрязнуть бесследно в песчаной пучине, чтобы не умереть, ты должен преодолеть, разжечь пламя, разжечь себя, оглянуться и идти вперёд.

* * *

Слова пролетели и остались неуслышанными. Только смерть, стоя на крыше, рассмеявшись, загребла костлявой рукой мои речи под своё чёрное одеяние. Забери их всей с собой, смерть, пора настала, буря приходит.

Песчаная буря

Всё вокруг потемнело, воздух стал серым, ветер шипел и оглушал людей. Но все они успели укрыться и оказаться в безопасности.

Нарастало движение воздушных масс, песок глыбами сметал всё на своём пути. Вот ты какая, буря! Начинай разносить здесь всё, давай! Ничего нет здесь достойного жизни, я чувствую это! Однако, умоляю, дай знать, что я глубоко не прав!

Ничего не было видно, песок заполнил воздушное пространство. В клубе было тихо, люди в страхе молчали, слушая вой снаружи. Сердца бились, но ничего кроме трусости не заставляло их биться, и лишь один человек, юноша с чёрными волосами по имени Соррендер, сидевший у ставней за столиком перед горящей свечкой, ощущал возбуждение, тревогу и предчувствовал нечто великое, слушая рёв вихрей. Глаза его, две искры, только и ждали всплеска, чтобы загореться; твёрдый взгляд его говорил о бесстрашии, не тупом отсутствии боязни неведомого, а о чистом бесстрашии в сердце. В голове, умной и рассудительной, не могло не быть коварных страхов, но сердце не подпускало их близко, сжигая их наполовину в своём горящем огне.

Вдруг кто-то вскрикнул: сквозь щель ставней один из присутствующих сквозь песчаную туманность увидел чёрное пятно, это было одеяние бедуинки; насколько было видно, она прижалась к земле без способности двигаться; иногда порывы ветра сталкивали её набок.

В салоне поднялся шум, полетели крики, удивление, тревога; наверное, каждый представлял себя на её месте. «Надо помочь», − слышал Соррендер, − «Буря убьёт тебя!» − «Кто-нибудь, помогите ей!» − «Как страшно, ужасно!». Ужасно.

Глаза юноши загорелись. Он натянул на нос ворот чёрной рубахи, решительным шагом кинулся к двери, аккуратно приоткрыл её и вышел через щель. В салоне понеслись отклики восхищения, но Соррендер не слышал их.

Он, весь согнувшись, едва различая чёрное пятно, медленно шагал, борясь с бурей, и слушал лишь своё доброе, керамическое сердце, которое непременно разлетится на осколки, если он не сможет помочь. Он шёл, едва не падая, едва дыша, хватая из-под ткани губами воздух. Чёрное пятно становилось ярче, чётче выражалось сквозь летящие горсти песка. Вот Соррендер уже наклоняется к женщине и падает. Его кидает в сторону вместе с задыхающейся бедуинкой, но он цепляется за песок и держит её. Она осторожно и с усилием поднимает голову и пытается посмотреть на него (её глаз почти не видно под сжатыми веками), а он тем временем смотрит на её руки, в которых лежит окутанный в ткани младенец. Резко их сбивает очередной удар вихря, который чуть ли не срывал кожу с лица; ребёнок падает и начинает лететь, но, к великому своему счастью, Соррендер зацепился за ткань и прижал маленькое полумёртвое существо к себе, боясь потерять его. Благодаря невероятным усилиям он смог подняться, дойти до бедуинки, помочь ей встать и, держа её под одной рукой и не отпуская из другой ребёнка, дойти до двери, до террасы, до ограды клуба! Ему показалось, что вечность пролетела, но не мимо него, а внутри него.

Закрылись двери салона, и буря продолжала выть.