Между Тенью и Фарфором

Никита с интересом смотрел на карточную баталию и понял, что Пес и Ангел режутся в «Дурака». Причем хвостатый безобразножулит.

– И давно вы тут сидите? – Спросил мальчик.

– Давно! Тебя еще и в помине не было, а также многих других тебе подобных – двуногих и бестолковых, – огрызнулся Черный Пес, видать, и правда Фортуна улыбалась не ему, несмотря на все ухищрения.

Тут Никита заметил, что крылья Ангела, кипенно белые и воздушные, точно пропитанные светом, лежат рядом с ним на плохо обструганной деревянной скамье вместо того, чтобы гордо вздыматься над золотокудрой головой. Напротив, возле Пса, покоилась такая же пара черных крыльев. Между перьями, вместо света, ютилась ночь с легким налетом звездности. Никита хотел выяснить, почему столь ценные вещи находятся не на положенных местах, но не успел: партия завершилась.

– Ты проиграл, уважаемый, – похоже, Ангел был доволен.

Пес сердито щурил желтые глаза, ворчал под нос что-то вроде: «Вечно ему везет, охламону пернатому! Дай только добраться – все перья повыдергиваю!» Однако его соперник лишь безмятежно улыбался, пока Пес усиленно тасовал колоду. Никита покосился в сторону и увидел, что несколько перьев на песьих крыльях побелели.

– Хочешь с нами? – Неожиданно любезно предложил Черный Пес, однако украдкой плотоядно облизнул кожаный нос. Десны у него были ярко-красные, как и язык со слегка раздвоенным кончиком.

– Нет, спасибо. Я же сказал, что не умею, – покачал головой Никита.

– И правильно, рано тебе еще в такие игры играть, – согласился Ангел, ожидая раздачу. Когда он двигал головой или руками, фарфоровые сочленения едва уловимо и музыкально поскрипывали, словно невидимая рука невзначай касалась клавиш рояля. – К тому же ты должен уходить: в твоем мире начинают оживать часы.

– А, вы про будильник! – Догадался Никита.

Возвращаться ему совсем не хотелось: мальчик желал узнать, кто выиграет в следующей партии. Да и вообще: в саду царило совершенное умиротворение, и хотя вишневые лепестки опадали, усеивая столешницу молочными брызгами, виной тому был отнюдь не ветер. И время здесь, наверно, не имело власти. Тишина, покой, необычные игроки… Обводя их на прощание взглядом, полным сожаления, Никита вдруг обратил внимание на лежащую рядом с Псом газету – последний выпуск «Калинских вестей». Точно такой же мальчик видел на тумбочке в маминой комнате. Черная лапа перегораживала страницу, и все-таки Никита смог прочитать кусочек колонки, в которой говорилось о пропавших без вести людях. Рядом размещалась статья, но подпись почти полностью скрылась под конечностью вредного Пса, на виду осталось только «В….й … кий». Почему-то это казалось важным.

– Пропадают, – задумчиво прошептал мальчик.

– Конечно, и еще многие пропадут, – злорадно гавкнул Пес.

Лепестки внезапно стали сыпаться снегопадом, превращаясь в бело-розовую лавину с нежным ароматом. Вишневый сад и загадочные собеседники моментально скрылись за ней, как за занавесом, опущенным в конце представления. Никита успел подумать: ему грустно не узнать, кто выиграет на сей раз. И проснулся.

***

Первым желанием мальчика было вновь заснуть, чтобы вернуться в безвременье под вишнями и еще поговорить с Ангелом и Псом. Виденное во сне представлялось исполненным значения, которого восьмилетний мальчуган не мог постигнуть. И тут на память пришла газетная страница. Никита вылез из-под одеяла, прислушался: мама колдовала на кухне – там лилась вода, позвякивали тарелки и чашки. Вот протяжно засвистел чайник, внутри которого плескался обжигающий кипяток (мама почему-то не любила современных электрических агрегатов). Эта утренняя зарисовка под аккомпанемент простых домашних звуков умиляла своей обычностью, наполняя душу уютом и спокойной уверенностью в том, что все будет хорошо.

Никита широко зевнул, почесал рыжий от веснушек нос и, убедившись, что маме пока не до него, босиком прошлепал в ее комнату. Любопытно: есть ли в газете та самая статья, которую закрывал лапой Черный Пес.

«Калинские вести» недельной давности, как и раньше, лежали на тумбочке. Никита листал страницы, стараясь угадать нужную, и она действительно нашлась. Рядом с колонкой, пестрившей портретами пропавших с кратким описанием примет и телефонами, находилась статья о каком-то суперзаслуженном старичке, подписанная Василием Шуйским. «Это имя и закрыл Пес, – подумал мальчик, – интересно, почему?»

Вдруг сверху послышался шум – негромкий, но навязчивый, как будто сыпучий, точно там кто-то молол огромное количество муки, которая валилась прямо на пол. В последнее время звуки из верхней квартиры периодически донимали Никиту, отвлекая от уроков, книжек и компьютера, а иногда и будили среди ночи. Хотя мама вроде бы ничего не слышала… Однажды, решив проверить свою догадку, Никита нарочно зазвал ее в комнату, когда «мука» сыпалась особенно сильно, но мама только рассердилась, что сын оторвал ее от работы: в тот вечер она доделывала дома какой-то важный проект, разложив необъятный документ на кухонном столе.

Сейчас шуршание показалось Никите и вовсе оглушающим. Он на цыпочках вышел из комнаты, сунул нос в кухню – мама деревянной лопаткой мешала кашу, напевая вполголоса любимый мотив. Пахло молоком, овсянкой и кофе, который капля за каплей, фырча и отдуваясь, исправно выдавала старенькая кофеварка.

Никита прикинул, что у него есть несколько минут в запасе – если повезет, мама не успеет его хватиться. Мальчишка сунул ноги в тапочки, выскользнул в коридор, быстро преодолел лестничный пролет и оказался на верхнем этаже.

Он, по сути, был техническим, с необработанными стенами и парой маленьких окон. Тем страннее выглядела единственная дверь, ведущая… куда? Никита не знал: она всегда стояла запертая. Из обрывков разговоров взрослых он уяснил, что когда-то этот этаж служил своего рода мансардой, и одна-единственная квартира тут все же имелась, но жильцы ее давным-давно покинули, наследников не нашлось, а селиться сюда по-новой никто не хотел, и квартиру отдали под бытовые нужды. Так что теперь за дверью, скорее всего, располагались швабры-мётлы-тряпки и склад всякого ненужного хлама. Но кто же тогда там так сильно шуршит?! Шуршание слышалось и теперь – словно фасолинки катались по полу, а уборщики сметали их вениками.

Никита потянул ручку на себя, не надеясь, впрочем, что дверь подастся. Ожидание оправдалось. Мальчик сжал в кулачок похолодевшую влажную руку и осмелился постучать:

– Там кто-нибудь есть? – Спросил он громким шепотом и приложил ухо к двери. Она была неестественно холодной, словно сделанной из кусочков расколотого ледника.

Никто не ответил, однако шум прекратился. И вдруг Никита услышал, как кто-то ударил по железной поверхности изнутри. Всего раз. Мальчуган ахнул и отшатнулся. Губы, разжавшись, выпустили дрожащее облачко пара. Поначалу Никита очень испугался: выходит, там и правда есть обитатели, по крайней мере, один!

Пальцы совсем закоченели, да и все тело ощущало знобящий холодок, от которого не спасала ночная пижама. Ужасно захотелось вернуться в тепло квартиры – такой уютной и знакомой, выпить горячего чаю вместе с мамой… Но любопытство пересилило первый испуг: что же там, за дверью?! Набравшись храбрости, Никита постучал еще раз и довольно долго стоял, ожидая ответа, но на сей раз ничего необычного не произошло. Неужели ему показалось?..

Мальчик наклонился ниже, намереваясь заглянуть в замочную скважину, в принципе, не рассчитывая увидеть что-то, кроме темноты, но его ждал сюрприз: глазу явилась кладка из красного кирпича. Никита отпрянул, едва ли не быстрее, чем прежде: что же получается? За дверью кирпичная стена?! Зачем нужна дверь, которая никуда не открывается?!

– Это что за новости?! Ты как сюда пролез?! – Сердитый возглас помешал мальчишке обдумать все как следует.

– Здрассьте, – пролепетал Никита, круглыми, как пуговицы, глазами взирая на техничку тетю Варю, отвечавшую за чистоту в доме (домбыл высокий и одноподъездный, такие обычно называют «свечками», поэтому тетя Варя в одиночку вполне справлялась с уборкой).

– Здрассьте, – передразнила уборщица, с подозрением оглядывая мальчишку, – ты чего тут творишь?

– Я – ничего. Мне просто звуки послышались, – пробормотал Никита, пряча озябшие руки в карманы пижамы.

– Послышалось ему! Когда слышится – креститься надо! Ну-ка марш домой, не то мамаше твоей пожалуюсь! Ты глянь на себя, синий весь, не ровен час заболеешь! Пошел, пошел, кому говорю!

Тетя Варя, размахивая тряпкой, теснила мальчишку к выходу. Никите ничего не оставалось, кроме как уйти, но с порога он обернулся и спросил:

– Тетенька, а что за дверью?

– Ничего нет! Квартира была когда-то, а сейчас пусто, кирпичом ее заложили еще при царе Горохе! Иди уже, отогревай свой любопытный нос!

Никита, пока спускался, слышал ворчание тети Вари, мол, говорила же, запирать вход на техэтаж надо, а то шляются всякие! Свернет еще кто-нибудь шею, отвечай потом за энтих ротозеев!

***

– Ты где был?! – Мама, бледная, стояла в дверях, и весь ее вид возвещало близостивзбучки.

– Я, это, гулял, – ляпнул Никита первое, что пришло в голову.

Мама молча схватила его за руку и втащила в квартиру.

– Бог ты мой, руки ледяные! Немедленно в горячий душ, а потом живо завтракать! Если ты надеялся таким образом подхватить простуду, чтобы школу пропустить, то не получится! Пойдешь, как миленький!

Никита покорно поплелся в душ. Включив горячую воду, он понял, что и в самом деле замерз, лазая потехэтажув одной пижаме. Хотя, по логике, в конце апреля не должно быть настолько холодно, тем более в помещении.

Потом он с удовольствием уплетал теплую кашу, запивая ее сладким чаем, и в придачу потребовал себе булку с маслом. Мама не смилостивилась:

– Не думай смягчить меня хорошим аппетитом, ты все равно наказан! Вернешься из школы – сразу садись за уроки. До вечера никакого телевизора и компьютера! И планшет я забираю.

Сын кивнул, продолжая активно работать челюстями. Мама вздохнула:

– Так куда тебя понесло с утра пораньше?

– Я хотел посмотреть, кто шумит наверху, – признался Никита и поднял на маму честные глаза.

– Опять за свое! Страшилок надо меньше смотреть! Никто там не шумит, горе ты мое луковое! Некому просто-напросто: над нами не живут!

– Зачем тогда дверь? Значит, раньше кто-то жил?

– Раньше жил, но это было много лет назад, а теперь там пусто.

– Мам, – Никита дожевал бутерброд с маслом, посмотрел внимательно, совсем по-взрослому, – а почему квартиру заложили кирпичом?

Ему почудилось, будто мама вздрогнула, и ответила нехотя:

– Не знаю точно. Говорят, произошла там какая-то трагедия… Нехорошая, в общем, история…

– Какая?! – Мальчишка в порыве сыщицкого азарта приподнялся со стула.

– Тебе еще рано говорить о таких вещах, – отрезала мама. – Об окружайке лучше думай – ты ее вчера плохо сделал. Принесешь двойку – пеняй на себя. И хватит рассиживаться, дуй-ка в школу, а то опоздаешь!

Никита со вздохом вылез из-за стола: с мамой лучше не спорить. И почему взрослые, когда не знают, что ответить, сразу начинают ругаться, как будто ты виноват в их неведении?

***

Никита вышел из подъезда, остановился, поправил рюкзак за спиной. Небо в тучах, может, и дождь пойдет… Он задрал голову, стараясь высмотреть окошко техэтажа. Снизу оно казалось далеким, маленьким и подслеповатым, как стариковский глаз. Конечно, отсюда ничего не разглядишь, хотя на долю секунды Никите показалось, будто в окне мелькают неясные тени.

– Привет, сосед!

Веселый голос принадлежал Насте Луниной, она жила парой этажей ниже, дружила с Никитиной мамой и частенько натыкалась на самого Никиту по пути к остановке. Мальчишка нравился Настасье: средней упитанности, серьезный не по возрасту, с коротким жестким ежиком ражво-рыжих волос, куда рыжее, чем у Вовочки из «Ералаша». Веснушки, обильно засыпавшие Никиткины щеки и нос, подбирались вплотную к глазам, густо-карим, как крепко заваренный кофе.

– Здравствуйте, – вежливо ответил мальчуган и улыбнулся.

Поди ж ты: даже улыбка у него серьезная!

– Ну что, ученик, готов к труду и обороне?

– Угу, – кивнул Никита и вдруг спросил, – тетя Настя, а вы знаете про пропавших людей?

Лунина удивилась, впервые посмотрела на мальчика без обычной взрослой снисходительности:

– Конечно. Я же в газете работаю. Зачем тебе?

– Просто прочитал. А кто такой Василий Шуйский?

– Ну, если не брать в расчет царя-батюшку, – хохотнула Настасья, – то Васька – мой коллега, в смысле – мы вместе работаем!

– Он очень необычный?

– Необычный? Васька? С чего ты взял? Вполне обыкновенный! Раздолбай, правда, но хороший парень. А что?

– Да так, – промямлил Никита. Не рассказывать же Насте про то, как Ангел и Пес играли в карты. – Там статья была с подписью…

– А-а! – Протянула соседка. – Ладно, я побежала, скоро моя маршрутка! Удачи на уроках и побольше пятерок – порадуй мамулю!

– Тетя Настя, – Никита вдруг сделался сосредоточенным, как будто был не восьмилетним школьником, а по меньшей мере профессором. – Мне кажется, я знаю, где они, ну, пропавшие!

От такого заявления брови Настасьи поползли вверх. Она подошла, посмотрела на мальчишку внимательно, изучающе. Кажется, он не дурочку запускает…

– И где же, Никитка?

– В квартире, которой нет.

Глава 5. Снова-здорово!

Сверившись с конвертом, Василий убедился, что до старушки Купырёвой рукой подать: всего-то следовало, перейдя дорогу, завернуть во дворы. И вуаля – вот она, серая кирпичная пятиэтажка на Лермонтовской, нашпигованная стандартными «хрущевками», – выставила перед гостем все свои шесть подъездов: выбирай любой!

– Какая там у нее квартира? – Пробормотал Василий, опять обращаясь за помощью к конверту. – Ага, тридцать первая! Значит, скорее всего, мне во второй подъезд.

Шумский загодя заготовил речь, с которой нарисуется перед читательницей, но чем ближе становилась цель, тем глупее он себя чувствовал. Вальяжная, небрежная уверенность, старательно вложенная в сознание, вдруг куда-то испарилась. Вместо нее вылезла мелочная противненькая неловкость: как нажать кнопку домофона и объявить старушке свое явление по поводу странных шумов? И не важно, что пенсионерка сама написала письмо. А если кто-то пройдет мимо и ненароком услышит этот бред? Однако терзания были напрасными – сломанный домофон препятствий не чинил. Доброе предзнаменование!

Квартира под номером «31» приткнулась на пятом этаже, куда легко взбежал Василий. Позвонил. Ни ответа, ни привета. Только визгливый лай домашней моськи заполнил подъезд. Шумский поморщился и снова надавил на кнопку звонка. Тот же заполошный лай и больше никаких признаков жизни.

– Ёшки-матрёшки, неужто бабка утопала куда-то с утра пораньше? – Разочарованно проворчал Василий и попенял себе: надо было все-таки предварительно набрать старушенцию и договориться о визите!

Он в замешательстве потоптал коврик для ног и звякнул напоследок еще раз – Бог троицу любит. Надо же, не подвела народная примета: вроде бы с той стороны двери зашаркали шаги… Щелкнул замок, и в проеме поверх натянутой дверной цепочки возникла пергаментно-бледная морщинистая половина лица (вторая скрывалась в тени прихожей). Василий разглядел над ней жидкие, чуть подсиненные волосы. Светлый слезящийся глаз недоверчивым буравчиком сверлил гостя.

– Да? – Тихий голос старушки казался испуганным и при этом странно пустым, точно исходил из оболочки, внутри которой ничего не было.

Собака продолжала истошно заливаться в глубине квартиры, давясь собственным лаем.

– Анна Ивановна? – Дождавшись кивка, журналист продолжил. – Здравствуйте! Надеюсь, я вас не разбудил. Извините, что без звонка. Меня зовут Василий, я из газеты «Калинские вести».

Честно признаться, Шумский надеялся, что этого достаточно и дальше объясняться не потребуется, но бабулька по-прежнему смотрела на гостя недоуменно, доверия в ее взгляде ни на йоту не прибавилось. Блин! Значит, все-таки нужны подробности…

– Вы писали нам в редакцию по поводу странностей в вашей квартире, и…

– Вы ошибаетесь, юноша, я ничего подобного не писала, – быстро перебила Василия Анна Ивановна. Она явно не собиралась приглашать его в квартиру.

Тот остолбенел от неожиданности:

– Как?! Позвольте, никаких ошибок быть не может! Ваше письмо у меня с собой!

Шумский показал старушке конверт с ее именем, но она, даже не взглянув, ушла в категорический отказ:

– Нет-нет, это не мое письмо.

– Да как же не ваше?! Анна Ивановна Купырёва, Лермонтовская улица, дом пятнадцать, квартира тридцать один! Сами же подтвердили, что вы и есть Анна Ивановна!

– Мне надо уходить, и вам тоже пора – попятилась пенсионерка. – Я ничего не писала.

Каким-то образом ее лицо вдруг высветилось полностью в темноте передней, точно фонарь зажегся в ночи, – и не старушкино оно было вовсе! Мраморная физиономия по-рыбьи беззвучно открывала и закрывала рот в серии немых криков. Из уголков губ сыпалась сухая серая пыль.

Видение длилось всего несколько секунд, а потом каменная физиономия вновь приняла образ бабульки с бесцветными равнодушными глазами. Теперь в проеме наметился и кусок домашнего фланелевого халата с наброшенным поверх пуховым платком.

Лай приблизился – мелкая, черная с подпалинами псина внезапно вылетела на площадку и, поджав хвост, тоскливо, страшно заскулила, косясь в сторону старухи, затем унеслась прочь с такой быстротой, точно за ней гнались. Василий нервно сглатывал, иногда забывая делать вдох. В горле перекатывались ежики спазмов, слизистые утратили влажность, язык потерял способность двигаться. Звук получался булькающий и жуткий.

Журналист пытался найти слова, чтобы хоть как-то отреагировать, но не успел: бабка захлопнула дверь у него перед носом, не потрудившись зазвать свою моську домой, затем тщательно заперлась. Причем, судя по количеству щелчков, не менее чем на четыре замка. Шаги, однако, не удалялись, из чего Шумский заключил: старушенция наблюдает в глазок, ожидая ухода гостя. Он вымученно пожал плечами и развернулся к лестнице. Сердце на полную мощность запустило паническую колотушку, мысли путались, как пряжа в руках неумехи. Чтобы спастись от них и подавить приступ непозволительной истерии, Василий усиленно бранился вполголоса:

– Черт бы побрал этих пенсов (так редакционная братия между собой именовала читателей пенсионного возраста): сами не знают, чего хотят! То вопят: «Помогите!», то потом: «Проваливайте, мы вас не звали»! Только время зря теряешь! В следующий раз пусть ВП лично идет с письмами разбираться!

В принципе, самому факту отрицания писанины Василий не сильно удивился: читатели, особенно пожилые, периодически шли на попятную, когда начинался доскональный разбор полетов. Главред в таких случаях снисходительно пояснял, что эхо сталинских репрессий и повальных доносов еще отзывается в душах старшего поколения плюс извечное русское «как бы чего не вышло». Василий это знал, но все равно чувство оставалось гадостное.

– Ну и хрен с ней, с бабкой Купырёвой! Пусть только попробует еще раз сунуться со своим барабашкой!

А вот «каменный» эпизод так легко сбросить со счетов не удавалось. Тут же вспомнился Яков Степанович, бормотавший что-то о мраморных людях. Побеседовать, что ли, с дедком?.. Нет, нет и нет! Это же чистой воды безумие! Матвеев-то еще ладно, старикан-книгоман как-никак! Если столько перечитать, немудрено к старости и крышу упустить. Но он-то, Василий, в трезвом рассудке!

Правда? В трезвом?..

Шумский бегом бросился из дворов к троллейбусной остановке, туда, где толпились обыкновенные люди, временами раздражающе суетливые, зато нормальные и живые!

Журналист ужасно не хотел признаваться себе в реальности видений и не собирался лишний раз думать на эту тему, а уж тем паче обсуждать ее с Матвеевым. Ведь тогда ему придется либо заподозрить и себя, и дедка в коллективной шизофрении, либо убедиться в существовании чего-то, неподвластного простому смертному. Оба варианта никуда не годились.

***

В редакции было спокойно и малолюдно. Вернувшийся в полном раздрае Василий обнаружил там только Настасью и Тоху. Причем последний как-то уж слишком старательно пялился в монитор, подбирая подходящий шрифт для заголовка (только почему-то он все время выходил один и тот же), попутно отпивая кофе из излюбленной необъятной кружки. В масштабах невысокого худощавого верстальщика она выглядела впечатляюще гигантской.

– Всегда поражаюсь: как в тебя столько жидкости влезает? – Шумский обменялся с Тохой рукопожатием.

– Закон природы, – хмыкнул тот, явно обрадовавшись пополнению. – В одно отверстие вода вливается, из другого выходит. Круговорот, так сказать…

– Внутри Тохи, – сыронизировала Лунина тоже с радостным оживлением в голосе, точно отсутствие третьих лиц накладывало вето на ее способность разговаривать.

– Внутри любого из нас, – парировал верстальщик с видом истинного философа и обратился к Василию, – как призраки? Всех разогнал?

– Да уж, – скривился Шумский, швыряя сумку на свое кресло. – Бабка от всего открестилась: я, мол, не я и лошадь не моя.

– В смысле?

– В прямом. Заявила, что ничего не писала.

– Ты же показал ей письмо? – Загоревшиеся Настасьины глазищи соперничали синью с небом.

– Пытался. Но она просто закрылась, намекая, что мне пора. Изгнала меня, в общем, аки демона. Так что материал стряпать не из чего.

– Бывает, – меланхолично заметил Тоха, возвращаясь в мир шрифтов, кеглей и глифов.

– И, кстати, даже похуже, – добавила Лунина. – Помнишь «письмо с того света»?

Шумский качнулся в кресле. Его шевелюра рыжевато светилась в солнечных лучах, льющихся из окна.

Настасья имела в виду нелепую историю годовалой давности. Тогда в редакцию тоже пришло письмо, правда, старушка Тамара Дмитриевна жаловалась не на привидений, а на плохую работу радио с вечными помехами в эфире. Маринка, конечно, отправила запрос в телерадиовещательную компанию. Оттуда прибыли компетентные товарищи, потребовавшие доказать подлинность обращения реальным посланием. Удивленная редактор предъявила конверт с вложением. Мужчины долго его изучали, шушукались, а потом попросили снять копию стороны с адресом.

– Да в чем проблема-то? – Не выдержала Сахарова. – Ответ вы дадите читательнице, или как?

– Видите ли, Марина Леонидовна, – аккуратно высказался один из товарищей, заученным жестом поправляя очки на носу. – Отвечать, видимо, некому. Дозвониться до вашей читательницы нам не удалось. Когда же мы выехали по адресу, чтобы поговорить непосредственно с Тамарой Дмитриевной, нам никто не открыл. Хорошо, соседи оказались дома. Они-то и поведали, что та самая Тамара Дмитриевна уж года два как «переселилась» на кладбище, а квартира все еще выставлена на продажу. Что же касается радиоточки, на улице 2-я Южная она работает без сбоев, других обращений от абонентов не поступало.

Кто и зачем отправил в «Калинские вести» жалобу от имени покойной пенсионерки, так и осталось невыясненным, но случай запомнился и нередко всплывал в разговорах.

– Может, и здесь примерно то же самое, – согласился Василий, кликая по файлу со статьей про готовящийся к открытию грандиозный парк развлечений. Спросил между делом:

– А куда девчата разбежались?

– У Маринки интервью, а Лидка отпросилась – температурит дома.

– Ясно.

Шумский погрузился в работу с головой, дав себе обещание выбросить вон воспоминания о невероятных событиях последних дней и абсолютно не замечал, что Настя пристально смотрит на него. Она щурилась, что-то прикидывая в уме, но вслух так и не высказалась.

***

Остаток дня прошел в обычной редакционной суматохе. Василий успел закончить статью про парк, поцапаться с нагрянувшим после обеда главредом и даже сгонять на пару незначительных мероприятий. Утренние впечатления к вечеру поблекли и почти вытеснились более свежими.

Домой он ехал расслабленный и довольный тем, что удалось устроиться в кабине маршрутки, рядом с водителем – не надо пригибаться под нависающими пассажирами, утыкаясь носом в чужие сумки и рукава. Второе сиденье, у окна, заняла девчонка с губками уточкой (или, как сказала бы ядовитая Маринка, «куриной попкой») и в алых замшевых сапогах оттенка «вырви глаз». Прямо ей в лицо с переднего стекла перечеркнутым мобильником сигналила желтая табличка. Девица не обнаружила по этому поводу никакого смущения. Когда ожившая сумочка посулила ей «все рассветы и туманы», она взялась балаболить по сотовому со смаком и довольно развязно, пусть и не слишком громко. Во всяком случае сидевшему рядом с ней Василию девчачий щебет не досаждал. Чего не скажешь о водителе. Тот явно злился, выстреливал в девчонку прицельными взглядами, однако болтовня, как бронежилет, защищала ее от участи быть уничтоженной на месте. Она даже не замечала гневных волн, бурливших в кабине.