Смутные годы

Князь сидел на коротких стременах, в высоком седле, обтянутом бархатом с золотой оправой. На голове у него тускло отливала булатная ерихонка [12]с узорной насечкой. Поверх кафтана, под длинным плащом из золотой парчи с горностаевой опушкой, у него блестел стальной панцирь, пузырились наручи и бутурлыки[13]. Сбоку у него висел короткий меч, а в руке он держал копьё с прекрасным нарукавником.

Рядом с ним, по левую сторону, также на роскошно убранном коне, ехал молодой знатный иноземец со светлыми рыжими усами. Однако и одеждой, и ростом, и осанкой он уступал большому воеводе.

За ними ехал воевода понизового войска Фёдор Шереметев, а следом ехали другие воеводы.

Многотысячное войско конных и пеших растянулось далеко по дороге, и последнюю версту до Земляного вала оно двигалось в сплошном море людей.

Ещё раз взревели трубы так, что бросили всех в дрожь, затем коротко пропели и замолчали.

И в толпе как будто очнулись от оцепенения, истошно закричали:

– Слава Скопину! Да сохранит тебя Господь от злых напастей!..

– Солнце ты наше, государь земли Русской! Дождались светлого дня!

– Люди добрые, поклонимся всей землёй Московской освободителю и славному воеводе боярину Скопину! В ножки ему, в ножки!..

Толпа стала падать на колени в талый снег. И по обеим сторонам дороги словно откатились две волны и образовался проход, посреди которого медленно двигались полки. Всё вокруг смешалось. Стояли только стрельцы почётного караула.

Кашин, не ожидавший такого, растерялся.

«Ох, не миновать гнева государя!» – ударило у него под сердце оттого, что Шуйский, как всегда, вспылит и обвинит его за эти непорядки: дескать, допустил, позволил, чтобы московские чёрные люди безумствовали, падали на колени перед племянником, как перед царём…

И он с надеждой посмотрел на митрополита, взглядом взывая о поддержке: «Отче, помогай, ради Христа!»

– Не печалься, Михаил Фёдорович! – ответил на его страдальческий взгляд Иларион. – Бог даст, всё уладится!

По его сигналу архидьякон взмахнул рукой, певчие взяли высокую ноту и смолкли. Затем у Земляного вала пропели трубы, загоняя людскую стихию в ритуальные рамки встречи: туда, туда – и не высовываться!..

К Скопину и де ла Гарди, а это он ехал рядом с князем Михаилом, с двух сторон подошли по два рослых пристава и взяли под уздцы коней. Князь Михаил и де ла Гарди, а за ними Шереметев и остальные воеводы сошли с коней, подошли к митрополиту и боярам.

Кашин оправился от волнения и стал громко, на память, зачитывать указ Шуйского: «Царь и великий князь Василий Иванович, государь всея Руси, князь Владимирский и государь и царь многих иных государств и царств, повелел вас, больших воевод, боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, и генерала Якоба Пунтосовича де ла Гарди, и воеводу боярина Фёдора Ивановича Шереметева с товарищами встретить низким поклоном и хлебом-солью! За доблестные труды ваши ратные, кои свершили, освободив Москву от злого утеснения ворогом, хвала и слава вам от государя и великого князя Василия Ивановича и народа русского!»

Скопину и де ла Гарди поднесли хлеб-соль. Князь Михаил принял его и низким, ещё по-юношески ломким голосом поблагодарил встречавших за оказанную им честь. Затем вместе со своими воеводами он поклонился боярам, митрополиту и всему миру.

– Михаил Васильевич, тебя ждёт государь! И сейчас твой путь лежит в царские хоромы! – напомнил Кашин Скопину повеление Шуйского.

Воеводы снова сели на коней, и процессия двинулась в город: под крики, свист и вопли тысяч людей, облепивших крыши домов и заборы вдоль всего пути следования войска. У кремлевских ворот со стен громыхнули десятки пушек. Ошалевшая толпа взревела и, весёлая и хмельная, закачалась на узких улочках и площадях, обычно пустых и продуваемых в ненастье ветром…

Царский дворец встретил воевод также парадно рядами стрельцов, как и при въезде в город. Шуйский принял их со своей малой ближней думой в Грановитой палате. Когда же приём закончился и Шуйский отпустил всех, в палате у него остались Скопин, Кашин, Сукин и комнатный дьяк Никита.

Василий подошёл к князю Михаилу и пристально заглянул ему в глаза.

– Михайло, тебе Прокопий предложил венец?

– Об этом я уже писал тебе! – удивился Скопин тому, что царь с чего-то сразу перешёл к скандальному посланию Ляпунова.

– Почему же ты отпустил его воров?

– По делу их я наказал ослопами!..

Невысокий ростом, обрюзгший и невзрачный Василий Шуйский разительно отличался от молодого и статного племянника, что сразу бросалось в глаза, как только они оказывались вместе, рядышком, вот так же, как сейчас. И он почувствовал это, отошёл от него, недовольно буркнул: «Ладно, я верю тебе…»

– Государь, позволь я поведаю мысли тайные тебе! – шагнул следом за ним князь Михаил, волнуясь, что упустит момент откровенно поговорить о том, что наболело на душе.

Василий вяло повёл рукой: дескать, говори, то, что скажешь, уже известно.

– Государь, всей землёй решать бы надо, как нам дальше жить! – торопливо начал Скопин, чтобы успеть выложить главное. – Не бывать покоя в государстве, если не найдём согласия во всём!..

– Михайло, не раз об этом думал я! – перебил Василий его. – Поверь, готов и шапку снять, тому её отдать, кому её народ подарит! – скороговоркой выпалил он так, будто ему уже до чёртиков надоела шапка Мономаха и он хотел скорее с ней развязаться…

Мудрил Шуйский, как всегда мудрил и хитрил. Не раз уже проходил у него этот номер.

– Михайло, мне донесли, как чёрные людишки встречали тебя!

– Перед ним попадали все ниц, словно стал он их царём, – проворчал Кашин оправдывающимся голосом, что тут-де не его вина.

– И в мыслях не держу ссадить тебя! – вырвалось у Скопина, когда до него дошло то, что имеет в виду дядька.

Шуйский мельком прошёлся глазами по его лицу. Заметив на нём искренность, он странно задвигал руками, на глазах у него навернулись слёзы умиления.

– Михаил Фёдорович и ты, Василий, вы идите, идите, – кротким голосом велел он Кашину и Сукину. – Мы разберемся сами… Не так ли, Михайло? – растроганно спросил он племянника.

Князь Михаил промолчал, с сожалением подумав, что зря начал в спешке этот разговор.

Кашин же быстро покинул палату. По голосу царя он почувствовал, что тот размяк. Он знал, по себе знал, как недалеко было у Шуйского от слёз до гнева. За ним из палаты вышел и Сукин.

– Мы этим землю, государь, не соберём! – заявил князь Михаил всё о том же, что не давало ему покоя, когда они остались одни. – И не шапка в том виной!..

– Михайло, ты писал мне о грамоте короля, – снова заволновался Василий. – Что, он предлагал тебе стать холопом его сына?

– То, государь, от Филарета след!

– Ну ладно, я забыл уже об этом, – ласково заговорил Василий. – На тебя во всём я полагаюсь и больше не держу. Ты поезжай немедля на свой двор. Тебя ведь заждались там. Скажи матушке и жене: поклон свой низкий, от чистого сердца, государь шлёт им!

– Великий князь, ещё не всё поведал я, – просительным голосом залепетал князь Михаил; он был обескуражен скорым концом приёма у царя. – Есть планы о походе на Смоленск…

– Потом, потом! – остановил его Василий. – Тебя ждут на родном дворе!

Князь Михаил заикнулся было, что когда распускал войско, то распорядился снова собрать его, как только пойдёт трава. Взял на себя эту вольность вперёд государева указа, потому что время на Руси бедовое, смутное…

Но Василий не стал слушать его.

Никита, неподвижно сидевший в углу палаты с бесстрастным лицом отменно вышколенного придворного дьяка, поднялся с лавки, чтобы проводить Скопина из царских хором.

– Поезжай, поезжай, Михайло, – ворчливо приговаривая, Василий стал подталкивать Скопина в спину.

И князь Михаил, недовольный собой, пошёл к двери. И тут, у двери, он столкнулся с Дмитрием Шуйским.

Тот поспешно шагнул в сторону, уступая ему дорогу. На губах у него мелькнула кривая улыбка.

Князь Михаил секунду колебался, выходить или пропустить его вперёд.

– Иди, иди! – раздался позади него голос Василия.

И князь Михаил переступил порог, вышел из царской палаты.

Войдя к Василию, Дмитрий резко захлопнул за собой дверь.

– Ты что, дурак, там, на валу, кричал! – с бранью набросился Василий на него.

– А-а-а! Успели, донесли!

– Не надо чёрт знает что плести!

– Ты слушал здесь его наверняка! – сам перешёл в атаку Дмитрий. – Попомни, вот под Смоленск удачно сходит, тогда посмотришь, что будет в государстве!.. И верят ли таким, как ты, царям!

– Михайло чист передо мной! Ему я заглянул в глаза и воровства там не узрел!

– Он обманул тебя! А ты на радостях слезу смахнул! – с издёвкой произнёс Дмитрий.

– Он Шуйский, Шуйский он! – запальчиво выкрикнул Василий. – Тебе бы помнить это! И Богом, видимо, отмечен, – тише, с тоской в голосе произнёс он. – Я стар, детей нет у меня… Кому оставить царство? – как-то потерянно, сам себя спросил он.

– Мне!

– Тебе?! – с сарказмом вырвалось у Василия.

Он смерил пренебрежительным взглядом, с ног до головы, холёную фигуру брата.

– Тебе нельзя на царстве быть…

– Почему?! – вытянулось у Дмитрия лицо, и на нём появилось выражение оскорблённого самолюбия.

– Бояр не сможешь удержать… Они тоскуют без руки деспота и жрут друг друга, как в банке пауки…

– А что же мне ты уготовил? – прерывающимся от раздражения голосом спросил Дмитрий.

– С воеводства надо бы тебе уйти.

– Спасибо, братец, ты меня утешил! Хм! Ну, Шубник, как же ты смешон! Не зря народ московский на тебя кричит!

– Как смеешь, бездарь, на царя вот так! – вскинулся на него Василий. – Не забывайся, а…, м… – бессвязно вырвалось у него. – Ужо тебя сейчас!

И он гневно замахнулся на него тяжёлым царским посохом.

В тусклом свете палаты над головой Дмитрия мелькнула серебряная насечка с жемчужными зёрнами и отрезвила его. Он невольно попятился от Василия.

– Уходи! Немедля с глаз долой! – стиснув зубы, проговорил Василий. – Не жди, пока стрельцы придут!..

Князь Дмитрий покорно опустил голову и вышел из палаты, что-то бормоча себе под нос.

* * *

Домой он вернулся взбешённым. Узнав об этом от комнатных девиц, Екатерина тут же явилась к нему в горницу.

– Что мечешься, как сыч? – уставилась она на мужа, всегда покладистого и мягкого, а сейчас взвинченного. – Опять, чего доброго, с Василием сцепился?

– Из-за Михалки поругались, – устало произнёс он, плюхнулся в кресло, обложенное пуховиками, и безвольно опустил руки.

– Доколь же будет он тебя пинать! А ты терпишь и молчишь! – заходила она подле него, рассерженная его слюнтяйством, как иногда говорила прямо ему в лицо.

– Перестань, Екатерина! Ведь тошно без тебя и так!.. Послушай, ты только послушай, что он решил: передать трон Михалке!

– Ах, вот как?! Поставить выше ветвь младших Шуйских! Не токмо деток, а и ума он не нажил!

– Нам нужно немного подождать! Нет соперников ведь у меня? – вопросительно посмотрел он на жену заискивающим взглядом. По-своему он любил её, прилип к ней, привык во всём слушаться. Екатерина была женщиной умной, властной. Порой это его положение тяготило, но вывернуться из-под неё он не спешил. Да и больно крепкой была у неё хватка, засадить в монастырь было не так-то просто. В этом патриарх не шёл ни на какие уступки[14].

– А Романовы, Голицыны, Мстиславский? – удивилась она наивности мужа. – Но впереди всех твой племянник!

– Никто закона места на Руси не отменял! – возразил он ей. – Я сяду на Москве!

Дмитрий не сомневался в своём праве, по лествице, на престол после Василия. Князья Шуйские выводили свой род от суздальского князя Андрея Ярославича, старшего брата Александра Невского, и считали себя первыми, уступая первенство лишь великому московскому князю, род которого только что угас. Зато Екатерина лучше понимала своей женской натурой все тонкости прихода к власти в Московском государстве.

– Ты тряпка – не мужчина! – презрительно бросила она в лицо ему. – Раз ты не хочешь в том мараться, тогда я займусь тем!

– Немедля выкинь из головы! – испуганно вырвалось у Дмитрия; он догадался, что она задумала. – Ишь, тестюшка родимый как заговорил в тебе!

Он хорошо знал свою жену. Та не останавливалась ни перед чем, если ей что-либо западало в голову. И в этом, к своему прискорбию, он узнавал черты тестя. Казалось, тот давно уже мёртвый, а вот, поди ж ты, до сих пор скалится. Его поразило, что она даже не прослезилась, когда удавили её старшую сестру. А напротив, скрытно этому радовалась.

– Да, я Скуратова Екатерина! – запальчиво выкрикнула Екатерина.

Князь Дмитрий и не рад был, что рассказал ей о стычке с Василием. Что будет теперь – одному Богу известно. Ведь Екатерина-то просто так не отступится от своего. Ему было страшно чего-то. В то же время в голове у него засела мысль, что кто-то иной, без него, сделает то, чего он сам подспудно желал и о чём гнал от себя мысли. Но они не покидали его с того самого сражения, когда он был разбит под Болховом. На выручку же к нему тогда послали юного князя Михаила, и тот нашёл выход из положения, в котором увяз он. Правда, затем ему помешали Ванька Катырёв с Ивашкой Троекуровым, да ещё Юрий Трубецкой…

Однако князь Дмитрий многого не знал о своей жене. Не знал, что та с малых лет завидовала по-недоброму своей сестре Марии из-за того, что той доставалась вся ласка отца, который только её, старшую, и лелеял.

Малюта [15]раньше других разглядел в Борисе Годунове того, кем тот стал позже, и поспешил выдать за него свою любимицу, старшую дочь. Борис был красив, умён и с характером. Екатерине же достался, по расчётам отца, князь Дмитрий: полная противоположность Бориса. И за годы замужества она немало потратила усилий, чтобы сделать мужа таким, каким хотела видеть. И вот теперь сама судьба, похоже, идёт к ней в руки, но на пути оказался молодой племянник… После смерти Годунова она исподволь, тайно, выясняла, кто такой этот названный Димитрий. В воскрешение мёртвых в семействе Шуйских не верили. Да и Василий крепкое слово дал, что видел своими глазами мальчонку мёртвым, вот так же, как их. А уж кому, как не ему, об этом было знать, когда дело-то, угличское, о смерти царевича, вёл он сам по свежим следам… Самозванец, блудный вор, Гришка Расстрига. Многие его обличали, да не все живы остались… И упросила она мужа затащить в их хоромы гостем посла, пана Гонсевского, надеясь выведать бабьей хитростью про эти все затейные напасти. Как раз то было накануне рокового для Гришки дня. Но визит успеха не имел. Гонсевский сам не знал всего, поэтому-то и развёл руками, когда она как бы обмолвилась об этом. Да, видит Бог, скорее убоялся того же Расстриги. А может быть, короля. Не в его интересах было раскрывать все те тайны.

* * *

Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский жил семейством в Кремле, по правой стороне Житной улицы. Этот двор до него занимал Дмитрий Иванович Годунов, конюший боярин, дядька Бориса. По смерти того, в тот же год, когда умер и Борис, двор перешёл в государеву казну. А затем Василий Шуйский пожаловал его своему племяннику: за великие ратные заслуги.

Рядом с его двором стоял двор Бориса Лыкова. Он примыкал вплотную к Никольским воротам. С другой стороны его двор граничил с двором, который принадлежал до недавнего времени Семёну Годунову – правой руке Бориса. Двор этот выходил к Троицким воротам и был последним в этом ряду. Позади дворов, вдоль крепостной стены, от угловой Собакиной башни до Троицкой, длинной цепочкой протянулись государевы житницы. От них-то и получила эта улица название Житной. Помимо господского дома и холопских построек, в глубине двора Скопина, у глухой крепостной башни, стояла маленькая каменная церковка Бориса и Глеба.

И вот на Благовещение двор Скопиных заполнила шумная ватага богато разодетых всадников: в гости к князю Михаилу приехал де ла Гарди со своими капитанами. И во дворе забегали княжеские холопы вокруг иноземцев, принимая коней.

Гостей князь Михаил встречал у теремного крыльца. В коротком тёмно-синем кафтане с маленьким козырем[16], и длинной, внакидку, ферязи из объяри вишневого цвета, большой воевода был похож на обычного московского щёголя.

Здороваясь, он обнял де ла Гарди.

– Михайло, задавишь! – шутливо заворочался у него под руками де ла Гарди, похожий рядом с ним на подростка.

Он освободился из его объятий, поправил камзол, в который вырядился как никогда тщательно. Он был наслышан о красоте княгини Александры, жены Скопина, и полагал, что его представят ей.

– Ну ты совсем считаешь себя за немощного. Не дай бог угодить под твою сабельку.

– То искусство – не сила. А силу-то – только сила берёт.

Скопин радушно поздоровался и со спутниками де ла Гарди, прошёл с гостями в терем.

В столовой палате к ним сразу же вышла Елена Петровна.

– Ну, здравствуй, что ли, генерал! – поклонилась она де ла Гарди, как старому знакомому. – Как окреп-то! По весне уже и загорел. От походов, видно! Вот и Михайло стал похож на тебя. На дворе шпаги какие-то завёл. Не с тебя ли манеру взял?

– Ма-атушка! – укоризненно протянул князь Михаил.

– Не буду, не буду! – быстро проговорила Елена Петровна, уловив смущение на лице сына.

– Ты, Якоб, потолкуй с ним уж непременно, – понизив голос, прошептала она де ла Гарди, чтобы не слышал сын, и тут же, поклонившись, громко пригласила всех в палату: – Проходите, дорогие гости!

Де ла Гарди был уже знаком с семейными обычаями русских: с тем, что сейчас в доме Скопиных делами заправляет боярыня, как матёрая вдова. Знал он также, что за столом, кроме неё, женщин не будет. Обслуживать их также будут холопы. И разве что в знак расположения к гостям Скопин пригласит в палату свою жену и представит её им.

– Михайло, ты не тяни со сборами, – сказал он, когда за столом вновь заговорили о войне за Смоленск. – Король после зимы ещё не готов к походу. Не то выйдет вперёд нас, и к нему тут же пристанут тушинские полки… Сейчас-то врозь стоят…

Князь Михаил не догадывался, что этот разговор Якоб затеял по просьбе Елены Петровны. Та хотела скорее удалить из Москвы сына. Да и упрашивать де ла Гарди нужды не было. До него тоже доходили слухи о том, что у Шуйских не всё ладно в отношениях с племянником. Поговаривали, что и царь тому виной. Для де ла Гарди, искушённого в дворцовых интригах, это было плохим знаком. Вот и в доме Вазов столкнулся Сигизмунд со своим дядей Карлом из-за шведского трона… А выжил, выжил всё-таки дядя своего племянника из Швеции. Теперь он там законный король… Да-а! Недолго усидел Сигизмунд под двумя коронами… И что же?.. Сейчас Швеция и Польша враждуют…

«Ах! Если бы не корыстное своевольство шляхтичей, то вся Северо-Западная Европа была бы уже под Швецией!» – мелькнула у него идея, которой придерживались высшие круги, ближние короля Карла IX, в Швеции.

– Нам ли, князь Михайло, сидеть по домам, – дружески положил он руку на плечо Скопину. – Вот и матушка твоя о тебе тревожится, не советует в столице задерживаться, – кивнул он головой в сторону Елены Петровны, которая прислушивалась к их беседе.

– Дядю уважаю я и служу ему честью, – спокойно отвёл князь Михаил всякие подозрения на угрозу со стороны царя.

– Да не о том речь! – с болью в голосе вырвалось у Елены Петровны. – Не один Василий на Москве живёт! Есть дворы, где косо смотрят на тебя!

«Есть и такие», – мысленно согласился с ней князь Михаил.

Но не это занимало его думы, так же как и не планы о походе против короля. Там всё было ясно: подойдёт срок, выступят полки, и начнётся обычный ратный труд. О нём ли сейчас ломать голову.

– Михаил Васильевич, ты знаешь татар и гусар изведал на бою, – начал де ла Гарди. – Устоит ли сотня татар против полусотни гусар? Не-ет!.. А почему – то и тебе ведомо. Зачем тогда русское войско ходит по-татарски на войну?

– То от привычки. Уж больно увёртлив в седле татарин. Увёртливость эта и по нраву нашим. Без брони лишь она и спасает. А где бронь-то всему войску взять?.. То же великие расходы!

– Михаил Васильевич, тут до тебя от Воротынского гонец, – подойдя к нему, шепнул на ухо приказчик Николка. – Говорит, велено самому сказать.

– Зови.

Вошёл дворовый холоп Воротынского, низко поклонился Скопину и передал, что князь Иван Михайлович напоминает ему, крестному отцу, о крещении его сына завтра в полдень.

– Буду, – коротко бросил князь Михаил и отпустил гонца с поклоном Воротынскому.

Понимая, что гости слушают её лишь из одной любезности, Елена Петровна поднялась из-за стола и вышла из палаты. Вскоре она вернулась назад с княгиней Александрой, ведя её за руку. Та, выходя к гостям, волновалась так, что у неё даже взмокли ладони…

– Ты, милая, почему так оробела-то? – подбадривая, шепнула ей Елена Петровна. – Смелей, детка, смелей. Нечего мужиков-то пугаться. Они сами тебя боятся, – снисходительно хмыкнула она, когда заметила под толстым слоем белил на лице снохи красные пятна, совсем как у девицы на смотринах.

Княгиня Александра, внучка Петра Ивановича Головина, бывшего казначея Грозного, от природы была красавицей. И белила только портили её мягкую и гладкую, слоновьей белизны кожу. Ростом и сложением она была похожа на спартанских девиц, с тугими изящными формами, лишёнными альковных излишеств… Но!.. Была стеснительной, как все, не осознающие ни своей красоты, ни высоты положения. Хотя со стороны она выглядела уверенной.

Князь Михаил вышел из-за стола, принял из рук матери жену и подвёл её к де ла Гарди. Тот поднялся навстречу юной княгине, увидел прелестное лицо, чудесные глаза – и в них смущение…

– Познакомься, Якоб Пунтосович, с моей жёнушкой, моей голубушкой! – представил он её де ла Гарди.

Александра поклонилась гостю. Затем она жеманно подставила ему для поцелуя одну за другой щёчки.

Де ла Гарди поцеловал её, густо нарумяненную, уловил знакомый запах лаванды, рассыпался умело комплиментами перед княгиней.

Александра же, подумав, что этот симпатичный иноземец так шутит с ней, смешалась, затем, с трудом сдержав смех, фыркнула…

Князь Михаил обвёл жену вокруг стола, показывая её гостям. И те чинно, по очереди, прикладывались к щёчкам княгини. Он закончил церемонию, препоручил жену матери, и женщины вышли из палаты.

Чтобы гости совсем не заскучали, в палату пустили дворовых плясунов, и те прошлись сначала колесом, потом вприсядку, с прибаутками, под балалайку. За ними явились дворовые девки в ярких сарафанах. Напевно выводя загадалки и помахивая платочками, они покружились и тоже исчезли.

Гостей князь Михаил провожал поздно, когда на дворе стало уже темно и в хоромах зажгли лампадки и свечи.

– Ты береги себя, Михайло, береги! – прощаясь, обнял его де ла Гарди и спьяну неловко ткнулся ему в грудь, не доставая головой даже до его плеча. – А на короля мы пойдём, – заплетающимся языком промямлил он. – Ждут мушкетёры, ждут твоего указа… А Жолкевский-то, сукин сын, у меня в долгу! Ох в каком долгу! Хотя нет, это я должен ему шубу! Ха-ха-ха! – расхохотался он, отваливаясь от князя.

– Якоб, нам не гетман нужен, а Смоленск!

– Нет, ты его побьёшь, а я ему шубку! Ха-ха-ха! – никак не унимался, пьяно смеялся де ла Гарди.

– Побьём, побьём и его! – коснеющим языком проговорил князь Михаил, тоже пьяный, заражаясь весельем от этого не то шведа, не то француза. – А почему нет?!

На дворе, в темноте позднего весеннего вечера, горели факелы в руках боевых княжеских холопов, готовых проводить гостей до их стана по тесным и опасным ночным московским улочкам.

– Ну, Якоб, будь здоров!.. И вы, господа, тоже! – обнял князь Михаил по очереди каждого из гостей. – На поле свидимся! До просухи!

– На короля! – шутливо выкрикнули вразнобой пьяными голосами спутники де ла Гарди, воинственно отсалютовали обнажёнными клинками.

Захваченный их азартом, князь Михаил тоже вскинул вверх саблю с криком: «На короля!»

На дворе поднялся хохот. Гости с трудом вскарабкались на коней и гурьбой выехали со двора вслед за холопами.

«Какие же они ещё мальчишки», – подумала Елена Петровна, наблюдая за ними в окно.

Она улыбнулась, вспомнила, что её сыну только-только исполнилось двадцать два года. И женат-то он был ещё без году неделя. Не намного старше был и его иноземный друг.

* * *

На следующий день, как раз был понедельник, в большую каменную соборную церковь Казанской Богородицы князь Михаил вошёл рядом с тёткой Екатериной Шуйской. Та, как крестная мать, несла младенца. Позади них шёл Воротынский с супругой Ульяной. Та беспокойно поглядывала на свояченицу, замирая до ужаса от того, как небрежно держала та её ненаглядного девятидневного ребёночка.

Князь Иван Михайлович Воротынский был на десяток лет старше Скопина, писался он вторым в Боярской думе после Мстиславского, а по характеру был взыскательней даже, чем тот. Своё начало Воротынские вели от черниговских князей и старшей ветвью находились в родстве с князьями Оболенскими, Одоевскими, Мосальскими и Мезецкими; из последних, отделившись, вышли и Барятинские… Двор Воротынских, где должно было проходить застолье после крещения, располагался недалеко от вот этого Казанского собора, на большой Никольской мостовой улице, в двух шагах от приходской церкви Жён-мироносиц, глядя на неё фасадом. Он стоял по соседству с дворами Михаила Салтыкова и покойного князя Петра Буйносова-Ростовского, тестя Василия Шуйского. Двор был большой и богатый. За Воротынскими числилось три десятка холопов, вооружённых пищалями, которых он должен был брать с собой в государевы походы. Тут же, за двором Салтыковых, находился двор боярина Петра Шереметева. По другую сторону, за двором Буйносовых, стояли дворы Юрия Хворостинина, Андрея Телятевского, и далее был двор князя Дмитрия Трубецкого. Тот разругался со своим дядей, князем Никитой Романовичем, и съехал из Кремля сюда, в Китай-город, на Никольскую. И сейчас здесь, на Никольской, жила только жена князя Дмитрия, княгиня Мария Борисовна. Она коротала время с одной малолетней дочерью, тогда как её муж находился в бегах, при Тушинском воре.