скачать книгу бесплатно
– А ну катись! Иди, иди! Раскумекай это своей Фёколке! Может, она забоится такого, как ты! Фомка ее пужает! У того есть от чего бабе-то сробеть!
Она разошлась, в гневе подскочила и к Дееву:
– И ты пуляй за ним! Иди туда же! А еще атаман!
Она выпихнула его со двора и, крикнув: «А чтоб тебе!», – хрястнула калиткой о прясло.
Тренька корявым жестом покрутил рукой около своей головы, показав ей этим что-то, и пошел догонять пушкаря.
На соседнем дворе беспокойно зашумели куры, и Литвиниха, глянув туда, только сейчас заметила, что из-за забора за ней наблюдает соседка, Дарья Пущина.
– Что это он? – ехидно спросила Дарья ее, поняв, что Литвиниха заметила ее.
«Тут как тут!» – язвительно подумала Литвиниха.
– Не пьет и с бабами не водится, на службе атаман! – насмешливо ответила она и скрылась в избе…
После обедни с башни ударила холостым выстрелом пушка.
Жители Сургута поняли, что означает этот сигнал, и высыпали на берег Оби.
С угловой башни острожка снова громыхнул выстрел затинной пищали, выбросившей из амбразуры столб густого темно-серого дыма. В ответ на берегу реки раздался дружный вопль, и с крутого песчаного яра к воде с визгом посыпались мальчишки.
Вдали, на реке, показался караван судов. Люди на берегу оживленно затолкались. Кто-то, спьяну, крикнул: «Ура!»…
Крик подхватили десятки голосов, и вверх полетели колпаки и шапки.
На острожной башне в третий раз глухо ударила пушка.
И на берег реки тут же спустились Волынский и Благой, где их уже поджидали казацкий голова Федор Тугарин с Деевым и Пущиным. Подошел и поп Маркел с тощим, как палка, дьячком Авдюшкой.
А по реке к городу шли кочи и дощаники[34 - Кочь (коча) – большое палубное парусно-весельное судно. Дощаник – речное плоскодонное (весельное или парусное) судно.]. Ветер тянул вкось по широкой долине со стороны пойменных заливных островов, надувая паруса, гнал суда вверх по течению.
На подступах к острожку там, на судах, засуетились люди, стали убирать паруса. И суда, скользя по инерции, один за другим начали подходить к пристани. Головной кочь мягко ткнулся носом в песок, с него полетели чалки. Казаки подхватили их, подтянули судно ближе к берегу.
Не дожидаясь, когда скинут сходни, первым на берег спрыгнул рослый мужик с курчавой русой бородой, иссиза-голубыми глазами и красной обветренной рожей. Широкая ферезь[35 - Ферезь (ферязь) – верхнее мужское платье без воротника и без талии, с длинными рукавами.], по летнему расстегнутая и развевающаяся на ветру, не стесняла походку сильного и уверенного в себе человека.
– Так то же Семен! – радостно закричали сургутские. – Семен, а ну иди сюда!
Но голубоглазый, помахав им рукой, подошел прежде всего к воеводе.
– А-а, Неустроев, здорово! – протянул Волынский ему руку, добродушно проворчал: – Силищи-то у тебя на дюжину хватит, – когда тот энергично тряхнул ее.
Благой похлопал Неустроева по плечу:
– Как дошел? Как река?
– Ну, ты уж сразу за расспросные речи, – остановил Волынский его. – Дай десятнику похорошеваться с людьми. Иди, иди, – сказал он Неустроеву.
Тот обошел стрельцов и казаков, поздоровался со всеми за руку, затем вернулся к воеводе.
– Отписка тебе, Федор Васильевич, от Катырева-Ростовского. И две грамоты. Одна сюда, другая в Кетск, Елизарову.
– Это потом, – остановил Волынский десятника. – Ты сейчас дело говори – народ ждет.
Семен повернулся к служилым, увидел по глазам, что их волнует.
– Обрадовать, казаки, нечем! Соль в полоклады, и то за прошлые годы! – развел он руками, как будто это зависело от него и он сожалеет, что подвел их.
Сургут существовал только на государевых окладах. И его жители часто терпели нужду в хлебе и соли, которые доходили сюда с опозданием на год, а то и на два.
– Почто так, Федор Васильевич? Без соли в тайге негоже!.. По посылкам ты пойдешь, что ли! – возмутились казаки и стрельцы. – Голова идет кругом!
– Пить надо меньше! Тогда и голова будет на месте! – отрезал Благой.
– Пить нам или нет, о том государю указ чинить! Ему же от питухов[36 - Питух – человек, пристрастный к чрезмерному употреблению хмельных напитков; довольно расхожее в то время слово; питуха – пьянка.] и в прибыток!
– Тихо! – гаркнул Тренька. – Что шумите! Дай сказать человеку! Говори, Семен! – крикнул он десятнику. – Да громче, чтобы всем слышно было! Особливо тем, у кого уши, спьяну, заложило!
Неустроев сообщил, что на соляные озера под Тарой пришли черные калмыки и стеснили добычу. Не будет соли полным окладом и на следующий год. Но он обрадовал всех тем, что привез ячмень, крупу и толокно, присланные в Тобольск из Перми и Чердыни.
– Все, казаки, на сегодня все! – сказал Благой, когда Семен закончил говорить. – Погалдели и хватит. Пора разгружать. Атаман разведет по судам.
– Да ты скажи, когда будешь давать оклады? – снова прицепились к нему служилые. – Народ поиздержался, есть нечего!
– Ну-ну, так уж и нечего! – ехидно поддел казаков Пущин.
– А ты, Иван, не лезь куда не следует тебе! – раздались раздраженные голоса. – Ты еще не власть, чтобы указы чинить!
– Спокойно, товарищи! – прикрикнул на служилых Волынский. – Вот голова[37 - Голова – военное или гражданское должностное лицо; обычно в то время городовым головой в Сибирь посылали в составе воеводской «команды» из устюжских или сольвычегодских торговых мужиков, ведать хозяйственной стороной города; финансовую же сторону вел воевода.] примет – потом раздадим! Прежде разгрузить надо!.. Тугаринов, Деев, что стоите! Дело делайте!
Тренька засуетился, стал выкрикивать служилых своей полусотни:
– Савелий, Давыд, Федька! Ко мне, сюда! Артемка!.. Григорьев!..
Он пересчитал казаков, расставил их по местам.
– Остальные с Герасимом на подводы и в амбары! – приказал Тугаринов.
Казаки и стрельцы побросали на песок кафтаны, засучили рукава, и те, что были покрепче, полезли на суда. С них они вереницей побежали по скрипучим шатким сходням с мешками на спине. На берегу они ловко кидали их на телегу, подле которой стоял и принимал груз Тренька.
А Волынский и Благой, прихватив Неустроева, ушли с берега. Вместе с ними послушать новости ушли Пущин и поп Маркел. В воеводской все шумно расселись по-домашнему на лавках.
Волынский сразу же приступил к делу, потребовал от Неустроева:
– Давай грамотки и рассказывай.
– А что?
– Все: как дошли, как река…
Из Тобольска, как рассказал Семён, суда вышли на Егорьев день вниз по Иртышу. Они прошли Ячин яр и за ним стали у юрта Воинкова. Там суда простояли полдня и двинулись дальше. Через две недели они подошли к устью Иртыша, к Самаровскому яму, к месту, где сливались две могучие сибирские реки и образовывали бесчисленные протоки. И там они уткнулись в берег Невулевой протоки. Затем они чуть сплавились вниз, до Шапшина яра, и встали у речки, с версту от юрта. Опасаясь великих льдов, что шли из Оби, Неустроев отвел свой караван версты с три назад и велел причалить теперь к левой стороне Невулевой протоки. Место оказалось сорное, но суда вынуждены были простоять там четыре дня. На них ожидали, пока сойдет лед. Затем они прошли два дня вверх по Оби, все по протокам, под парусами, и снова встали. Теперь их прижал в заостровке лед. У Селнярского плеса они простояли еще четыре дня: из-за льда, что шел с Оби целыми горами. Потом они двинулись по Тундеревой протоке и задержались у остяков. Когда же они вышли к Бутурину плесу, то ударил злой ветер и посрывал с некоторых кочей паруса, пошла крутая волна. Дощаники закачало, они забились в затишье у бора и только там отстоялись в непогоду…
– Хватит про это, – прервал его Волынский. – Как на Москве, что слышно?
– С Обдор-то через вас гонят на Томск! – удивленно уставился Семён на воеводу.
– То же путь дальний, – сказал Благой. – Когда еще доходят?
– Троицу освободили от осады. Только что до Тобольска дошло, – сообщил Семён.
Поп Маркел торопливо вскочил, перекрестился в передний угол, на икону:
– Слава тебе, Божья матерь! Отстояли святыню православную! Наконец-то дождались светлого дня!
– Вот-вот! – выпалил Семён. – Про это и я хотел сказать: Скопин, говорят, пойдет на Тушинский стан! Поляк и побежит от Москвы!
В съезжей сразу стало по-праздничному оживленно. Далекие события в Москве затрагивали многих из них.
– Да-а, знать, плохи его дела! – просиял лицом Волынский.
Он вспомнил родной двор: неброский, среднего достатка, в Заниглименье, и отца с матерью. Они жили там уже два года в осаде. Если Скопин освободил Троицу, то, значит, стоит рядом. На Москве, говорят, голодно, цены великие. Да отец-то, наверное, припрятал что-нибудь на черный день… Дома он не был уже три года. Васька же пятый годок сидит в Томске. С ума сойти! Эдак проведет всю жизнь в Сибири. И нравится же… «Эх! что за порода!»… Он вспомнил, что двоюродного брата отправили на воеводство в Томск еще при самозванце, при Гришке Отрепьеве, да так там и забыли дьяки Казанского приказа в суматохе смутного времени. И у него были все основания быть недовольным на брата за то, что тянет род к захудалости, так долго высиживая на воеводстве на самом краю государевой земли.
От нахлынувших воспоминаний его отвлекла громкая перепалка в съезжей: поп Маркел кричал на Благово, выколачивал у того полную ругу[38 - Руга – хлебное и денежное содержание духовенства.] за все прошлые годы себе и всему своему причту. Он распалился, напирал на то, что-де у церкви сегодня праздник: Троица ушла с осады, и за то-де полная руга будет по-божески…
– Вот это иное дело! – повеселел он, когда Благой уступил ему, чтобы только отвязаться от него. – Слышь, Авдюшко! – тряхнул он за плечо задремавшего дьячка. – Аксиньицу обрадуй!
Авдюшко очнулся и, ничего не соображая, согласно закивал головой.
Семён поднялся с лавки, заметив, что ему здесь больше делать нечего, так как все стали бурно обсуждать новости и забыли о нем.
– Ну, я пошел, Федор Васильевич?
– Иди, иди! – сказал Волынский. – Спасибо за вести!
Глава 2. Макуйли
Прошло три года. По зимнему пути, по реке, в конце марта 1614 года в Томский городок прикатил промысловик Евсейка. Мужик был могучий, пил и работал за двоих, откуда родом – не сказывал, а вот привез он с собой холопа Изотку и здоровенного дикого кота макуйли. Где он раздобыл такого дикаря, про то помалкивал, но не скрывал, что теперь, с котом-то, все соболи будут его… Таких котов в этих краях никто не видывал: с рыжими баками, круглыми ушами и длинной шерстью, как раз по здешним морозам; а ноги толстые, короткие, совсем как у киргиза. Куда такому-то, судачили в остроге, по деревьям лазить. Вот разве что по норам – тут хорош… Евсейка был силен и дремуч, а уж Изотка с лихвой взял над ним. Да и кот был под стать им: день-деньской сидит в избе, как иная бабка-приживалка, спину выгнул горбом, глядит зло – попробуй только тронь.
На весенний промысел они опоздали, до следующего, осенью, было далеко. И они, заняв избёнку, что стояла на отшибе, зажили в ней втроем. И что там была за напасть, но Евсейка побил как-то Изотку. Раз, потом другой… И заимел Изотка на хозяина тайну: думал, думал как бы проучить его, да чтобы самому остаться в сторонке. И набрел он на задумку: стал отлавливать пташек и живых скармливать коту. А потом он посадил его в клетку и давай морить голодом. Кот аж обезумел от такой разгрузки.
Держал, держал он его в клетке, а затем ноченькой-то и выпустил…
Евсейка же свистел по ночам горлом, руладами исходился, как иная пташка… Кот и пошел на этот свист – и хватанул его, да по самой яремной… И так, что Евсейка только ножками взбрыкнул.
Изотка, обстряпав дело, стал высаживать кота из избенки. А тот, вкусив крови, завизжал, запрыгал, страх божий!.. Заметался чертом по избенке: снуют, мечутся два вражьих огонька, фыркают, как бесы, да на стенку, на потолок, да на Изотку, на Изотку-то, полосуют его когтями…
У Изотки сердечко угаром зашлось, поджилки взбрякнули.
– Брысь!.. Иуда!.. Ой! Ах!.. Черт!..
– Фыр-р!.. Мяу-мяу-у!.. Хр-рр!..
– Караул – режут! Помогите! – завопил Изотка.
А куда там – помогите, коль избенка-то – в ряду крайняя.
Кот же пометался, покуролесил в избенке и, словно домовой, сиганул в прорубленное оконце, на крышу, и был таков.
И стал он безобразить с того дня в острожке по ночам. Всех местных котов разогнал по тайге, иных же совсем загрыз. Собак запугал до смерти: на медведя ходят, а кота испугались, жмутся к людям. Не собаки стали: тьфу ты! Как с такими теперь идти в тайгу-то?
Мужики по ночам не стали спать, особливо спьяну, когда в храп тянет. Кот-то может залезть в дымоход, или еще в какую-нибудь щель, как домовой, протиснется. Измучились от недосыпа, днем шатает без бражки… Ловили его. Да умен оказался кот, не в пример мужикам. А уж хитер. Днем – ни-ни, только по ночам, да так жутко выводит, хоть на стенку лезь. И все вокруг избенки Евсейки шныряет и как будто плачет над Евсейкой, над своим хозяином… А где отсиживается днем, под каким амбаром или конюшней?.. Никто не знает…
И не выдержали в острожке. Первым из него ударился в бега Изотка: только пятки сверкнули. Знал ведь, сукин сын, какого зверя-то вызверил… По Оби побежал, за Камень, на Русь.
И стал острожек вроде бы пустеть. Иные, кого раньше по воеводской посылке, за ясаком там или еще куда-нибудь, из острожка и не выгонишь, сейчас сами навострились, согласны были идти походом хоть на киргиз, только бы подальше от кота. Извел, «Вражина», всех извел. Воевода задумал было уже и на Москву отписать: просить у государя совета… Затем одумался, отставил, смекнув, что его тут же отзовут с воеводства. А как отсюда, с прибыльного соболиного края, раньше времени-то сниматься? То же себе в убыток… А тут еще кот…
Бабы на мужиков: «Мужики вы или нет?! Он же не медведь, не волк!»…
А сами того – худеть стали.
– Да то ж не совсем кот, – со смыслом качали головами мужики.
Дарья на Федьку: «Ты не шастай вечером, по темноте-то!»
– Он по амбарам лазит, – выдал Васятка Федьку. – Кота ловит…
Федька метнул на него устрашающий взгляд и украдкой показал ему кулак.
– Я те половлю! – зашлась Дарья в крике. – Мужиков запугал, а ты – туда же!
– Мамка, я знаю, где он отсиживается днем-то, – засопел, обиделся Федька.
– Он отсидится тебе – по роже!..
Короток еще день, короток. Но с каждым днем солнце поднимается все выше и выше над горизонтом. Уже и пригревает. Правда, донимает сырость. Но ранняя весенняя пора проявила себя уже во всю, хотя, без сомнения, еще будут и морозы.
Темнело. Было холодно. Федька вышел со двора и направился по тропинке в сторону ворот, что выходили на поле, на киргизскую дорогу. Он дошел до избы бабки Фёклы и остановился. Прислушался… В острожке было тихо. Ни пьяной горластой ругани промысловиков, наезжающих к весне в добычливый пушниной год, зная его наперед!. И уж как то?.. Приметы, приметы!.. Ни глухого перелаивания к ночи собак, пугающих невесть кого. Даже здоровенный атаманов пес Берендей, и тот притих, опасаясь выдать коту свое укромное местечко, куда прятался на ночь. Ясно: подошло время забродить коту, раз собаки поджали хвосты, забились по норам.
– Вот, Вражина, как запугал-то! – пробормотал Федька.
В животе у него что-то смущенно заурчало, будто замурлыкал кот, и стали быстро холодеть руки и ноги. Его передернул озноб. Не от холода, хотя и было холодно, лязгнули зубы, как бывает, когда закупаешься летом, в жару-то, на речке…
Ко двору конного казака Ефремки Фомина он шел не просто так, не с кондачка. Ефремка был мужиком тороватым, двор держал в исправности. Полон был зерном у него и амбар. Завел он и заимку, затеял было бортничать, потом бросил, перешел на пасеку. Так было прибыльнее, и не надо было таскаться по тайге. Сил хватало на все, казак был дюжий. Вот разве что из острожка по государеву делу не поднимешь. Тут же слезно: обнищал, меж дворов скитаюсь… Это он-то?! Ругался с ним и атаман, и воевода: ничего не помогает…
Почему Федьке запало в голову, что кот прячется у Ефремки? Он мыслил прямо, так: раз амбар большой, то и укрыться есть где…
И вот сейчас, в сумерках уже, чтобы Ефремка не подумал что-нибудь лихого, он перелез через забор и тихо позвал хозяйскую сучку:
