Поэтические эскизы

Иван Сергеевич Тургенев

Поэтические эскизы

Альманах стихотворений, изданный Я. М. Позняковым и А. П. Пономаревым. Москва. В типографии «Ведомостей Московской городской полиции». 1850.

Недели две тому назад, любезные читатели, собралось нас несколько так называемых умных людей у одного тоже умного, да еще и ученого человека. Начали мы разговаривать. С самых первых слов разговор наш принял весьма почтенное направление: он вознесся чрезвычайно высоко, от одного важного, вызывающего на размышление предмета переходил к другому, еще более важному, касался «науки и жизни», – правда, прерывался не раз, как голос певца, забравшего выше своего «регистра», но все-таки продолжался, поддерживаемый дружными усилиями собеседников. Наши сужденья были основательны, дельны, возражения отличались снисходительной мягкостью и осторожным приличием, все мы вообще вели себя хорошо и благоразумно, – а между тем к концу вечера каждый из нас почувствовал в душе своей скуку и усталость. Разумеется, никто не токмо не решился бы громко в этом сознаться, но, напротив, почел бы за обиду, если б кто-нибудь другой мог предположить, что такой возвышенный разговор не вполне его удовлетворяет. Мы продолжали разговаривать в поте лица… Однако, несмотря на всё наше сосредоточенное мужество, уже не один взгляд украдкой скитался по углам комнаты, отыскивая знакомую шляпу, как вдруг, в одну из тяжких минут всеобщего молчанья, обыкновенно обозначавших новый перелом, новое колено в нашем «словопрении», одному из нас вздумалось взять в руки книгу, заглавие которой мы выписали в начале этой статьи. Он раскрыл эту книгу, попал прямо на «Видение» г. Познякова (см. стр. 39), начал читать – и через несколько мгновений мы все преобразились; никто, видевший нас в начале вечера, не узнал бы нас теперь. Самый веселый, самый дружелюбный смех раздавался в той комнате, где еще недавно так вяло звучали два-три сонливых голоса; все лица оживились, глаза вспыхнули; сам почтенный хозяин наш дошел до того, что забыл всю свою важность и глубокомыслие… От «Видения» г. Познякова мы перешли к другим стихотворениям «Альманаха»… Пробужденная однажды веселость не унималась: она разыгрывалась всё более и более, и мы, наконец, разошлись очень поздно, и разошлись счастливыми, довольными, добрыми и действительно умными людьми… Такова разрешающая сила! Недаром боги у Гомера заливаются вечно-юным хохотом…

Все бывшие на том вечере, вероятно, тотчас же забыли книгу, доставившую им минуты такого полного наслажденья, выкинули ее из памяти, точно так же, как какой-нибудь лазарони{1} равнодушно бросает на землю корку золотого плода, утолившего его жажду в полуденный зной, – все, может быть, но не я. Я был поражен… Я долго не мог заснуть в ту ночь; много вопросов зашевелилось у меня в голове. Вот, – говорил я самому себе, – вот книга: она возбудила такую веселость, что заслужить десятую долю подобной веселости было бы слишком лестно для любого комического таланта; она спасла нас, эта книга; она, как молния пожирает накопившиеся облака, в один миг истребила тучу скуки, свинцовым гнетом налегшую на все наши головы; мы все тогда же согласились, что с сознанием, что с намерением написать такую вещь мог бы один великий талант… Почему ж не хотим мы отдать ей должную справедливость? Мне скажут, комический элемент присутствует в этой книге без ведома, может быть, даже против желания самих господ сочинителей; но что ж это доказывает? По-моему, именно это отсутствие сознательности и трогательно в наш обдуманный век. Что же такое, наконец, и сам гений, как не инстинкт высшего рода, как не бессознательное, природное творчество; а мы, однако, ценим его дороже всякого таланта. Вследствие всех этих размышлений в ту же ночь дал я себе слово посвятить свой труд на защиту, на прославление «Поэтических эскизов». «Какие громкие слова, – воскликнет читатель, – по поводу нескольких плохих стихов!» Позвольте, позвольте, любезный читатель! Объяснимся. Действительно, не все стихотворения, заключающиеся в «Поэтических эскизах», заслуживают такие громкие слова; многие только просто плохи; они плохи потому, что бесцветны и безвкусны, как пресная вода, потому что и претензия-то в них не оригинальная претензия. Плохи, например, стихи г. Сушкова, который пресерьезно печатает в 1851 году классическое послание, совершенное им в 22 году против Бахчисарая, – против Бахчисарая, воспетого Пушкиным;{2} плохи стихи г-жи Растопчиной «Ты не люби его», в которых этот вечный, таинственный и поистине достойный сожаления он на пространстве осьмнадцати строчек проходит опять несколько раз через все свои падежи; плохи стихотворения г. Берга, хотя одно из них, «Ренегат», своим изумительным концом уже переходит за черту обыкновенного (ренегат этот, рассыпав пепел, скоропостижно умирает оттого, что посмотрел на красавицу); плохи стихи гг. Миллера, Соловьева, Соколова, Прот….ова, Котельникова, Кобякова (хотя нельзя, впрочем, не похвалить этого последнего писателя за удачный выбор имени любовника в скандинавской легенде, а именно: он его назвал Роберто́); но не плох г. В. И. Р., не плох г. А. Пономарев, далеко не плохи гг. Андреев и Три звездочки; а стихи г. Познякова не только не плохи – это в своем роде превосходные, великолепные стихи. Юмор в них так и кипит, комизм сверкает в каждом слове. Нет, это не плохие стихи! Впрочем, должно сознаться, что г. Позняков резко отделяется от всех других соучастников в «Поэтических эскизах». Его произведения вы узнаете сразу: на них лежит печать личности… Мы намерены заняться сперва им.

Если б нам нужно было определить одним словом, в чем именно состоит особенность таланта г. Познякова, мы, вероятно, нашли бы ее в совершенной неожиданности поэтических оборотов и эпитетов. Их действительно никак нельзя предвидеть; они падают как снег на голову изумленному читателю. Г-н Позняков необыкновенно смел в выборе своих выражений, но и счастлив, нечего сказать… Впрочем, мы охотно готовы сознаться, что сущность его таланта именно вследствие этой неожиданности – неуловима. Перечитывая со вниманием его произведения, мы в иных случаях, правда, открыли тайну его манеры: она состоит в совершенно… не скажем – превратном, но противоположном, самобытном воззрении на предметы… Передавая нам это воззрение, г. Позняков не прибегает к новым образам: он употребляет образы, выражения уже известные, но выворачивает их, так сказать, наизнанку. Например, все мы говорим: «сон бежит очей»; г. Позняков, напротив, утверждает, на стр. 78, что «очи бегут сна». Мы говорим: «силы неба», у г. Познякова очи голубые (на стр. 41) устремлены через густые черешен ветви к Небу Сил. Мы говорим: «снять как рукой», а у г. Познякова встречаются следующие стихи (на стр. 78):

будто рукойС меня снялись мученьяИ пропали с тоской…

На стр. 79 парень не стучит рукавицами по рукам или руками по рукавицам, а «Стучит рукавицами руки». Обыкновенно думают люди, что в темноте нельзя различить предмета, а на стр. 43 сам «предмет не может различать в темноте».

Но мы уже заранее предупредили читателей, что наше замечание насчет манеры г. Познякова относится только к немногим случаям; большею частию мы находимся в совершенном неведении насчет внутренних законов его творческого дара, – и, повторяем, главное его качество – неожиданность – всюду является в полном своем блеске. Иное стихотворение производит на нас точно такое же впечатление, какое должно произвести на опытного ботаника внезапное появление нового, неслыханного растения. Глядишь и дивишься и ничего не находишь в памяти подобного: например, как вам нравится этот романс, посвященный à m-lle, m-lle Paulina de В….ff:

Слыхали ль вы?Слыхали ль вы, что соловей,Который душу мне возвысил —Он не поет среди ветвей —Он пел – и в то же время мыслил? Слыхали ль вы? Слыхали ль вы?И я неведомо летелКуда, расстроенный душою,Но на певца тогда смотрелС какой-то дерзкою мечтою…

Вы ожидаете: Слыхали ль вы? – извините, тут стоит: «Прости ему!» Читатель поневоле сам неведомо летит куда, расстроенный душою.

А это мрачное, байроновское стихотворение… вы думаете, можно его было предвидеть (на стр. 103):

Бывает влеченье Бывает влеченье неведомой силы, Влечение сердца к девице прекрасной, Влечение к дружбе до хладной могилы, К доверчивой дружбе, и теплой и страстной.Не спавшая прядь на плеча шелковистых кудрей,Не огнь ее пылких и страстно-могучих очей,Так душу возвысили в мир представленийНеведомых, редких, но чудных мгновений.И жадно рвалась так душа, друг, поэтаК тебе. То ж влеченье до самой могилы —Загадка – на то нам нет лучше ответа;Бывает влеченье неведомой силы.Октябрь. 1847.

Удивительное дело! Понять это величественное стихотворение нет почти никакой возможности, а впечатление оно производит сильное. Именно «Бывает влеченье неведомой силы».

В другом роде, более небрежном, задушевном, но тоже очень хорошо стихотворение на стр. 25:

Ты не любишь меня:Я, мой друг, то познал!Вместе быть – для тебяСкучно. Я ж не знавалЭтой скуки с тобой.Пусть бы час дорогойДлился долгим же днем!Да любовь твою кровьНе волнует, как прежде!Что ж желаешь ты вновьМоих клятв, уверений?А была ты полнаИ любви и чувств юга.

Под конец господин сочинитель прогоняет прочь луну, хотя она горит в небе ночей, потому что она не сулит любовь юга! [1]

Великолепен тоже первый стих в «La Nouvelle Fanchon» (стр. 120):

Грустно, не спится мне, скуки быв полному.

Какая счастливая смелость, а?

Следующие десять стихов хотя не могут стать наравне с первым, но достойны, однако, полного внимания просвещенных любителей:

На родине путница… Бледно усталая В дальней дороге своейТихо садится, отцветши-увялая Радость – подруга не ей!Волосы спали на плечи к ней, томная, Ночи проведши без сна,Страждет душевною скорбью, безмолвная Села! – безумна она! —Видится: в хижине дверь отворяется Мать и отец.

И точка.

Той же m-lle, m-lle Paulina de В….ff посвящен романс: «Не осуждай меня». В нем звучит такая певучая, такая трогательная грусть, что, право, гораздо было бы лучше положить этот романс на музыку, чем песенку г. Сушкова: «Ай, вино!», которая, как замечает в выноске автор, заслужила эту честь от г. Верстовского.{3} Правда, наш даровитый композитор мог бы прийти в некоторое недоразумение насчет точного смысла следующих стихов:

Мне больно слышать оскорбленьеТвоих, друг, слов!Но то в любви – лишь искушеньеТвоих оков!

Но облеченные в его звуки, они бы показались прекрасными…

Впрочем, пора перейти к главному, капитальному произведению г. Познякова – к его поэме «Видение». Мейербера и Россини судят не по сорока мелодиям, изданным в Париже, не по «Музыкальным вечерам», а по «Гугенотам», по «Семирамиде», по «Севильскому цирюльнику»…{4}

Мы называем «Видение» поэмой, хотя она вся помещается на тринадцати страницах; но дело не в величине: дело в достоинстве. Начинается поэма описаньем сада. Ночь. Луна белеет, «спутница ночей и трех заплаканных очей». И вдруг…

Смотри!

– говорит себе автор, —

вот, видишь, меж черешенСтоит, колена преклоня,В покрове белом, не утешен,Какой-то призрак? – Он меняСмутил неясной, тяжкой думой.Не сирота ли то, мой друг?Иль прячет скряга свои суммы?Или несчастливый супруг?

И вот автор, подстрекаемый любопытством, подходит, «чуть-чуть ступая»,

Чтоб не исчезло Гор виденье…

Заметьте, что о горах до сих пор слова не было сказано. Виденье гор не шевелится, и автору-мечтателю уж мнится, что

как щепка моремНесомая, уж он усталБежать по волнам океана,Не видя там земли кургана!

Но вдруг «ветер дунул от востока» – и автор увидал, что этот призрак – «молодая дева иль жена», и долго призрак

там неподвижноСтоял в забвении немом,Как будто был скоропостижноЗахвачен он тогда серпом,Неуловимой смерти роком!И не смигал тогда он оком.Но ветер дунул от востокаИ освежил Явленье Гор…

Явленье Гор начинает жаловаться на свою судьбу. «Могу ль, – говорит оно, – любить моего мужа? Не вижу в нем, – говорит оно, – молодова…

Подагрой мучимый старикС главой, лишенною волос,Лишь только может боли крикПроизносить – будто Родосс,Худой, лишенный дара слова.

Сознайтесь, читатель, что слово Родосс никак нельзя было ожидать на этом месте… Это действительно колоссально.

Призрак видит кого-то… Вдруг шорох…

И вот блондинка молодаяВздохнула сильно, сильно, вдруг.И на реснице золотаяСлеза повисла, как жемчуг.И долго мыслила она…Но, пробудившись, как от сна,Так говорила, так мечталаОна сквозь слез ее кристалла…

Она объявляет, что ждет человека, который

никого не любилТакой любовью идеальной,Такой возвышенной любовью,Рожденный благородной кровью.

Наконец, приходит этот человек, рожденный благородной кровью. «Прошла минута их забвенья…

И молвило Гор привиденье» – оно говорит ему:

О, дай же насмотреться мнеЗдесь, меж черешен, в тишинеНа образ твой при лунном свете,Бледнеющий – при дня рассвете!А он…

Он говорит ей, между прочим, следующую тираду, которая по драматической своей стремительности, по тревоге выражений, может стать наряду с лучшими произведениями подобного рода. Посмотрите, какое волненье, какая горечь в каждом слове:

ВчераЯ долго в доме был у вас,И не сводил я моих глазС семейства вашего. ТогдаСестра твоя, как бы звездаМеж звезд, хвалилась красотой,Умом. О, есть же люд пустой!В другом не видят ничего,А недостатки все его —Есть собственность его прямая!И думает она – инаяГотовится судьба для ней;Но не видать ее, верь ей!Хоть юноша у них болтливыйЖивет и тетку девы тойМорочит он и ей игривыйПередает набор лишь слов —Что он с племянницей ееГотов на брак; но знаю яНесбыточность его тех слов —Тому не быть за цену злата!Я знаю очень его брата,Отца и образ мыслей их,Что не позволят этих узСвязать ему; что тот союзНе будет никогда уделомМальчишки дерзкого – и смелымОтказом запретят емуПитать надежды мысль к тому!

Разговор продолжается, становится нежным; но вдруг опять шум…

Вздрогнули вдруг в тени черешенОбъятые два сердца страхом,И вот любовник одним махомУж был чрез сучья перевешен!

Он глядит, пылая огнем досад, и вдруг…

Смотрит! – от них уж недалекоРевнивое супруга, око!

Любовники бегут…

Но двое из пришедших жен,Запыхавшись, уже предсталиНа место бывшего свиданья —И, полны быв негодованья,Они протяжно провизжали:«Ах, верно, был предупрежден!»Потом сварливая старухаВсё слышала желанным ухом,И молвила: вот, дочка, друг,А не красавец ли супругЕе? Умен, богат… Нет, ейНе нравится… Ну соловей!

Жена уходит. Приходит Родосс – супруг. Автор слышит, как он

промолвил слов немногоИз полусонных уст своих.

Он говорит, что его обманули, что его напрасно потревожили —

И пошелК соседу в сад – и что ж нашел:И ни ползвука, ни полшума.

Жена моя, – говорит он, – в объятьях сладостного сна…

И барич этот повалилсяНа луг, в прохладе тех черешенИ сном, как видно, был утешен.

Поэма кончается. Кажется, выписанных нами отрывков достаточно, чтоб убедить читателя в справедливости нашего отзыва о таланте г. Познякова. Какой юмор, какое богатство неожиданных выражений: Родосс, желанное ухо, мечтать сквозь кристалл, полшума, мысль надежды, серп неуловимой смерти, дочка-соловей, курган земли на океане, гор виденье, золотая слеза, небо ночей, небо сил и эти черешни – ведь это перлы. Подите попробуйте придумать что-нибудь подобное! Как не приветствовать после этого в наше время, где либо вовсе не пишут стихов, либо пишут такие стихи, которые едва-едва в силах сорвать улыбку вялого одобрения с уст равнодушного читателя, – как не приветствовать, повторяем, появление таких поэм, как «Виденье», таких стихотворений, как романсы, посвященные m-lle, m-lle Paulina de В….ff? И мы их приветствуем, мы рекомендуем их всем, которые еще ценят невинный смех, веселую шутку, которые знают, что крупицы истинного комизма попадаются гораздо реже, чем крупицы золота в Калифорнии; без малейшей иронии обращаемся к самому господину сочинителю с просьбой подарить нам еще несколько плодов своего досуга и весьма серьезно уверяем его, что мы в нынешнее время не знаем ни одного стихотворца, собранные произведения которого мы бы так желали видеть в печати, как произведения автора «Видения»…

Мы имели было намерение поговорить и о некоторых других участниках в «Поэтических эскизах»; но, во-первых, мы боимся распространиться за пределы журнальной статьи, а во-вторых, признаемся, после г. Познякова все они кажутся нам бледными и слабыми. Это уж не то, далеко не то! Нет этой наивности, этой неожиданности, непредвиденности этой нет! Впрочем, следующие отрывки из стихотворений гг. В. Р., Андреева и Пономарева можно прочесть не без удовольствия даже после г. Познякова.

Любовь и адЛюбовь и ад, ад и любовь[2]Не различишь двух этих слов!Зажглася страсть, клокочет кровь,В ад превращается любовь!Талант приветствует любимыйРукоплесканий адский гром,Ад ревности непобедимойЯ в сердце чувствую моем.Когда к другому предпочтеньеПри мне окажешь как-нибудь,О, что за адское мученьеСтеснит растерзанную грудь!Нет, сохраню я до могилыЛюбви отверженный мой клад,Ведь я сказал, что равны силы:Ад и любовь, любовь и ад!В. Р.

Недурно, очень недурно, но относится к произведениям г. Познякова как каламбур, как острая игра слов к действительно юмористической выходке; это уж не первая, наивная творческая эпоха художества: это уж эпоха рефлекции, ума, упадка, décadence.

БеднякПо улице грязнойС печалью на сердце,Голодный, усталый,Пешком я иду.А дождь ливмя льется,Без жалости мочит,И чувствуешь: скверноИдти… но идешь.Вот Ванька навстречуНа кляче усталойТихохонько едет;Пора на ночлег!Нет денег в кармане,Нанять чтобы Ваньку —И по грязи вязнешьВ калошах худых.А. Пономарев.

Очень хорошо! Жаль, что конец стихотворения не совсем выдержан.

Г-н Андреев не выработался еще; но от него мы многого ждем в будущем. У него есть внезапные вспышки, достойные самого г. Познякова. Например, каков конец стихотворения «Красавица», посвященного К. Н. Жулевой:

Но познанье было́Мне недаром дано:Много с ним я узнал,Ад и рай испытал,Свой покой потерял —И безумцем я стал!

Этот конец напоминает самые блестящие коды в какой-нибудь бравурной арии Рубини.{5} Замечательны тоже следующие восемь строчек того же г. Андреева в стихотворении «Девушке»:

Если ты, полюбивши глубоко,Друга юношу в путь избралаИ сознательно, твердо и робкоБытие ему всё предала —Или ты, без успеху трудившись,Иль была ты хоть долго больна,Тосковать на судьбу утомившись,Нищетой принужденна была.

И опять точка.

Да, г. Андреев может еще выработаться.

Оканчивая разбор «Поэтических эскизов», мы еще раз приносим искреннюю нашу благодарность господам издателям, из коих один – сам г. Позняков. Наша благодарность действительно «искренняя», и мы покорно просим читателей не огорчать нас недоверием к нашим словам. Мы всегда считали неблагодарность самым черным пороком, а веселый смех – самым счастливым событием человеческой жизни; читатели могут сами посудить теперь, как далеки мы от этого порока в отношении к издателям этого бесподобного, этого радостного, этого нами от всей души приветствуемого «Альманаха».

Примечания

Печатается по тексту первой публикации с исправлением явных опечаток.

Впервые опубликовано: Совр, 1851, № 3, отд. V, с. 1–12, без подписи (ценз. разр. 28 февраля 1851 г.).

В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, с. 107–118.

Автограф неизвестен.

Датируется началом 1851 г. по времени появления в печати.

Авторство установлено Н. В. Измайловым, опубликовавшим письмо Тургенева к Е. М. Феоктистову от 2(14) апреля 1851 г., в котором говорится: «Я очень рад, что статейка моя о Познякове понравилась в Москве (здесь она прошла незамеченной). – Ценсура ее сильно изуродовала – а в иных местах опечатки страшные… в одном месте пропущена целая строка» (Tu круг Совр, с. 144; там же, на с. 453–459 см. заметку Н. В. Измайлова «Затерянная критическая статья»).

Несмотря на то, что в альманахе были опубликованы большей частью стихотворения мало известных поэтов, он вызвал несколько печатных отзывов, появившихся ранее, нежели статья Тургенева. Анонимный автор «Отечественных записок», подчеркивая, что сейчас «такое время, когда на стихи сильно упала мода», объяснял появление альманаха «не столько охотою некоторых читателей восхищаться <…> звучными рифмами, сколько метроманией самих авторов» (Отеч Зап, 1851, № 2, отд. VI, с. 69). Отрицательное отношение проявила к «Поэтическим эскизам» и «Библиотека для чтения». Рецензент ее иронически указывал, что здесь «молодые московские поэты <…>, целая плеяда вдохновенных душ, целый рой гармонических надежд, соединились для подания о себе вести России, которая уже отвыкла от стихов» (Б-ка Чт, 1851, № 1, отд. VI, с. 138). Наиболее обстоятельным был разбор «Поэтических эскизов», напечатанный в «Москвитянине». «Мы, – говорилось в этом разборе, – не разделяем с петербургскими журналами их неприязненного чувства ко всем нынешним поэтам, хотя и не можем не согласиться с тем, что настоящее время и само по себе не богато поэтическими талантами, и беднее прежнего» (Москв, 1851, № 3, февраль, ч. I, кн. 1, с. 440–441). Далее рецензент положительно оценивал лишь стихотворения Е. П. Ростопчиной, Н. В. Берга, Ф. Б. Миллера и Л. А. Мея. Перечисляя же имена остальных поэтов, он писал об их стихотворениях: «Вообще странны как-то и то незрелы, то переспелы все эти плоды: русские песни, например, не похожи на песни, послания не похожи на послания…» (там же, с. 445). В заключение рецензент писал: «Произносить ли нам приговор над „Поэтическими эскизами“? Нет, мы лучше поступим так: передадим право суда над всеми вышеисчисленными произведениями г. Новому поэту, – может быть, и удастся ему как-нибудь наставить на путь истинный молодых жрецов Аполлона…» (там же, с. 448).

Имя Нового поэта (сатирический образ, созданный Панаевым и Некрасовым) было названо здесь не случайно. Дискредитация эпигонской поэзии, которую можно было постоянно встретить на страницах «Современника» в конце 1840-х и начале 1850-х годов, сводилась к тому, что в журнале систематически печатались пародии на произведения поэтов-эпигонов и дилетантов или просто цитировались образцы такого рода стихотворной продукции. Они сопровождались краткими ироническими замечаниями; но даже и без всякого комментария многие из подобных творений производили комическое впечатление. Вызов, сделанный «Москвитянином», был принят не Новым поэтом, а Тургеневым, в те годы ближайшим сотрудником «Современника».

Статья Тургенева о сборнике «Поэтические эскизы», написанная в период оскудения русской поэзии, которое началось после гибели Лермонтова и продолжалось до середины 50-х годов, и связанная с выступлениями всего редакционного коллектива «Современника», была направлена против безыдейной поэзии эпигонов романтического стиля 1830-х годов. Она произвела сильное впечатление в Москве. Интересное описание чтения этой статьи в одном из московских литературных салонов содержится в письме Феоктистова к Тургеневу от 17(29) марта 1851 г.: «Как будто великолепная статья о Познякове могла обмануть кого-нибудь! Как будто достаточно не подписать своего имени, чтобы публика не увидала руки мастера! Вот как было дело: опять в прошедший четверг собрались те же лица, „так называемые умные люди“ у Галахова. Опять разговор касался „науки и жизни“ – как вдруг кто-то взял „Современник“ и стал читать статью о гениальном Познякове. На 5-й строке у всех вырвалось восклицание: „это он!“ Дальнейшее чтение не обмануло нас. Статья произвела фурор. Сам Кудрявцев подпрыгивал от восторга на своем стуле. Право, никто не ожидал, чтобы можно было, по поводу Познякова, написать статью с таким тонким остроумием, живостью и, как выразился Кудрявцев, с таким „отличным умом“. Но так как в этой же статье говорится неуважительно об гр. Растопчиной, то положено было не говорить никому, что статья принадлежит Вам – об этом знают немногие из кружка» (Назарова, с. 163).

На следующий день, 18(30) марта 1851 г., Феоктистов снова сообщал Тургеневу: «Статья Ваша (?) о Познякове была вчера прочитана два раза у графини <Е. В. Салиас> и всем ужасно понравилась. Все хохотали, от души» (ИРЛИ, ф. 166, ед. хр. 1539, л. 12). Сама Е. В. Салиас писала Тургеневу во второй половине марта 1851 г., что «статья о Познякове затейлива» (ИРЛИ, 5850. ХХХб. 140, л. 7). А рецензент «Отечественных записок», делая обзор № 1–3 «Современника» за 1851 г., отметил, что «в Библиографии замечательна статья о „Поэтических эскизах“ (№ 3)» (Отеч Зап, 1851, № 4, отд. VI, с. 109).