Поймать хамелеона

Гостиная вздрогнула от дружного хохота, даже Барбоска гавкнул, будто поддерживая людей. Александр Александрович провел рукой по глазам, стирая вновь набежавшие слезы.

– Ну пройдоха, ох и пройдоха! – воскликнул он и зашелся в новом приступе смеха.

Вечер обещал быть веселым и приятным, а главное, Олег теперь был уверен, если хамелеон проявится, Сан Саныч непременно расскажет.

Глава 7

Молодая пара неспешно шагала по Большому проспекту, что протянулся по Васильевскому острову. И хоть держались они степенно, особенно молодой человек, но было сразу понятно, что они гости в Петербурге, и им не особо привычен вид большого города. Особенно часто озиралась по сторонам дама.

Была она прелестна и уже не в первый раз вслед паре бросал взгляд то пожилой господин с тростью, то парень в картузе и красной косоворотке, поверх которой был надет жилет, и уже из его нагрудного кармана свешивалась серебряная цепь от карманных часов. А еще обернулся мужчина, одетый как франт. Он даже приставил к глазу монокль, рассматривая барышню. Однако в это мгновение обернулся спутник девушки, заметил франта и нахмурился. После этого столичный хлыщ вздернул подбородок и продолжил путь.

Впрочем, и сам спутник юной прелестницы был недурен собой, и это явно отметила дама, сидевшая в коляске. Она обернулась вслед паре, с минуту смотрела на них, а после вздохнула и просияла в улыбке, потому что к коляске спешил другой молодой человек, и нес он букет цветов.

Однако ни кавалер, ни его дама, привлекшие внимание кое-кого из обитателей Васильевского острова, не замечали чужих взглядов, они и сами никого не разглядывали. Разве что девушка время от времени склонялась к своему спутнику и говорила негромко:

– Мишенька, смотри, какая прелесть.

Михаил кивал, но почти не смотрел на то, что ему показывала сестра. Они шли уже более часа, и Воронецкий начинал уставать. Большой город с его жизнью всё же выматывал. Еще эта жара, разогнавшая дождливую серость уже на следующий день после их приезда, да и влажность… Да уж, в родном уезде дышалось вольготней.

– Восьмая линия, – констатировал молодой помещик, заметив указатель. – Нам туда.

– Хорошо, дружочек, – кивнула Глашенька.

Михаилу не нравилась ее податливость. Он интуитивно чувствовал, что сестра задумала пакость. Нет, не что-нибудь этакое… гадкое. Но уже сейчас казалось, что из его затеи ничего не выйдет.

– Дом двадцать один, – первой произнесла младшая Воронецкая. – Кажется, мы пришли, Максим Аркадьевич.

В этот раз она не шептала, а говорила громко, потому и назвала выдуманное имя. Воронецкий вздохнул и остановился. Он развернулся к сестре.

– Душа моя, я все-таки настоятельно прошу не таиться перед доктором, – произнес он негромко.

– Я ведь обещала, – Глаша ответила укоризненным взором.

– Ты понимаешь, что я имею в виду, – строго сказал брат. – Мы должны назвать себя…

– Нет, – оборвала его сестрица.

– Но тогда ты ведь и правды ему не откроешь! – возмутился Михаил.

Глашенька передернула плечами и заглянула брату в глаза. Взор ее показался Воронецкому холодным и даже надменным. И тон, какими были сказаны следующие слова, выдали скрытое раздражение.

– Я вовсе не понимаю, зачем мне туда идти. Ты же видишь, мне уже лучше. Я стала прежней, как ты и хотел.

– Не стала, – с ответным раздражением произнес Михаил. – Я вижу, что ты продолжаешь таиться, и всё твое веселье такое же фальшивое, как и обещание быть с доктором откровенной, раз уж мне ты по-прежнему не желаешь открыться.

– Мне не в чем открываться, – отчеканила Глафира и развернулась к парадному входу в доходный дом господ Гедике, где находился кабинет доктора Ковальчука.

Впрочем, тут же была и его квартира, одна из комнат которой была отдана под кабинет. Воронецкому говорили, что к нему можно попасть по черной лестнице, и Миша так и собирался поступить, но сестрица уже открывала парадную дверь.

Выбрал Федора Гавриловича молодой помещик по той причине, что уже точно знал, кто он, да и успел свести случайное знакомство, так что искать еще кого-то не было надобности. О докторе Ковальчуке говорили, что он не лечит душевнобольных, но пользует людей, имевших какие-то навязчивые идеи. Да и практика его была более обширна.

Хирургией не занимался, но был неплохой диагност, а потому мог назначить верное лечение или же рекомендовать именно того врача, который лучше всего мог помочь пациенту. Однако более всего любил слушать тех, кому требовалось исцеление души и разума, как он выражался. Ну а иначе был психотерапевтом, хотя сам он предпочитал научным терминам высокий слог, но суть от этого не менялась.

– Софья! – повысил голос Воронецкий, все-таки продолжив игру сестры, хоть и намеревался быть откровенным с доктором.

Однако это могло повлечь за собой молчание Глашеньки, и тогда совместное проживание вновь превратится в пытку.

– Выдать ее замуж, и делу конец, – сердито пробормотал Михаил себе под нос и устремился следом за младшей Воронецкой.

Вскоре они стояли перед дверью, табличка на которой гласила, что тут проживает «Доктор Ковальчук Ф.Г.». Сестра посмотрела на Мишу непроницаемым взглядом, и тот, ответив тем же, протянул руку к шнурку колокольчика.

– Доброго дня, господа, – приветствовала их горничная средних лет.

Одета она была в строгое серое платье, поверх которого был надет белоснежный накрахмаленный передник.

– Добрый день, – поздоровался Михаил. – Мы бы хотели видеть господина доктора.

– У вас назначено? – спросила горничная.

– Нет, мы пришли в первый раз.

– Оттого и с парадной лестницы, – понимающе кивнула женщина. – Пациенты приходят с черного хода, чтобы другие жильцы их не видели.

– Так мы можем войти? – чуть раздраженно спросил Михаил.

– Простите, – горничная посторонилась, однако по взгляду было видно, что в своем поведении она не раскаивается, даже смотрела на Воронецких, будто они какие-нибудь бедные родственники и пришли выпрашивать корку хлеба. – Подождите здесь, я доложу Федору Гавриловичу, если он свободен.

И когда она отошла, Михаил фыркнул:

– Какая неприятная особа. Даже не спросила, о ком доложить. Еще и в прихожей оставила, – Глаша пожала плечами. Ей, похоже, было всё равно.

Вскоре горничная вернулась и важно произнесла:

– Доктор вас ожидает, пройдемте.

Воронецкий прожег ей спину взглядом, даже открыл рот, что высказать свое негодование, но все-таки сдержался, решив, что не пристало дворянину браниться с прислугой. Лучше уж выскажется Ковальчуку, на том немного и успокоился.

Из-за прикрытой двери, мимо которой проходили брат и сестра, донеслись отзвуки женских голосов. После что-то произнес ребенок, и женщины негромко рассмеялись. Похоже, это было семейство Ковальчука, но никто из них к гостям не вышел. Впрочем, это-то было понятно. Это был не визит вежливости.

– Прошу, – горничная открыла дверь кабинета.

Федор Гаврилович поднялся навстречу пациентам, и глаза его округлились, посетителей он узнал.

– Господа Светлины? – все-таки уточнил он. – Как неожиданно вас увидеть здесь, у меня. Прошу, проходите. – И добавил, опомнившись: – Доброго дня.

– Доброго дня, Федор Гаврилович, – ответил Михаил. – Да, это мы, и у нас до вас есть дело… по вашей части.

– Как любопытно, – пробормотал Ковальчук и вернулся за стол.

Он дождался, когда посетители усядутся на небольшой диван на позолоченных ножках. Посмотрел, как господин Светлин взял супругу за руку, и отметил, что та осталась к этому равнодушной. На губах Софьи Павловны играла легкая полуулыбка, но глаза смотрели настороженно. Федор Гаврилович готов был поклясться, что прочел в ее взоре предупреждение, что-то вроде: «Даже не вздумайте лезть мне в голову, голубчик». И в этом предупреждении не было мольбы, скорее ощущалась воинственность.

– Хм, – хмыкнул доктор, отметив всё это, и перевел взор на молодого супруга: – Так что же привело вас ко мне, Максим Аркадьевич? Я ведь не ошибся, произнося ваше имя? Простите, людей я вижу не мало, мог и допустить оплошность.

– Нет, Федор Гаврилович, у вас отличная память, – рассеянно улыбнулся Михаил. Он ненадолго замолчал, подбирая слова, а Ковальчук торопить не стал. Он продолжал наблюдать. Вдруг Светлин встрепенулся и произнес: – Хочу отметить грубость вашей горничной. Это же возмутительно! – Воронецкий даже выдохнул с облегчением, что может скрыть свое внутреннее состояние за негодованием.

– А… – несколько опешил Федор Гаврилович. – Простите великодушно, но что сотворила моя горничная? На нее никто прежде не жаловался…

– Она была груба с нами, – передернул плечами Воронецкий. – Не спросила наших имен, чтобы доложить, оставила в прихожей. И смотрела так, будто мы… будто мы на жизнь пришли просить, право слово! К тому же выговаривала нам, откуда приходят ваши пациенты, чтобы не сталкиваться с вашими соседями, и всё это проделывала, выдерживая нас на лестнице! То есть, если бы вышел ваш сосед, он бы не только увидел нас, но и узнал, что мы пришли к вам, как к психотерапевту! Уму непостижимо! Я вовсе не ожидал такого отношение в доме образованного человека. И где? В столице империи!

– Успокойтесь, Максим Аркадьевич, – поднял руки Ковальчук, – прошу вас, успокойтесь! Я понимаю ваше негодование и непременно сделаю Татьяне внушение. Простите великодушно еще раз за то, что вам пришлось пережить. И заверяю, более такого не повторится, если вы решите прийти ко мне еще раз. Более вас никто не оскорбит: ни словом, ни взглядом, ни поведением. Это и вправду было невежливо и возмутительно.

– Благодарю, – буркнул Михаил. Он покосился на сестру.

Глаша головы не повернула. Она продолжала смотреть на доктора с этой своей полуулыбкой. Она вдруг напомнила брату куклу, большую красивую куклу, которую посадили на диван, да так и оставили. И теперь она находится тут, вроде и похожая на живого человека, но лишь внешне. Воронецкий зябко повел плечами.

После поджал губы, решаясь, и заговорил:

– Федор Гаврилович, изначально я хотел бы быть с вами откровенным и кое-что открыть…

Договорить он не успел, потому что Глашенька вдруг ожила. Она порывисто обернулась, впилась взглядом в лицо брата и с силой сжала его руку.

– Максим, – произнесла она, – ты хочешь нарушить обещание? Ты ведь помнишь, почему я согласилась прийти сюда?

Лицо Воронецкого мучительно скривилось, и он тихо сказал, глядя на сестру:

– Я прошу тебя.

– Как и я тебя, – также тихо ответила она.

Ковальчук переводил взгляд с «мужа» на «жену», но продолжал хранить молчание. Пока он увидел, что между супругами есть некое недопонимание. И если господин Светлин готов говорить, то Софья Павловна закрыта в броню.

– Хорошо, – наконец ответил Михаил и добавил: – Я надеюсь, что ты сама откроешься господину доктору.

– Прошу прощения, – заговорил Ковальчук. – Возможно, я смогу облегчить всем начало беседы. Скажите, то, что привело вас ко мне, касается вашего супружества?

– Нет, – ответил Воронецкий.

– То есть в семье у вас всё ладно? – чуть приподнял брови в удивлении Федор Гаврилович.

– И да, и нет, – вздохнул Михаил.

– Пациент – моя… жена, – помещик покосился на сестру, вновь ощущая раздражение, что вынужден выдавать себя за того, кем не является. – Видите ли, некоторое время назад с ней произошло некое происшествие, которое переменило ее. Мне она отказывается говорить, и я подумал, что вам, как доктору, ей будет легче открыться, и это принесет облегчение. В первую очередь ей самой, а после и мне.

– М-м, – промычал Федор Гаврилович. Он сплел пальцы и посмотрел на Глашеньку. Она больше не улыбалась, но, кажется, именно после этих слов «супруга» смогла расслабиться и казалась более спокойной и уверенной. – Но раз пациент – Софья Павловна, то я буду вынужден просить вас, Максим Аркадьевич, удалиться. Уж не сочтите за оскорбление, но раз уж вы ожидаете доверительной беседы между мной и вашей супругой, а при вас, как вы говорите, Софья Павловна открываться не желает, то нам стоит остаться с ней наедине. Я прикажу проводить вас в гостиную и угостить чаем или кофе. А может, вы желаете перекусить? К тому же вы можете почитать свежую прессу.

Михаил кивнул, принимая слова доктора. Было понятно, что он не может остаться при разговоре Ковальчука и его сестры, но продолжать общение с горничной не хотелось. Воронецкий понимал, что может вспылить, если она опять поведет себя недопустимо. Лучше уж освежить голову.

Он снова пожал сестре руку и поднялся на ноги.

– Благодарю, – чуть склонил голову Миша, – но лучше уж я подожду Соню на улице. Если ваш разговор затянется, то я, с вашего позволения, вернусь и буду ждать в гостиной, как вы и предлагали.

– Да, разумеется, Максим Аркадьевич, – мягко улыбнулся Федор Гаврилович. – Я провожу вас. Вы желаете выйти, как вошли или же по черной лестнице?

– По черной лестнице, – ответил Воронецкий без лишних раздумий.

Когда доктор Ковальчук вернулся, его пациентка стояла у окна, обняв себя за плечи. Она смотрела на улицу и, кажется, не услышала шагов за спиной, потому что не обернулась. Федор Гаврилович уселся на диван, стараясь и дальше не шуметь, чтобы понаблюдать за госпожой Светлиной в одиночестве.

– Мне нечего вам рассказать, – вдруг произнесла она, не обернувшись. – Максим придумал себе, будто я переменилась, но он ошибается. Со мной всё хорошо.

– Ваш супруг сказал, пока мы шли к дверям, что с вами произошло, – ответил доктор, и Глашенька обернулась. – Максим Аркадьевич помянул, что вы пропадали почти на сутки, а по возвращении были не в себе. Он также сказал, что прежде вы были склонны к мечтательности, но оставались легкого веселого нрава, однако после стали холодны с ним и прочими знакомыми. По приезду в Петербург вроде бы ожили, но ваш супруг уверен, что что-то продолжает вас угнетать, и вы попросту разыгрываете доброе расположение духа.

– Мой… – Глаша запнулась, но после уверенно продолжила: – Моему супругу это только кажется.

– Вы и сейчас нервничаете, Софья Павловна, – мягко улыбнулся Федор Гаврилович. – Не стоит, голубушка. – Он встал с дивана, приблизился к девушке и протянул к ней руку. – Ну же, Софья Павловна, не опасайтесь меня, дурного я не сделаю, – подбодрил Ковальчук.

Глашенька, поколебавшись, все-таки вложила в его руку свою ладонь, и доктор накрыл ее второй ладонью. Воронецкая вдруг вздохнула и подняла взгляд на собеседника. Он снова улыбнулся.

– Прошу.

Девушка позволила отвести ее к дивану, села, и Ковальчук устроился рядом, так и не выпустив ее руки. Он поглаживал Глашу по тыльной стороне ладони и ждал, когда она успокоится.

– Вы можете мне довериться, Софья Павловна, – наконец сказал Федор Гаврилович. – Ничего из того, что вы мне откроете, не покинет этих стен. Если вы не желаете, то и ваш муж ничего не узнает. Но вам нужна моя помощь, я вижу. А я могу помочь, поверьте мне.

Глашенька отвернулась и вновь вздохнула.

– Это всё чепуха, право слово, – сказала она.

– Порой даже потерянная пуговица способна испортить настроение, – заметил Ковальчук. – Вроде чепуха, а без настроения можно кому-то нагрубить, а этот кто-то затаит зло, после и вовсе сделает гадость в ответ. Да такую, что жизнь испортит. Видите, кажется, пустяковина, какая-то пуговица, а последствия ужасны. Это я к чему вам говорю, голубушка? А к тому, что важна даже чепуха. Позвольте мне узнать, что вас угнетает.

Воронецкая прикусила губу. Глаза ее вдруг лихорадочно загорелись, и девушка выпалила:

– Я изменила Максиму. Это дурно, я знаю. Можете думать обо мне, что хотите, но я сама казню себя.

– То есть, – осторожно начал Федор Гаврилович, – ваше исчезновение…

Глашенька освободилась от руки доктора, поднялась на ноги и вернулась к окну. Тут выдохнула и заговорила уверенно и даже с готовностью:

– Да, именно так. Был молодой человек, который ухаживал за мной. Он говорил мне красивые слова, и я поверила. Максим ведь сказал вам, что я склонна к мечтательности, вот она-то меня и подвела. Я сбежала от мужа к тому молодому человеку и… и поддалась искушению. А утром ужаснулась и вернулась домой. Да и мой любовник обмолвился, что вскоре женится.

– Вы всё еще увлечены тем молодым человеком? – спросил Ковальчук, не спуская взгляда со спины пациентки.

Она пожала плечами.

– Не знаю. Он казался милым, был нежен и слова говорил… А утром я была разочарована, да еще и чувство стыда перед мужем. Разумеется, после возвращения мне было совестно посмотреть Максиму в глаза. Вот и весь секрет. – Она наконец обернулась и вопросила, глядя в глаза доктору: – И как же мне довериться ему, Федор Гаврилович, я ведь не где-то в лесу заплутала, а предалась греху, пала. Даже если и простит, то не забудет. Пусть остается как есть, а однажды всё забудется, и я стану прежней. – Еще чуть помолчав, Глаша добавила: – И вы обещали не рассказывать. Он не должен узнать, о чем я вам говорила.

– И не узнает, я ведь вам уже это сказал, – улыбка Федора Гавриловича была по-прежнему мягкой. – Присаживайтесь, голубушка.

Воронецкая решительно тряхнула головой:

– Нет. Я вам рассказала, и мне стало легче. Теперь хочу идти к мужу.

– Софья Павловна…

– Федор Гаврилович, не удерживайте меня. Я хочу к Максиму и пойду к нему. Более мне добавить нечего.

– Ну… – Ковальчук на миг поджал губы, – хорошо. Идемте, я вас провожу.

– Я могу и сама…

– Ну что вы, – Ковальчук покачал головой, – как можно. Вы дама, и я, как воспитанный мужчина, должен вас проводить. Не спорьте, голубушка.

– Да, конечно, – девушка улыбнулась и первой направилась к двери.

Федор Гаврилович последовал за ней, и взгляд его был задумчив. Доктор не поверил своей пациентке. Он ясно видел, что она выдумала всю эту историю, лишь бы поскорей покинуть его кабинет. А если и не выдумала, то не сказала всей правды. А раз так, то и обратно не придет… сама.

И когда они спустились вниз и, оглядевшись, направились к господину Светлину, который стоял неподалеку, привалившись плечом к фонарю, Федор Гаврилович произнес с милой улыбкой:

– Что ж, Софья Павловна, буду ожидать вас завтра в пять часов после полудни.

– К чему это?! – изумилась Глашенька. – Я ведь была с вами откровенна.

Михаил посмотрел на сестру и вновь перевел взгляд на доктора.

– Однако это всё вас угнетает, а, стало быть, нам есть еще, о чем поговорить. Так что я буду вас ожидать, – и он посмотрел на господина Светлина.

Тот понял, что весь этот диалог был для него, и кивнул:

– Соня придет, Федор Гаврилович. Сколько мы вам должны за визит?

– Пустое, – отмахнулся Ковальчук. – Пока платить не за что. Приводите супругу завтра, непременно приводите. Вы правы, моя помощь Софье Павловне необходима, и я могу ее оказать.

– Сердечно благодарю, – поклонился Воронецкий и задержал на психотерапевте пытливый взгляд, но тот лишь склонил голову в ответ.

После поклонился Глаше и направился прочь. Уже скрывшись за дверью, Ковальчук потер руки:

– Любопытный случай. Но я расколю этот орешек, непременно расколю!

Глава 8

Вечер был уже поздним, и можно было бы лечь спать, но Олег Иванович не спешил. Он сидел в своем кабинете и постукивал кончиками пальцев по поверхности стола. Рядом лежала начатая рукопись, как обычно, в доказательство писательской работе. Однако мысли Котова были далеки и от писательства, и от его приятелей.

Воронецкие исчезли, как и хамелеон, что, впрочем, было логично. Если вторженец поглотил Глафиру Алексеевну, то найти его можно было, только найдя и ее. Впрочем, он мог добраться и до Михаила Алексеевича, и тогда в Петербург прибыл в одиночестве, но имея уже три личины, а вместе с ними и их знания, образ мыслей и черты характера. Одним словом всё, что некогда было братом и сестрой Воронецкими, а также Федотом Афониным.

Хотя… Воронецкие же выехали на своем экипаже, а значит, до Петербурга их должно быть трое. Да и тела не мог также бросить, как блаженного. Того хамелеон поглотил в лесу и оставил там. А Воронецкие и кучер – дело другое. Если бы взялся и за Михаила, то кучер увидел, что хозяев стало меньше на одного. Еще и в дороге они были, вокруг люди…

Тогда либо кучера мог поглотить, а после Воронецкого, или же вовсе не трогал ни того, ни другого. Если первый вариант, то в Петербург он добрался вообще в одиночестве, а если второе…

– Или его цель не Петербург… – пробормотал Олег и мотнул головой. – Надо прочистить голову.

Котов направился к окну, раскрыл его и вдохнул полной грудью. Взор его остановился на памятнике Екатерине Великой, воздвигнутом ее правнуком – императором Александром II. Императрица смотрела в сторону Невского проспекта, и Олег мог видеть государыню со спины. Впрочем, Олег Иванович видел памятник множество раз, даже любил иногда посидеть на скамеечке в Екатерининском парке.

Он много раз смотрел и на государыню, и на фигуры видных деятелей ее эпохи: Потемкин, Румянцев-Задунайский, Суворов, Державин, Бецкой и Дашкова. И даже был в этом парке через пару дней после торжественного открытия памятника. На сами торжества не попал, был занят иным делом, а вот через пару дней, когда намеревался посетить Александринский театр, подошел и рассмотрел.

– Как приятно изобразил государыню господин Микешин, – услышал тогда Котов и обернулся к двум мужчинам, стоявшим у него за плечом. – Величественна, но не надменна, с легкой полуулыбкой. Да, чудесно.

Олег мысленно согласился с говорившим господином, ему памятник тоже пришелся по вкусу. Но в данный момент Екатерина Алексеевна мало его интересовала, хоть взгляд и остановился на бронзовой монаршей спине. Котов постарался вообще ни о чем сейчас не думать, чтобы дать себе отдых. Однако разум не желал передышки, и старший розыскник петербургского отдела Ведомства из иного мира вернулся к хамелеону.

Он еще раз вспомнил, что знал об этих сущностях. Они, как оборотни и перевертыши, обладали даром перемены облика, но перевоплощались по иному принципу. Тот же оборотень изначально обладал двумя ликами. Две половины одной сущности, и третьей быть уже не могло.

С перевертышами было иное дело. Изначально они были людьми, но могли принимать обличье любого существа, которое увидели хотя бы раз. Однако если не хотели привлечь внимание к себе, то исходили из роста. К примеру, слоненком стать могли, а взрослый слон размером со слоненка выглядел бы уже странно, как и какой-нибудь огромный хомяк.

В этом мире перевертышей знали, но путали их с оборотнями из-за смены лика. Правда, и первые, и вторые были лишь существами из сказок, но это вовсе не означало, что сказки появились на пустом месте. Многоликие тоже проникали в чужие реальности. Когда на законных основаниях, и тогда они вели себя так, как предписывали правила, а когда и незаконно. И в этом случае не обременяли себя условностями.

А вот хамелеоны отличались от этих двух видов существенно. И в первую очередь тем, что могли получить не только чужой облик, но и знания, память и прочее, что помогало им слиться с новым сообществом, да так, что родные жертвы не сумеют отличить подделку от оригинала. Если, конечно, хамелеон этого желал.

Впрочем, хамелеоны получили такое именование только в этом мире. В иных их называли поглотителями. Именно такова была суть превращения. Хамелеон поглощал саму сущность жертвы. Это формировало не только ложный облик, но и привычки, особенности, даже образ мышления. И, благодаря энергетической основе живого существа, скрывал свой собственный энергетический след, что сейчас и играло против служащих ведомства. Они уже не могли ни почувствовать его, ни отследить.

А их хамелеон уже успел поглотить, по крайней мере, двоих, а может и больше, сказать с точностью было невозможно. Так что, даже живя с ним бок о бок, Олег смог бы его вычислить лишь по косвенным признакам. Пока была только одна примета – перемена в поведении младшей Воронецкой, но под ее ли еще обликом вторженец?

Впрочем, след хамелеон все-таки мог оставить, однако это было худшим, что могло произойти. Этот след – тела, имевшие специфический вид. Причиной, по которой хамелеон стал бы выстилать свой путь мертвецами, могла быть разной. Шел к какой-то цели, потому менял обличья. Или же ему сложно был существовать в среде, в которой он оказался, и тогда местные жители становились чем-то вроде защитного костюма, ресурс которого расходовался довольно быстро.

– Лишь бы обошлось, – прошептал Олег и обернулся на звук скрипнувшей двери.

Это был Степан. Он прошел к креслу, упал в него и шумно выдохнул. По внешнему виду было заметно, что напарник вымотан и явно недоволен. Котов прошел к столу, уселся на его край и спросил:

– Ну что?

– Ничего, – буркнул Степан.

Он сейчас был поглощен своей работой. Поначалу радовался, что может побегать по городу, но за несколько дней бесплодных поисков уже не казался столь жизнерадостным. Энтузиазма у Стёпы заметно убавилось. Впрочем, он не рыл землю, так сказать. У него, как и у обычных сыщиков, были собственные агенты. Сеть, которую раскинул напарник Олега, покрывала весь Петербург и его окраины.