За миллиард долларов до конца света

Особенно колоритен Серёга бывал в короткие промежутки между основными фазами, когда романтическое и прагматическое начала сливались в его душе в шипучий авантюрный коктейль: тогда весь он бурлил невероятно смелыми и изящными, но, мягко говоря, с трудом поддающимися реализации прожектами. В числе наименее амбициозных: ферма по разведению мидий на базе пруда в городском парке (воду, конечно, пришлось бы подсолить) и мужской журнал кулинарных рецептов «Огурец» (в обложке из упаковочного картона и под девизом «Мы не считаемся ни с какими калориями!»).

При всей своей неординарности Серёга всегда оставался человеком глубоко порядочным и даже, в хорошем смысле слова, интеллигентным, за что его и любили многочисленные друзья и подруги. Кстати, именно он когда-то познакомил Степанова с Надой, тогдашней своей музой, о каковой оплошности потом сокрушался много и красиво, но исключительно лишь в форме сонетов и поэм.

Судя по кристальной трезвости, художественной небритости и лихорадочному блеску в глазах, поэт-бизнесмен в настоящий момент как раз находился на самом пике своего межсезонья. И это было очень кстати: о странности степановского облика он тут же забыл, принявшись вываливать на приятеля кипучее содержимое своей черепной коробки.

– В общем, я тут как раз беседовал сейчас с одним типом. Приехал с теологическими лекциями… я, собственно, на этой почве с ним и законтачился. Русским владеет, как Джеки Чан кун-фу, и фамилия русее некуда, но сам явно откуда-то с цивильного запада. Путешествует, соответственно, налегке: полтонны литературы и смена белья. С дороги захотел помыться. Заходит в ванную – а там, вроде бы, всё как положено: полотенца, мыло, зубная щетка и паста при ней, шампунь: в общем, под душ и с песней. Только вот незадача: шампунь-то – для нормальных волос, а у него – сухие; мыло он предпочитает пожиже, к тому же на лаванду у него аллергия… зубная щётка ему тоже не по зубам пришлась. Ну ладно, думает, на всех не угадаешь, спущусь-ка я в холл, и там, в каком-нибудь магазинчике, всё, что нужно, и куплю. Ага, как же! В гостинице – полтора десятка киосков, причём половина из них – круглосуточные, и во всех продаются исключительно матрешки с физиономиями Путина и Буша, гобелены с куполами и крупнолитражная гжель. Да, ещё ювелирный есть, и там всё то же самое, но из золота. И вот от столкновения с этой сувенирной реальностью бедняга такое глубочайшее охренение прочувствовал, что будь я на его месте буддистом – тут же бы, не сходя с места, и просветлился.

– И что, ты собираешься открыть здесь «тысячу мелочей»? – недоверчиво поинтересовался Степанов.

– Фи, как это мелко и пошло! Нет, Сёма, я всего лишь делюсь с тобой бесценными крупицами впечатлений с золотого пляжа, что раскинулся на берегах океана мудрости, открывшегося мне в ходе беседы с высокодуховным учителем… зря, кстати, иронизирую. По привычке. Занятный, на самом деле, мужик, и вещи интересные говорил – хотя как-то, увы, не проняло с первого раза. А насчёт «открыть лавочку» – ты же меня знаешь, мне бы чего помасштабнее, чтобы ни в success story сказать, ни в налоговой декларации описать. Чтобы ух! Только вот ничего такого в голову пока не приходит. Чую – вертится идея где-то рядом, в глаза заглядывает, нос щекочет – а в голову нейдёт. Даже странно… Вот и ищу вдохновение везде, где ни попадя. А может, ты мне мыслишку подкинешь?

– Ну, скажем… – с ходу предложил Степанов, – как насчёт поддельных фальшивых брэндов? Построй фабрику по выпуску «Патасоников» и «Сани» – марки уже по-своему раскрученные, причём даже вдвойне, но и за пиратство, с другой стороны, никто гонять не будет. А главное – любой брак будет восприниматься как должное.

– Неплохо! Но негуманно. Нет, мне бы что-нибудь такое, чтобы нобелевку по экономике получать было не стыдно. Вот, скажем… хотя нет… Ладно, забегу как-нибудь на днях вечерком, поболтаем пообстоятельней. Надяхе привет!

Серёга ускакал столь стремительно, что Степанов даже слегка оторопел: обычно, повстречавшись случайно на улице, друзья болтали как минимум минут по двадцать, невзирая на погоду и текущие дела. Видимо, у Струева и вправду сильно зудело в голове. Впрочем, вспомнив, зачем он сюда приехал, Семён заторопился и сам.

Постоялец из четыреста тринадцатого номера, представившийся Александром Венедиктовичем Гавриловым, оказался здоровенным, почти двухметрового роста и пропорциональной ширины дядькой, совершенно седым, но по всем прочим признакам – никак не старше сороковника. Рукопожатие его было скорее бережным, нежели мягким; улыбка, судя по морщинкам в уголках пронзительных чёрных глаз – искренней; манеры – простыми, но обходительными. В своём кресле напротив притулившегося на краешке Степанова он развалился, как на пляжном шезлонге, только что голову не запрокинул, пожаловался на погоду, на чрезмерную ненавязчивость гостиничного сервиса, и лишь затем перешёл к делу.

– Ну-с, Семён Валерьевич, ваши злоключения мне уже известны. Позвольте, однако, поинтересоваться, какова же будет ваша резолюция?

– Вы меня, конечно, извините, – как бы оправдываясь, ответил Степанов, – но я слышу этот вопрос уже во второй раз, а его смысл до меня по-прежнему не доходит.

– Нет уж, это вы меня простите за чрезмерно архаичный лексикон. Дайте-ка перефразировать: что вы выбрали? Как именно вы собираетесь поступить?

– Я… меня лексикон ваш никоим образом не смущает. Просто я никак не могу взять в толк, о каком выборе идёт речь? Если я – уже здесь?!

– Экий же я, однако, дурень! – Александр Венедиктович с размаху хлопнул себя по лбу. – Вы ведь, небось, полагаете, что перепоручили проблему специалистам! И что от вас теперь, якобы, ничего не зависит! Верно?..

– Ну, в общем, да. А что, разве нет? Вы разве теперь не собираетесь этих… ну… – Степанов замешкался в затруднении: кого, собственно, «их»? Конкурентов, шпионов, террористов?.. – в общем, врагов. Ловить, арестовывать и так далее?!

Александр Венедиктович рассмеялся, но как-то не очень весело.

– Вы даже не представляете, насколько заманчиво звучит ваше предложение, но… Эх, Семён Валерьевич, если бы всё было так просто! Во-первых, ловить их мы не имеем возможности, арестовывать – не имеем права. Увы. Всё, что нам остаётся – это лишь «…и так далее». По счастью, весьма расплывчатое. Вот, скажем, утренний дорожно-транспортный инцидент мог бы иметь куда как более серьёзные последствия, не будь водитель лишён остроты ума и зрения…

«Утреннее» – значит, случившееся не только до обращения в службу безопасности, но даже и до визита загадочного Николая, – сообразил Степанов. Следовательно…

– То есть вы хотите сказать, что обо всём знали заранее?!

– Я хочу вас заверить со всей возможной искренностью, – Гаврилов подался вперёд всем корпусом, отчего кресло под ним натужно заскрипело. Локти он упёр в колени, а открытые ладони развернул к собеседнику, и каждый знак препинания подчёркивал резким встряхиванием запястий, – что никто не собирается бросать ценного сотрудника на произвол… этих, как вы выразились, врагов. Полностью исключить нежелательные контакты мы не в состоянии, но ничего по-настоящему опасного ни с вами лично, ни с вашими близкими случиться не может. Ни при каких обстоятельствах.

– Нечего сказать, успокоили! А почему, всё-таки, «не в состоянии»?!

– А это, собственно, уже во-вторых. Скажите, этот господин… ну, вы понимаете, о ком я, он ведь вам приводил пример с Ньютоном и яблоком?

– Да. Но я ведь, вроде бы, об этом не…

– Он гораздо более предсказуем, чем кажется. В том числе и ему самому… впрочем, важно вовсе не это, а то, что он, вопреки обыкновению, не солгал. Допустим, вы принимаете их предложение – следовательно, распоряжение об отгрузке контейнера приобретает законную силу – следовательно, никакого формального повода для перехода к активным действиям у нас нет.

– Но я ведь не согласился!

– Но вы ведь и не отказались. А, следовательно, можете согласиться в любой момент… до тех пор, пока непосредственно не заступите на дежурство.

Степанов не нашёлся, что ответить. Совсем как накануне утром, когда отёчная тётка-продавщица вылупилась на пятисотенную бумажку (единственную, имевшуюся в его карманах) так, словно это были не рубли и даже не баксы, а какая-нибудь инопланетная валюта: откуда, мол, у неё с утра такая сдача?! А на саркастическое «Вы сигареты продаёте, или это у вас выставка?!» отбрила: «Да, мы тут сигареты продаём, а не ювелирку!».

– Увы, Семён Валерьевич, боюсь, что, будучи предельно с вами откровенным, – а я придерживаюсь именно этой линии поведения и надеюсь, что вы это оцените, – могу ободрить вас лишь ещё лишь одним однозначно приятным известием: работнику, проявившему служебное рвение, полагается официальная премия.

Степанов ухмыльнулся:

– Таким образом, без вознаграждения я в любом случае не останусь.

– Можно сказать и так.

– Ну, хорошо. В любом случае, значит, хорошо. Ладно. Но, всё-таки! Зачем так настойчиво выспрашивать, на что я решился?! – Семён вовсе не был параноиком, просто полагал, что склонность во всём искать подвох есть базовая стратегия выживания при общении с людьми, находящимися при исполнении. – Всё равно ведь до послезавтрашнего вечера вы ничего не собираетесь предпринимать. Или… стоп! А что, если бы я признался, что уже собираюсь согласиться…

– Разумеется, я бы постарался вас переубедить! – воскликнул Александр Венедиктович, испуганно всплеснув руками. – Я, кажется, догадываюсь, о чём вы подумали, но это же…

– Не наш метод?..

– Вот именно! И вопрос, показавшийся вам столь скользким, поднимался лишь затем, чтобы, выяснив, что мне предстоит, – отговаривать, уговаривать или же мотивировать, – я мог бы выработать соответствующую стратегию. Но проявил вопиющий непрофессионализм, вынудив вас поволноваться при полном отсутствии повода… покорнейше прошу простить.

Степанов решил сделать вид, что простил и поверил. Хотя он всё еще ощущал в словах собеседника некое внутреннее противоречие, но никак не мог понять, в чём же оно заключается – что и неудивительно, учитывая общую парадоксальность ситуации.

– Хорошо. Попробуйте, в таком случае, меня мотивировать. И начните знаете с чего? С объяснения, что же всё-таки это за груз такой, который я должен буду, или не должен буду, выдать. И чем грозит его преждевременное открытие. И кому.

Гаврилов сокрушённо покачал головой.

– Об этом, коллега, мне известно не больше вашего. А вам прекрасно известно, что ничего, представляющего непосредственную опасность – или же непосредственное благо для кого бы то ни было, мы на нашем складе не держим. Только информацию. О том, как устроены атомы, и живые организмы, и галактики… и такие вещи, само существование которых еще предстоит открыть. Чистые факты. А выводы из них… и оружие, и лекарства, и космические корабли, и, разумеется, множество совершенно бесполезных вещей – делают люди. Причём, как правило, вовсе не те люди, что обозначены в графе «получатель».

– Ну, это-то всё понятно, – нетерпеливо отмахнулся Степанов. – Но кому и когда подкинуть очередную порцию знаний – решает начальство, верно? Исходя из соображений типа: готово уже, или не готово ещё человечество…

– Теоретически, да. Но в данном случае… фактически, решение принимаете вы.

Семён оторопел. И возмутился:

– Да как я могу брать на себя такую ответственность?!

– Вот именно!..

– Причём вслепую! Я вам что – монетка для гадания?!

– Вот и я о том же! – всплеснул руками Александр Венедиктович. – Семён Валерьевич, дорогой, я прекрасно понимаю и где-то в чём-то даже разделяю вашу точку зрения, с которой сложившаяся ситуация выглядит вопиюще абсурдной. Но, поверьте, в конечном счёте она полна глубочайшего смысла. И если вы этот смысл нащупаете – тогда вам больше не нужны будут ни уговоры, ни мотивации. В противном же случае мне остаётся лишь надеяться, что вы прислушаетесь к нашим, так сказать, рекомендациям. Именно к нашим…

– Дзинь, дзинь, дзинь! – прервал его степановский мобильник голосом Нады, – Товарищ, вам, между прочим, звонят!

Надин голос в трубке жутко диссонировал с игривым сигналом вызова.

– Приезжай. В парк Ленина. Прямо сейчас, – словно бы с огромным напряжением выговаривая каждое слово, она постепенно повышала тон. – К лодочной станции.

– Надик, что случилось?! Ты где? Ты меня в парке ждешь?

– Немедленно приезжай! – Нада сорвалась на визг, оборвавшийся короткими гудками.

В голове у Степанова стало пусто и гулко.

Он попытался перезвонить, но Нада не отвечала или находилась вне зоны действия сети. Он попробовал ещё раз, потом ещё и ещё – с той же безрезультатностью. Выдохнул. Поднялся.

– У вас, очевидно, появились неотложные дела? – деликатно осведомился Гаврилов. – Ничего-ничего, всё наиболее существенное я вам успел сообщить.

Очень хотелось высказать Александр Венедиктовичу всё хорошее насчёт практической ценности его сообщений. Ещё хотелось закурить. Ни на то, ни на другое не было времени.

Уже у самой двери Александр Венедиктович вдруг схватил Семёна за плечи, развернул к себе, пристально посмотрел в глаза; потом усмехнулся, достал из нагрудного кармана какой-то невзрачного вида амулетик на верёвочке, надел Степанову на шею и сказал что-то крайне неуместное: дескать, такие девушки, как Нада, даже выйдя замуж, заставляют спрашивать «дорогая, что ты делаешь сегодня вечером?», – и, странным образом, слова эти подействовали ободряюще.

Парк Ленина делился на три примерно равных по площади участка, соединяемых в единое целое громадой общественного туалета, отгроханной на перекрёстке всех аллей – и каждая из этих зон Степанову по-своему не нравилась. В первой даже в будние дни было не протолкнуться в толпе прогуливающихся, и невозможно было дышать от дыма бесчисленных мангалов; а в наиболее живописных местах ещё и нестерпимо громко орал музон-шансон, словно бы компенсируя облагораживающее влияние природы. В другой зоне, забитой аттракционами и игровыми автоматами, Семёна мало что интересовало.

Кратчайший путь от северного входа до лодочной станции пролегал через третью зону – запущенную, одичавшую и безлюдную, мимо развалин летнего кинотеатра. Степанов, не замедляя шага, привычно задумался, будут ли эти бетонные балки спустя пару столетий вызывать такие же умиротворяющие чувства, что и камни старинных замков; и задумался так крепко, что чуть было не налетел на невысокого, но крепенького паренька. Тот, казалось, ничуть не рассердился: растянул рот в гнилозубой улыбке и попросил закурить.

– Не курю, – коротко ответил Семён и попытался обойти паренька с фланга, но тот ловко переместился, снова заступив дорогу, и по-прежнему приветливым голосом возразил:

– Да ты что, зёма, так не бывает. Наверное, просто торопишься, да?

– Да, тороплюсь. Очень. Ладно… – Степанов остановился и принялся охлопывать себя по карманам. И это было большой ошибкой.

– Опа! Да он просто жопится! – возмутился один из ещё двоих, незаметно подошедших со спины. – Тебя что, приличному тону не учили?

– Да ладно, Витёк, не горячись. Видишь же – человек опаздывает куда-то, а так он наверняка человек хороший, ему для своих пацанов поделиться не жадно… Слышь, зёма, а дай мобилу позвонить по-быстрому, а?

Ситуация стремительно прояснялась, обретая классический формат. Степанов судорожно завертел головой. Глянул через плечо налево – аллея была совершенно безлюдна; глянул направо – ни души; снова налево – и вдруг обнаружил невесть откуда появившегося прохожего. Утренний верзила из джипа, переодевшийся во всё чёрное, теперь ничуть не походил на ископаемого нового русского – скорее, на молодящуюся рок-звезду. Только выглядел он совсем не забавно: что-то в его облике создавало ощущение чуточку ленивой, но нешуточной угрозы. А может быть, дело было и не в одежде, а в манере двигаться: мягко и словно бы неспешно, но в то же время стремительно. Он словно бы не просто подошёл к Степанову и окружившим его гопникам, а в буквальном смысле сократил расстояние до них.

– Ну что, пешеход, всё ищешь приключений на свою жопу? – расхохотался верзила. По крайней мере, его лексикон остался неизменным. – Судьбу на прочность испытываешь? Смотри, удача – она как гондон: сто раз растянется, а на сотый порвётся.

– Ну что, ребятушки, – добавил он, обращаясь уже к гопникам, – вот я и пришёл! Угадайте, как меня зовут?

Он щелкнул улыбчивого паренька по носу: тот не пошевелился и даже не моргнул, потому что окаменел с протянутой рукой – и отнюдь не от страха, и вообще не в переносном смысле.

Степанов выдохнул. Глубоко вдохнул, и снова выдохнул. И заявил, стараясь, чтобы голос его звучал как можно спокойнее и увереннее:

– Я в вашей помощи не нуждаюсь. Уходите, пожалуйста.

– Да ну?! – верзила выпучил глаза в притворном удивлении. – Ты, значит, крутой? Как Джеки Чан? Или ещё круче? Троих на одного не боишься? Гы! Да у тебя же ещё с самой школьной поры на лбу написано, трогательным детским почерком: «Я слабак, можете меня чмырить, бить ногами по яйцам и отнимать мелочь, и ничего вам за это не будет». И такие вот гаврики эту надпись за километр в темноте видят.

Семён молча пожал плечами. Он и сам прекрасно понимал, что выглядит не круто. И даже, более того – что его внешний вид вполне соответствует бойцовским качествам.

– Думаешь, раз много лет прошло – так, значит, всё уже и смылось, со лба-то? А вот ни хрена! – продолжал разглагольствовать верзила (уперев левую руку в бок, а правой, полусогнутой в локте, проделывая однообразные загребающие жесты, словно бы настойчиво приглашая Степанова войти в невидимую дверь). – Это на всю жизнь. Или, может, надеешься, что всё как в детстве обойдётся: деньги отберут, поглумятся недолго, да и отпустят? Опять-таки ни хрена! Они же тоже подросли, и аппетит у них вырос. Могут запросто и до смерти запинать. Это ж уже не люди! Они и сами-то себя считают волками, типа, одинокими-свободными. Хотя на самом деле, какие они волки? У волков свобода своя, прирождённая… правда, если они её всё же теряют – то уже навсегда. А эти хоть без свободы жить не могут, но своей не имеют: вот и отгрызают у других. Сначала понемногу, а потом и помногу. Точнее говоря, даже не отгрызают, а отсасывают. Как глисты. А ты думал, им деньги твои нужны? Да на хрена глистам деньги!

Верзила вытянул руку, уперев указательный палец Степанову в грудь – таким резким и сильным движением, что тот поперхнулся.

– А ты не такой, как они. Ты человек! Помнишь, как в детстве возвращался из школы, запирался в своей комнате, и правильные книжки запоем читал? Это ты в себе вырабатывал свободу, и честь, и достоинство, и так далее. Только настоящий человек умеет всё это добро в себе самом для себя вырабатывать, как пчёла – мёд. А наутро паразиты снова высасывали тебя досуха, и им всегда было мало. А теперь вспомни, как ты воображал, что у тебя, как у книжных супергероев, вдруг появляется суперсила, и ты их всех ставишь на место. Единственным им понятным способом. Потому что ты их так сильно ненавидел, что завидовал им. Причём ты же хороший человек – значит, завидовал, конечно, белой завистью. Чёрная зависть – это когда ты хочешь, чтобы кто-то стал таким же, как ты, а белая – это когда ты хочешь стать таким же, как кто-то, только ещё круче. А какими сладкими были эти мечты – даже слаще онанизма!

Верзила широко ухмыльнулся и ткнул себя в грудь большим пальцем.

– И вот мечта сбывается! Я – твоя суперсила. Хватит быть тварью дрожащей. Имеешь совесть – так поимей, наконец, и право! Ну?!

Насчёт ежедневных школьных унижений, правильных книжек и онанизма он попал в самую, что ни на есть болевую точку. И напрасно. Будь Степанов помоложе, да более высокого мнения о себе, или не в таком нервическом состоянии, или если бы его голова не была забита другими проблемами, или если бы нежданный спаситель явился в каком-нибудь другом облике, а его риторика не звучала бы столь агрессивно… Или если бы верзила хотя бы говорил покороче: Степанов принадлежал к числу людей, в случае опасности впадающих в ступор, но быстро приходящих в себя (в отличие от Нады, чуть что сразу начинавшей метаться – возможно, именно из-за этого разнобоя трудные времена для их семьи всегда были ещё и бурными). В общем, в каком-нибудь ином случае соблазн оказался бы достаточно велик, и уговоры, возможно, достигли бы цели. Но здесь и сейчас Семён предпочёл своих старых врагов самозваному другу.

– Нельзя ненавидеть глистов. И вообще, мои глисты, равно как и мои тараканы в голове – это мои проблемы, собственные. И вообще, я спешу! Уходите, пожалуйста.

– Ну, смотри, пешеход. Моё дело – предложить.

Верзила развернулся, сошёл с аллеи (в ту сторону, откуда доносилось приглушенные звуки Димы Билана) и, продравшись прямо через густые кусты, спустя пару мгновений пропал из вида. А в следующую секунду ожили гопники.

– Ты, зёма, не ссы! Позвоню и сразу отдам, – словно снятый с паузы видеопроигрыватель, продолжил улыбчивый паренёк.

– Да на, забирай! – Степанов принялся выгребать из карманов мобильник, деньги, сигареты… – Отвяжитесь только все от меня! Забирайте быстрее и валите отсюда! Вы мне никто ничего не должны!

– Ты что, охренел?! – нестройным хором возмутились гопники. А один из стоявших за спиной от обиды даже выразился литературно:

– Да за кого ты нас принимаешь! – и двинул Семёну кулаком между лопаток, да так крепко, что тот, потеряв равновесие, полетел головой вперёд. Улыбчивый отпрянул, уклоняясь от столкновения… и Степанов неожиданно вырвался из окружения. И помчался со всех ног!

Гопники, после короткого замешательства, рванули следом. Их топот и угрожающие выкрики раздавались всё ближе. И чёрт его знает, по какому наитию, но в этот момент Степанов вдруг вспомнил эпизод из прочитанной в детстве сказки про медвежонка Умку. И принял его как руководство к действию. Он стянул с себя жилет и, не оглядываясь, швырнул за спину, потом часы, потом подаренный Гавриловым амулет…

Что за такую штуковину всучил ему Александр Венедиктович, Семён так и не понял: бесшумная вспышка на мгновение выбелила картинку перед глазами в подобие передержанного снимка – и погоня смолкла. Пробежав по инерции пару шагов, он всё-таки обернулся, ожидая увидеть воронку и обугленные трупы – но аллея была безмятежно спокойна и пуста. И гопники, и амулет исчезли бесследно – если даже они рассыпались кучками пепла, то идентифицировать их на замусоренном асфальте не представлялось возможным. На всякий случай Степанов ощупал спину и затылок – никаких волдырей, всё на месте, включая намечающуюся лысину. Под лысиной не обнаружилось ни единого подходящего к ситуации поведенческого шаблона… так что Семён просто подобрал свои вещи (между прочим, целые и лишь слегка запачкавшиеся) и продолжил путь. Ему не нужно было особо напрягаться, чтобы заставить себя немедленно начать думать о чём-то другом.

Нада, живая и невредимая, и даже без малейших признаков заплаканности на лице, сидела на скамейке у пруда и, за отсутствием лебедей, кормила вареной колбасой большущую ворону. При появлении Степанова птица деликатно ускакала в заросли барбариса, Нада же поднялась, запихала остаток колбасы в сумку, упёрла руки в бёдра и грозно вопросила:

– И где ты шлялся, позволь тебя спросить?!

– Надик, так ты это… ты чего ж так кричала-то?!

– Чего-чего! Связь плохая была, вот и кричала.

Оказывается, ей просто захотелось покататься на лодке. Только и всего-то! Огромный камень свалился у Семёна с души, и образовавшаяся на месте камня каверна заполнилась благодатью столь высокой концентрации, что Семён безоговорочно признал себя копушей сонным и мхом диванным. И вприпрыжку помчался в кассу.

И они катались на лодке. Если, конечно, это можно назвать катанием: когда Степанов наконец-то выгреб на середину пруда, с пристани как раз закричали, что лодочная станция закрывается. Нада поначалу ругалась и требовала немедленно пристать обратно – взять водный велосипед, но после того, как Семён в третий раз окатил её и себя забортной водой, рассмеялась и перестала злиться (к тому же было тепло и почти безветренно, и одежда высохла прежде, чем они добрались до берега). А потом они сидели на скамейке, жевали импровизированные бутерброды и смотрели, как закатное солнце забавляется алхимическими опытами, превращая водную гладь из позолоты в тусклый свинец, а потом – в чёрный шёлк, и болтали о всяких разностях. Неважно, о каких конкретно, потому что дело было совсем не в словах…

А потом они пошли домой, взявшись за руки, и дошли до дома… и ещё издали узрели рассевшуюся на ступеньках крыльца фигуру, раскисшую до безобразия, но всё же не настолько, чтобы в ней нельзя было признать Серёгу Струева.

– Меня не ждали, а я заждался! – провозгласил Серёга, поднимаясь на ноги. – Сёма, не делай вид, будто я тебя не предупреждал, что зайду. Или ты про это уже забыл?.. Может, вы и вообще уже оба про меня совсем забыли, такого жалкого и никчёмного?.. Может, вы мне принципиально не рады?! Может, вы меня все эти годы тайно ненавидели, а сейчас, наконец-то, решили сознаться и тем меня добить, чтоб не мучался, то есть из чистого человизма?! Ой, блин, ну и чушь же я несу… пойдёмте-ка вам в гости, выпьем дружно, чтобы вы мне могли помочь её нести, а то уж очень мне одному тяжко…