Переписка Н. В. Гоголя. В двух томах

6 июня 1836 года Гоголь уехал. Начался период его заграничной жизни, лишь дважды (осенью 1839 – весной 1840 годов и осенью 1841 – весной 1842 годов) прерванной приездами в Россию. В сознании самого Гоголя отъезд рисуется как некий рубеж в его писательской биографии и даже – как ее подлинное начало. Непониманию публики он противопоставляет гордое ощущение собственной творческой силы. «Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек, – пишет он вскоре после отъезда В. А. Жуковскому. – Львиную силу чувствую в душе своей и заметно слышу переход свой из детства, проведенного в школьных занятиях, в юношеский возраст» (16 (28) июня 1836 г.).

Жизнь Гоголя за границей проходит преимущественно в кругу соотечественников. Он встречается с А. О. Смирновой и семьей Балабиных, гостит во Франкфурте у В. А. Жуковского, в Ганау знакомится с Н. М. Языковым, а в Риме – с А. А. Ивановым. Его навещают М. П. Погодин, С. П. Шевырев, П. В. Анненков… Однако эти встречи не утоляют потребности писателя в общении. Интенсивность его эпистолярных контактов заметно возрастает. Гоголевская переписка заграничных лет велика по объему. Из пяти томов, занимаемых письмами Гоголя в академическом издании собрания его сочинений, три составлены из писем 1836–1848 годов. К тому же периоду относится и около двух третей всех известных сегодня писем его корреспондентов. Они помогают Гоголю поддерживать связь с родиной, доносят информацию о событиях русской литературно-общественной жизни – появлении «Героя нашего времени» и литературном дебюте Ф. М. Достоевского, полемике В. Г. Белинского и К. С. Аксакова вокруг «Мертвых душ», основании нового «Современника», публичных лекциях Т. Н. Грановского и С. П. Шевырева, московских спорах славянофилов и западников.

География заграничных писем Гоголя пестра. Это Италия и Франция, Швейцария и Австрия, большие и малые города Германии, Константинополь, Ближний Восток. Значительное место в письмах, особенно в первое время после отъезда из России, занимают зарубежные впечатления. Наиболее сильным из них является Рим. Гоголь впервые посетил этот город в 1837 году. В дальнейшем Рим стал любимым местом его пребывания вне России, а «римская» тема – одной из ведущих в эпистолярном творчестве заграничных лет. Она ярко звучит в переписке с В. А. Жуковским, П. А. Плетневым и в особенности с бывшей ученицей Гоголя М. П. Балабиной. В горячем, глубоком, прочном чувстве, которое писатель испытывает к Риму – «родине души», как он его называет, соединяются симпатия к его жителям, восхищение природой, великими произведениями искусства, историческим прошлым. В этом восторженном чувстве проявляют себя эстетические вкусы Гоголя, его пристрастия как художника и человека. Рим представляется Гоголю идеальным местом для творчества. В его письмах мы находим выразительные описания римской жизни, этого вечно длящегося праздника; входящие в них крошечные рассказы и сценки живо рисуют римский быт, характеры и нравы. Наконец, эти письма замечательны своим особым эмоциональным колоритом, единством лиризма, юмора и патетики.

Римские, парижские, швейцарские письма Гоголя тем более любопытны, что в его художественной прозе, за исключением отрывка «Рим» (часть незавершенного романа «Аннунциата»), пребывание за границей практически не оставило следов. В течение всех этих лет помыслы Гоголя как писателя были связаны с родиной. «Я живу около года в чужой земле, – обращается он к М. П. Погодину из Рима, – вижу прекрасные небеса, мир, богатый искусствами и человеком. Но разве перо мое принялось описывать предметы, могущие поразить всякого? Ни одной строки не мог посвятить я чуждому. Непреодолимою цепью прикован я к своему, и наш бедный, неяркий мир наш, наши курные избы, обнаженные пространства предпочел я лучшим небесам, приветливее глядевшим на меня» (18 (30) марта 1837 г.). По наблюдениям самого писателя, для успешной работы ему была необходима значительная дистанция по отношению к изображаемой сфере действительности. «<…> в самой природе моей, – писал он П. А. Плетневу, – заключена способность только тогда представлять себе живо мир, когда я удалился от него. Вот почему о России я могу писать только в Риме. Только там она предстоит мне вся, во всей своей громаде» (17 марта 1842 г.). Задача создания целостного образа России, о которой идет речь в данном письме, решалась Гоголем в поэме «Мертвые души».

В творчестве и биографии Гоголя «Мертвые души» заняли центральное место. С этим произведением для писателя оказалось связано представление о своей миссии, работе над поэмой было отдано семнадцать лет его жизни. Однако и масштабность замысла «Мертвых душ», и их роль в жизни автора определились не сразу. Картину работы Гоголя над этим великим произведением воссоздает его переписка, в которой отражены различные этапы творческой истории поэмы, начиная от самых ее истоков. (Процесс создания «Мертвых душ» подробно освещен в книге Манна.)

Согласно признанию самого Гоголя (в «Авторской исповеди»), сюжет «Мертвых душ» был подсказан ему Пушкиным. В уже цитированном выше письме к поэту от 7 октября 1835 года Гоголь и упоминает впервые о работе над своим новым сочинением: «Начал писать «Мертвых душ». Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон. Но теперь остановил его на третьей главе. Ищу хорошего ябедника, с которым бы можно коротко сойтиться. Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь». Гораздо отчетливее, чем в этом сообщении, обличительный характер будущего произведения, масштабность его замысла определяются Гоголем в заграничных письмах 1836 года; вместе с тем в них впервые ясно обозначается и то выдающееся место, какое «Мертвым душам» надлежит занять в творческой биографии их автора: «Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь, вещь, которая вынесет мое имя», – и далее в том же письме: «Огромно велико мое творение, и не скоро конец его. Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ <…>» (В. А. Жуковскому от 31 октября (12 ноября) 1836 г.). С течением времени замысел произведения вырисовывался все более и более грандиозным, вместе с тем все дальше и дальше отодвигались предполагаемые сроки завершения всей работы. «Я теперь приготовляю к совершенной очистке первый том «Мертвых душ» <…>, – сообщал Гоголь С. Т. Аксакову 16 (28) декабря 1840 года. – Между тем дальнейшее продолжение его выясняется в голове моей чище, величественней, и теперь я вижу, что может быть со временем кое-что колоссальное, если только позволят слабые мои силы». Как видно, акцент в этом письме делается уже не на завершенной части поэмы, а на ее последующих томах, в которых автор предполагал расширить сферу изображения, коснуться иных, светлых сторон русской жизни: «Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых душ». Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех <…>, раскрыться в последующих томах <…>» (А. О. Смирновой от 13 (25) июля 1845 г.).

Гоголю-художнику было свойственно преуменьшать значение своих уже созданных произведений перед лицом новых замыслов. Так было и с «Мертвыми душами». 26 июня 1842 года, посылая В. А. Жуковскому только что опубликованную первую часть поэмы, Гоголь писал о ее «малозначительности в сравнении с другими, имеющими ей последовать частями» и уподоблял ее, в отношении к намеченному продолжению, крыльцу, наскоро приделанному к еще не построенному колоссальному зданию. Однако читательская судьба вышедшего произведения живо волновала автора. В письмах к друзьям он не раз повторяет просьбу собирать и передавать ему «толки» о «Мертвых душах», «каковы бы они ни были и от кого бы ни были» (Н. Я. Прокоповичу от 29 августа (10 сентября) 1842 г.). Собранные воедино, письма гоголевских корреспондентов создают действительно полную и в высшей степени разноречивую картину восприятия поэмы ее первыми читателями и свидетельствуют о широком литературно-общественном резонансе произведения. «Они разбудили Русь, – сообщал автору вскоре после выхода «Мертвых душ» М. С. Щепкин. – Она теперь как будто живет. Толков об них несчетное число» (24 октября 1842 г.). «Между восторгом и ожесточенной ненавистью к «Мертвым душам» середины решительно нет – обстоятельство, по моему мнению, очень приятное для тебя», – извещал Гоголя Н. Я. Прокопович (21 октября 1842 г.). В самом деле, в передаваемых откликах соседствуют хвала и брань, упреки в отсутствии патриотизма и одновременно – в национальном самолюбовании, восприятие книги как триумфа и как поражения автора. Сами друзья Гоголя были единодушны в своих мнениях о «бессмертных» «Мертвых душах». При этом, наряду с выражением одобрения, их письма содержат порой и попытки анализа поэмы, характеристики ее эстетической новизны. После появления первого тома «Мертвых душ» фигура Гоголя еще более вырастает в их глазах, им передаются и возвышенные ожидания, которые художник связывал с продолжением своего труда.

Из переписки видно, что в ходе работы над «Мертвыми душами» эволюционировали не только общий замысел и план гоголевского сочинения. Менялось также и представление автора о той роли, которую оно – в полном своем осуществлении – было призвано сыграть в современной жизни. «<…> труд мой нужен, – писал Гоголь 4 (16) марта 1846 года В. А. Жуковскому, – приходит такое время, когда появленье моей поэмы есть существенная необходимость для теперешнего положения дел и мыслей». Создание «Мертвых душ» воспринимается им не просто как дело художника, но как исполнение долга гражданина и даже как моральный подвиг. В соответствии с новым пониманием общественного значения поэмы растет и самосознание писателя. Ощущение грандиозности поставленной задачи рождает у него отношение к собственному творчеству как к процессу, направляемому «неземной волей»: «Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне святая воля бога: подобное внушенье не приходит от человека <…>» (С. Т. Аксакову от 21 февраля (5 марта) 1841 г.). Мысль об избранничестве окрашивает отношение Гоголя к себе как к писателю.

В самоощущении позднего Гоголя гордость художника тесно переплеталась с высокой самокритичностью, особым авторским смирением. Сознание ответственности предпринятого труда рождало у него острую потребность в широком общении с читателями, стремление подключить к процессу создания «Мертвых душ» возможно большее количество людей, воспользоваться в работе их опытом, специальными знаниями, запасом жизненных наблюдений. Возникала идея своего рода «коллективного творчества». Она проявляла себя уже в обострении интереса Гоголя к оценкам его собственных произведений. Он не только просит знакомых высказывать личные впечатления, но превращает их в «агентов» по сбору чужих мнений. Одной из обязанностей друзей писателя становится также доставка статей и рецензий, посвященных его творчеству. При этом характерно изменившееся по сравнению с предшествующим периодом отношение Гоголя к негативным оценкам его труда. Если в эпоху «Ревизора» они вызвали у писателя тяжелое потрясение, то с конца 1830-х и особенно в 1840-е годы он выказывает повышенное внимание именно к подобным, часто предвзятым и недоброжелательным, мнениям. Во всем этом проявляется и обостренная требовательность писателя к себе, и его потребность увидеть собственный труд как бы со стороны, и его вера в истинность некоего коллективного суждения. Наиболее полным выражением этих тенденций стало смутившее и обеспокоившее многих друзей и поклонников Гоголя его прямое обращение к читающей публике в предисловии ко второму изданию первого тома «Мертвых душ» (1846): «Кто бы ты ни был, мой читатель, <…> я прошу тебя помочь мне. В книге, которая перед тобой, <…> многое описано неверно, не так, как есть и как действительно происходит в русской земле, потому что я не мог узнать всего: мало жизни человека на то, чтобы узнать одному и сотую часть того, что делается в нашей земле. Притом от моей собственной оплошности, незрелости и поспешности произошло множество всяких ошибок и промахов <…>: я прошу тебя, читатель, поправить меня» (Акад., VI, с. 587).

Наряду с устными и печатными откликами на его произведения Гоголь все настойчивее просит корреспондентов сообщать факты, сведения, материалы, которые помогли бы ему в творческой работе, и даже дает конкретные задания подобного рода. Так, в 1847 году он обращается к разным лицам с просьбой «составлять» для него «типы» представителей различных групп и сословий – «набрасывать» в письмах «маленькие портретики людей <…>, хотя в самых легких и беглых чертах» – и следующим образом поясняет свою идею: «<…> мне теперь очень нужен русский человек, везде, где бы он ни находился, в каком бы звании и сословии он ни был. Эти беглые наброски с натуры мне теперь так нужны, как живописцу, который пишет большую картину, нужны этюды. Он хоть, по-видимому, и не вносит этих этюдов в свою картину, но беспрестанно соображается с ними, чтобы не напутать, не наврать и не отдалиться от природы» (А. С. и У. Г. Данилевским от 6 (18) марта 1847 г.). Любопытно сопоставить сформулированные здесь принципы работы Гоголя в период создания второго тома «Мертвых душ» с «методой» автора «Явления Христа народу» А. А. Иванова – «силою сравнения и сличения этюдов подвигать вперед труд» (письмо А. А. Иванова к Гоголю от апреля 1844 г.): в основе творчества обоих великих художников лежало стремление к максимальной достоверности и правдивости создаваемых ими произведений.

Идеи и настроения, сложившиеся у Гоголя в процессе работы над «Мертвыми душами», в значительной мере определяли и его позицию в литературной жизни 1840-х годов. Это было время резких конфликтов, все более обострявшихся на протяжении десятилетия. Самое непосредственное участие принимали в них и близкие писателю люди, эстетические и политические позиции которых далеко не совпадали. В ближайшем окружении Гоголя семья Аксаковых и Н. М. Языков представляли формирующееся московское славянофильство (славянофильская концепция с течением времени становилась все более близка и самому Гоголю, хотя его взгляды никогда не были тождественны ей). М. П. Погодин и С. П. Шевырев занимали охранительные позиции. Консервативными в своем существе были в 1840-х годах и убеждения П. А. Плетнева, В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, составивших кружок послепушкинского «Современника». На другом полюсе литературно-общественной жизни находился В. Г. Белинский, с которым Гоголь в начале 1840-х годов поддерживал деловые отношения. В эпоху резкой конфронтации взоры представителей всех этих кругов устремлялись на Гоголя, которого каждая из групп надеялась видеть своим союзником. Издатель «Москвитянина» М. П. Погодин, считая писателя многим обязанным себе, требовал от него ответных услуг для своего журнала. К участию в «Современнике» пытался склонить его П. А. Плетнев, также многое сделавший для Гоголя. Несколько позднее предпринимались активные усилия привлечь писателя к сотрудничеству в славянофильском «Московском сборнике». В борьбу за Гоголя вступали и представители противоположного лагеря: в 1842 году В. Г. Белинский обратился к нему с письмом, в котором сделал попытку привлечь Гоголя на сторону «Отечественных записок».

Следуя принципу, сформулированному им еще в 1836 году: «Не дело поэта втираться в мирской рынок» (М. П. Погодину от 16 (28) ноября), сам Гоголь стремился в сложившейся ситуации уклониться от непосредственного участия в литературной борьбе. По сравнению с колоссальным трудом, которым он был занят, современные споры кажутся ему мелкими и преходящими. Попытки склонить его к сотрудничеству в периодических изданиях воспринимаются писателем как покушения на его личную и творческую свободу и, за редкими исключениями, встречают отказ.

Нежелание Гоголя участвовать в литературных схватках отнюдь не означало его изоляции от литературной жизни 1840-х годов. Напротив, переписка заграничного периода содержит в себе многочисленные суждения на литературные темы, сведения о широком круге чтения писателя. Мы узнаем из нее о высокой оценке Гоголем стихотворных произведений Н. М. Языкова и В. А. Жуковского, повести В. А. Соллогуба «Тарантас», ставшей одним из замечательных явлений беллетристики тех лет, о внимании писателя к представителям «натуральной школы» и т. д. В то же время из переписки видно, что Гоголь испытывал к текущей русской литературе не просто обычный читательский интерес. Знакомство с ней было для писателя средством поддержания связей с родиной и одновременно одним из способов изучения современного состояния России. «Мне бы теперь сильно хотелось прочесть повестей наших нынешних писателей, – обращался он к Н. М. Языкову 9 (21) апреля 1846 года. – Они производят на меня всегда действие возбуждающее <…>. В них же теперь проглядывает вещественная и духовная статистика Руси, а это мне очень нужно». Этим особым характером гоголевского интереса объясняется чрезвычайно широкий диапазон его чтения. В письмах на родину писатель просит о присылке таких разных по литературному уровню, программе, значению изданий, как «Отечественные записки» и «Москвитянин», плетневский «Современник» и журнал «Маяк», знаменитый «Петербургский сборник» Н. А. Некрасова и тщетно воскрешаемый в 1840-е годы «Невский альманах» третьестепенного литератора Е. В. Аладьина. Наряду с художественной литературой и критикой круг чтения Гоголя в заграничный период составляют книги по русской истории, этнографии и статистике, необходимые ему в процессе работы над вторым томом «Мертвых душ». В особую группу выделяются труды деятелей русской и западноевропейской церкви, а также другие религиозные сочинения, к которым писатель обращается в ходе своих нравственных исканий тех лет.

Начало 1840-х годов явилось для Гоголя временем подведения творческих итогов. В 1842 году вышла в свет первая часть «Мертвых душ». Тогда же было подготовлено к изданию четырехтомное собрание сочинений, куда наряду с ранее опубликованными вошли и неизвестные читателям произведения. Вместе с тем начало нового десятилетия стало для писателя периодом глубоких внутренних перемен, предопределивших характер последующего развития. В своих истоках этот поворот был связан с общими особенностями мировоззрения и психологии Гоголя. Однако его характер определяли и другие факторы: отрыв писателя от непосредственных центров русской литературно-общественной жизни, круг его ближайших знакомых, физическое нездоровье, отражавшееся и на психологическом состоянии, наконец, сам ход работы над «Мертвыми душами».

Уже в период завершения первого тома поэмы Гоголь ставит перед собой задачу показать современникам в следующей части произведения «такие явления русской натуры, которые бы подвигнули читателя вперед уже не отвращением от низкого и дурного, а пламенным сочувствием к высокому и прекрасному» (Кулиш, т. 2, с. 168). Разрешение этой задачи требовало, по мысли Гоголя, прежде всего «душевного воспитания» самого автора. Мысль о неразрывности творческой деятельности и процесса нравственного самосовершенствования художника прочно укореняется в его сознании. «С тех пор, как я оставил Россию, – пишет Гоголь А. О. Смирновой, – произошла во мне великая перемена. Душа заняла меня всего, и я увидел слишком ясно, что без устремления моей души к ее лучшему совершенству не в силах я был двигнуться ни одной моей способностью, ни одной стороной моего ума во благо и в пользу моим собратьям, и без этого воспитания душевного всякий труд мой будет только временно блестящ, но суетен в существе своем» (16 (28) декабря 1844 г.). Первоначально связанный с литературной работой, интерес Гоголя к религиозно-нравственным проблемам приобретает со временем самодовлеющее значение. Идея морального перевоспитания современников как бы отрывается от замысла «Мертвых душ» и на время заслоняет его. Возникшее в годы работы над поэмой ощущение исключительности своей писательской судьбы, восприятие своей миссии как пророческой утрачивает непосредственную связь с творчеством. У Гоголя рождается идея прямого, не опосредованного системой художественных образов учительства. В его жизни начинается период, точно определенный в свое время С. Т. Аксаковым как «нравственно-наставительный» (Аксаков, с. 118). Полем этой новой деятельности становится в первую очередь переписка писателя.

Симптомы новых идей и настроений Гоголя его ближайшие друзья и знакомые с тревогой ощутили еще на рубеже 1830–1840-х годов. «Сильно поражали меня эти письма, – рассказывал впоследствии А. С. Данилевский, – но только гораздо позднее стало для меня более или менее ясно значение этой перемены; сначала они просто приводили в недоумение» (Шенрок, т. 4, с. 207). После 1841–1842 годов характер и содержание переписки Гоголя меняются все отчетливее. Сужаются ее темы, тускнеет прежнее богатство красок. Своеобразным рефреном становится в письмах Гоголя аскетическая идея благотворности несчастий, болезней и иных потрясений как средства нравственного воспитания человека. Все яснее раскрывается в них мистическое восприятие жизни, в каждом из событий которой писатель видит теперь таинственное проявление «неземной воли».

Меняется и сам тон эпистолярного общения Гоголя с его корреспондентами. К большинству из них он обращается уже не как равный, но как учитель, с высоты своего постижения жизни определяющий их пути и цели. «Ты должен…», «следует…», «нужно…» – подобные категорические указания становятся в середине 1840-х годов обычными для Гоголя, остро ощущающего авторитетность своего слова. Образ автора, создаваемый в ту пору в письмах, как бы объединяет в себе черты художника-отшельника, беседующего с потомством, и пророка, непосредственно обращенного к современникам. Его речь становится торжественной, приподнятой, даже выспренней. В ней воскрешаются библейские формулы и интонации: «<…> теперь ты должен слушать моего слова, ибо вдвойне властно над тобою мое слово, и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова» (А. С. Данилевскому от 26 июля (7 августа) 1841 г.).

Мысль о необходимости прямого обращения к современникам становится для Гоголя ведущей. «При всем видимом разврате и сутолоке нашего времени, души видимо умягчены <…>, – пишет он Н. М. Языкову. – Освежительное слово ободренья теперь много, много значит. И один только лирический поэт имеет теперь законное право как попрекнуть человека, так с тем вместе воздвигнуть дух в человеке. Но это так должно быть произведено, чтобы в самом ободренье был слышен упрек и в упреке ободренье» (14 (26) декабря 1844 г.). Высказанная здесь мысль тесно связана с эпистолярным опытом самого Гоголя, в переписке которого линии «упрека» и «ободренья» выделяются в ту пору очень отчетливо.

Ясное представление о собственных пороках и недостатках Гоголь считает необходимым условием совершенствования как всего общества, так и отдельного человека. В переписке середины 1840-х годов он постоянно обращается к своим корреспондентам с просьбой открыто высказаться о его отрицательных качествах, но и сам, порой чрезвычайно резко, говорит об их слабостях и ошибках. В общении с друзьями писатель как бы пытается утвердить новую этику, ломая условность традиционных норм взаимоотношений. Обоюдный обмен близких людей упреками и замечаниями представляется ему проявлением истинной откровенности и любви. «Если ты подумаешь, что я имею какое-нибудь неудовольствие на тебя, то будешь не прав, – пишет он в 1847 году М. П. Погодину, в адрес которого высказывал в ту пору, пожалуй, наибольшее количество резких и не всегда справедливых обвинений. – Ничего не питаю к тебе другого, кроме расположения самого дружеского. Но не скрою, что я желал бы любить тебя более, чем люблю теперь. А потому предуведомляю тебя вперед, что отныне я буду тебе говорить много самых жестких и оскорбительных слов и стану просить тебя, соединясь вместе со мною, вооружиться противу всего того, что мрачит твою душу <…>» (Акад., XIII, с. 217)[3].

Однако в действительности эта манера общения далеко не всегда приносила ожидаемые Гоголем результаты. Не раз, меняя свой тон обличителя на мягкий и дружелюбный, ему приходилось успокаивать своих обиженных друзей. Не раз и сам писатель с упорством отвергал замечания и упреки, о которых так настойчиво просил.

Мысль о важности для современного человека «слова ободренья» реализовалась еще полнее, чем идея «упреков». В своих обращениях к друзьям писатель пытается выступить и как врачеватель душевных недугов, и как наставник в практических вопросах. В стремлении помочь своим корреспондентам найти их жизненное назначение Гоголь входит в область их повседневных дел и обязанностей, старается учесть их человеческие свойства. Так, К. С. Аксакову Гоголь предлагает программу филологических занятий, а его братьям – план чиновнической службы (С. Т. Аксакову от 10 (22) декабря 1844 г.). В письмах к А. О. Смирновой рисует подробную картину ее будущей деятельности в качестве жены калужского губернатора. А. М. Вьельгорской указывает на важность ее жизненного призвания, связанного, по мысли Гоголя, с узким семейным кругом. В этих письмах-советах глубокое сердцеведение часто сочетается с самым наивным прожектерством. Однако несомненно, что в каждом из них заключено искреннее желание добра. Необходимо отметить и то, что в основе подобных писем лежит присущая Гоголю идея важности всякой из человеческих должностей, возможности принести пользу на любом месте – идея, сформулированная впоследствии в «Выбранных местах из переписки с друзьями» как одна из основополагающих для этой книги: «Всякому теперь кажется, что он мог бы наделать много добра на месте и в должности другого и только не может сделать его в своей должности. Это причина всех зол. Нужно подумать теперь о том всем нам, как на своем собственном месте сделать добро» (Акад., VIII, с. 225).