скачать книгу бесплатно
– Здравствуй, мать. Ты откуда в такую рань?
– Со съемки. Играла!
– Кофе будешь?
– Буду, буду. Иди, причешись. Сделаю.
Чашки зазвенели так, будто Людмила Борисовна собралась готовить кофе для дюжины гостей: громко, настоятельно, требуя внимания. Мы – чашки! Ничего важнее не может быть в мире. Отбросьте несущественное, забудьте о мелочах, оставьте ваши дела, замрите, прислушайтесь, восхититесь! Слышите?
Тишины Людмила Борисовна не выносила. Тишина гасила электрические импульсы ее головного мозга, угнетала центральную нервную систему, душила чистые, благие намерения. Ей был необходим глоток свежего утреннего шума. Иначе где жизнь, ее пульс, ее биение? Жизнь – это не только щебетание птиц и шорох осенней листвы. Это сход лавин, ураганы и цунами, это извержение вулканов, разлом тектонических плит и грохот керамических чашек.
– Молоко где?
– Молока нет.
– У тебя ничего нет.
Людмила Борисовна дождалась, когда дочь сядет, и поставила перед ней чашку, явно намереваясь что-то сообщить.
– Сегодня встретила Боярского! Можешь себе представить?
– Да ты что?
– Шел прямо на меня! Я его видела вот как тебя сейчас! Вот буквально…
Из-под парика выбилась прядь ее настоящих волос. Волосы она всю жизнь осветляла, так что Кира не помнила, какой у них натуральный цвет. Описывая усы и шляпу Боярского, Людмила Борисовна энергично жестикулировала. Ее артистичность была очаровательна. Кира молча смотрела на немолодое уставшее лицо матери. Тени в носогубных складках скрыли в своей глубине прежнее самоуверенное выражение, но карие глаза горели молодым и горделивым блеском. На самом их дне, заметное только дочери, таилось скрытое беспокойство.
Как уже было сказано, в юности Людмила Борисовна училась два года на актерском факультете ВГИКа. Теперь она снималась в массовке, иногда в кино, но чаще на телевидении, где ее работа заключалась в том, чтобы сидеть в зале в различных передачах и хлопать по команде ассистента. Иногда ей предлагали что-то посерьезней: задать вопрос из зрительного зала или в медицинской программе посидеть рядом с ведущей, чтобы та померила ей давление и вместе с ними это научились делать все телезрители.
Людмила Борисовна обожала телевидение. До того как дочери исполнилось пятнадцать, она вела кружок мягкой игрушки во Дворце пионеров. Одну из своих работ – белого голубя – кружковцы подарили Кате Лычевой, которая в те годы была «голубем мира», перелетевшим Атлантический океан. Когда Катю с игрушечным голубем в руках показали на советских телеэкранах, Людмила Борисовна испытала гордость и жгучее удовольствие, удивившее ее саму. После той программы ей несколько раз казалось, что ее узнают на улицах, а продавщицы в продуктовых магазинах заискивают перед ней. Она запомнила это чувство и с тех пор берегла его как частицу Благодатного огня.
В детстве Кира посещала множество кружков и студий. Она росла самостоятельной и не доставляла хлопот матери. Людмила Борисовна видела в ней поочередно будущую балерину, гимнастку, пианистку, журналистку, политика, дипломата, ведущую ток-шоу. Теперь, когда дочери исполнилось тридцать два и она, к изумлению матери, не оправдала ее ожиданий, Людмила Борисовна мечтала о внуках. Алкоголик не жаждет так опохмелиться, как Людмила Борисовна желала стать бабушкой.
Шы-ых! Шы-ых! Шы-ых! Кира глянула в окно – когда оно было открыто, все звуки улицы беспрепятственно проникали в квартиру. С деланным равнодушием пустую улицу мел таджик. Невысокого роста, субтильный, лет должно быть сорока, затасканная одежда на нем висела, на грязно-смуглом лице отражалась эмоциональная нестабильность и некоторая хаотичность душевных порывов. Вот он остановился, легонько пнул полную листвы коробку из-под стиральной машины, сам себе что-то объяснил и энергично хлопнул себя по лбу.
У ограды стоял его безымянный велосипед, настолько старый, что от названия на раме осталась единственная буква N. При езде он дребезжал, трясся, подбрасывал дворника, и страшно было смотреть, как он движется по дороге: казалось, драндулет вот-вот развалится на части, колеса покатят на восток и запад, а руль, бряцая звонком, пристроится в хвост клина улетающих журавлей.
– Ты меня слышишь?
– Слышу. – Кира затворила окно.
Людмила Борисовна поправила парик, и прядка исчезла.
– Сколько времени?
– Десять.
– Сейчас будет моя передача. – Она включила телевизор, до предела повышая громкость.
Встреча с Боярским не была главной новостью, словосочетание «моя передача» сулило нечто более значимое. Дело в том, что Людмила Борисовна получила роль тещи, обманутой мошенником-зятем, в популярной передаче «Судимся вместе», в которой непрофессиональные актеры изображали семейную драму, замешанную на юридическом конфликте.
– Садись скорее! Началось!
Найдется много людей, никогда не пропускающих подобные ток-шоу, но Киру повышенные тона и бурное выяснение отношений доводили чуть не до изнеможения.
Суть конфликта была ясна и незамысловата: зять-иждивенец украл у тещи золотые коронки.
– Эти коронки я отложила на свои похороны! Он на святое покусился!
– Да вам, мама, еще жить и жить! – не слишком убедительно оборонялся зять. – Кому нужны ваши коронки?
– Полугодовой запас растворимых супов сожрал, теперь вот до коронок добрался!
– Да, гражданин судья, признаю, супы ел! Но коронок не брал!
– Он с первого дня на мои коронки глаз положил! Он и на дочери моей женился, чтобы к ним подобраться!
Обычно Людмила Борисовна со свойственным ей темпераментом и профессиональным энтузиазмом комментировала все передачи, однако теперь, когда настал, скажем так, ее звездный час, она сидела с каменным лицом и, поджав губы, молчала.
– Ты хорошо смотришься в этом лиловом платье. Тебе идет, – сказала Кира.
Людмила Борисовна комплимент пропустила мимо ушей, еще глубже погрузившись в мрачную, необъяснимую задумчивость. Кира налила кофе и снова села рядом.
– С медом? – Она чувствовала, что начинает уставать от истеричных криков из телевизора и ледяного затянувшегося молчания матери. На экране волосы у Людмилы Борисовны растрепались, лицо раскраснелось от наигранного нервного напряжения.
Ответа не последовало, и только спустя минуту, взяв нужную трагическую ноту, Людмила Борисовна произнесла:
– Кира, они все вырезали!
Так как от вопросов она с досадой отмахнулась, Кира ушла в ванную и включила фен.
Едва шум фена стих, она услышала, как мать театрально поставленным голосом кричит: «Они вырезали мне сердце!»
Затянув волосы в тугой хвост, Кира вернулась в кухню, где продолжалось шоу.
– Все мои гениальные импровизации. А ты посмотри, с кем приходится играть!!! Кошмар! Понабрали скоморохов. – Людмила Борисовна резко поднялась и распахнула окно, словно скоморохи находились на улице и она собиралась их показать. – Ты посмотри! Разве так надо играть? Разве так надо смеяться? Да ему никто не поверит. Вот так надо по его роли смеяться! А-ха-а-а-ха!!! Вот так! А-ха-а-а-ха-а-а!!! За окном предупредительно прогремел гром. Потемнело. Взвился ветер. Кире померещилось, что в свинцовых тучах во всю ширину неба сверкнула огненная, артистичная материнская бровь.
Таджик бросил метлу и прислушался к громовому раскату. Затем подошел к окну, встал на цыпочки и заглянул в кухню.
– Опять эта харя! Кыш! – Людмила Борисовна замахала руками, а харя обиженно надула щеки, но и не подумала уйти.
Жильцы дома полагали, что он не в своем уме. Соседи из квартиры напротив рассказывали, как однажды утром, проснувшись от проникновенного чужестранного пения, они обнаружили у себя на кухне старательно метущего пол таджика, который при виде хозяев замолк и нахмурился, будто эти лишние на празднике труда и чистоты люди нарушили его идиллию, отвлекли от дела. Как оказалось, входную дверь на ночь запереть забыли.
Людмила Борисовна резко повернулась, отошла от окна, обида снова захлестнула ее.
– А в этом месте я должна была прочесть «А судьи кто?» Пушкина.
– Это Грибоедов.
– Какая разница?! Все равно – вырезали!
– Ты прекрасно сыграла. И платье сидит чудесно.
– Теперь представь, что бы было, если бы они все не вырезали! Ну ничего, они меня плохо знают…
Она взяла пульт и мстительно выключила телевизор. От неожиданно наступившей тишины у Киры зашумело в ушах, словно дернули одновременно десятки басовых струн, – но через несколько секунд застучали по подоконнику частые капли, и вновь как следует громыхнуло.
Мимо окна прошла женщина в кислотном дождевике и красных ботинках. Через минуту она появилась снова, остановилась напротив окна, кинула на Людмилу Борисовну простодушный взгляд, подняла голову и громко крикнула кому-то этажом выше:
– Сидит на крыше первого подъезда, – засмеялась и снова исчезла.
Людмила Борисовна обиженно смотрела во двор – в ее взгляде читалось, что она возмущена до предела.
В чашке остывал кофе.
– Да пошли они все, – вдруг сказала она, оборачиваясь на странный шум за кухонной дверью. – Я котлеты принесла, не забудьте съесть. Ты-то ладно голодная, а животное жалко.
Людмила Борисовна приоткрыла пошире дверь, впуская щенка.
– Что ж ты мне по телефону сказала, что это кобель?
– А разве не кобель?
– Ты кобеля от суки не можешь отличить? Конечно, сука самая настоящая… Впрочем, неудивительно. Кобели в этом доме не задерживаются.
Затем Людмила Борисовна, как бы между прочим, упомянула, что на съемках случайно встретила бывшую сокурсницу, и оказалось, вот так удача, что у той «великолепный холостой сын». Кира представила французского актера Огюста Бертена.
– Ты меня сватать что ли собралась?!
– Почему сразу сватать? Просто в гости. Сходить пообщаться. Ты вообще не выходишь из дома.
Пока мать расхваливала кандидата в будущие зятья, дочь ревниво прикидывала, какими достоинствами обладала сама.
Ум? Самое большое разочарование юности. Красота? Увы, тоже нет. Хотя…
У меня, думала Кира, греческий профиль и красивая линия груди. Неплохая гальюнная фигура вышла бы из меня. Да что там неплохая, отличная царица морей получилась бы. С устремленным в горизонт пылким взором, чуть сощурившись, чтобы брызги не попадали в глаза, я бы рассекала сверкающую на солнце гладь океана, из которого бы выпрыгивали дельфины, заигрывая со мной, а чайки бы пели голосами Дион и Фабиан. Огюст Бертен, отважный и благородный, стоит на палубе. Лево руля!
– Ты меня слушаешь?
Кира пошевелилась.
– А если я ему не понравлюсь?
– Ну что ж теперь. Значит не понравишься, – смиренно ответила Людмила Борисовна, задумчиво размешивая сахар в остывшем кофе.
– Если этот сын такой великолепный, что же он тогда холостой? – ехидно спросила Кира.
– Потому что он до сих пор не встретил нас, – резонно ответила мать, подняв брови, и расправила на юбке складки.
– Ты прекрасно знаешь, что все попытки родителей устроить судьбу своих детей о-бре-че-ны.
– По-че-му?
– Да потому, – буркнула Кира и разгладила складки у себя на халате. – Потому что вы собственники. И добровольно своих детей ни за что не отдадите.
– Отдадим. В обмен на внуков. Позавчера Тамару встретила. Помнишь тетю Тамару? Гуляла с коляской. У ее Маринки двойня. Такие сладенькие курносики. Ой, прям не могу! Про тебя спрашивала. Кстати привет тебе. Чего-то, говорит, не торопится Кирюша.
– Не ее ума дело.
– У Катьки сыну три года, у Светки – четыре, а у Ирки, дуры этой косоглазой – уже двое! А моя сидит, ждет. Ждет, сидит…
Она изобразила, как дочь ждет, безобразно высунув язык.
– Я никогда не жду подобным образом…
– Ну что тебе трудно для мамочки родить парочку ангелочков?
– Мать, ну какие ангелочки, посмотри в каком мире мы живем.
Они молча уставились в экран выключенного телевизора. Так и сидели, склонив голову набок, как два куста барбариса из разных времен года, каждая думая о своем.
О чем думала Людмила Борисовна, догадаться несложно – о румяном малыше с прелестной ямочкой на щеке, как он улыбается, тянет пухлые ладошки навстречу любимой бабушке. «Агу, агу».
О чем думала Кира? Она думала о том, отчего ее мать, привлекательная и темпераментная женщина, так и не вышла после развода замуж. Действительно, Людмила Борисовна всегда была исключительно хороша собой, а на момент развода ей было всего тридцать три года, так что она могла бы без труда устроить свою личную жизнь, но дело в том, что с той поры эта сторона жизни оказалась вне зоны ее восприятия, словно она ослепла основной частью своего либидо.
Последние четыре года были особенно сложными для нее, но именно в это время она отдалась профессии, о которой мечтала когда-то в юности – актерской игре.
– Кофе холодный, – Людмила Борисовна, наконец, нарушила молчание.
– Я подогрею.
– И кроссовки помой.
– Потом помою.
Какое-то время мать и дочь снова сидели в тишине, и было слышно, как тикают часы на столе, стучит о линолеум собачий хвост, надрывается за окном автомобильная сирена.
– Это не твоя машина?
– Нет.
Людмила Борисовна с каждым годом задавала все меньше вопросов. Как только Кира переехала, она опрашивала ее со скоростью двадцать пять вопросов в минуту: где была? что делала? с кем встречалась? почему не звонила? что ела? – но в последнее время только тревожно всматривалась в бледное лицо дочери, словно пытаясь отыскать ответы в его чертах, и, не находя исхода своим сомнениям, отворачивалась и вздыхала.
Материнский вздох обладает неуловимой летучестью эфира. В Кире он пробуждал сложную композицию чувств, и чувства эти постоянно досаждали друг другу. Понять их было невозможно, и только одна мысль нет-нет да и мелькала у нее ненароком: «А правильно ли я живу?..»
Кира приподняла крышку белой эмалированной кастрюли, в которой Людмила Борисовна принесла котлеты. Если для обычного человека котлеты – это просто котлеты, то для Людмилы Борисовны котлеты означали нечто большее. Они были причиной, уловкой для шантажа – словом, поводом, чтобы в любое время навещать дочь. Дочь их якобы любила, и мать их регулярно готовила. В действительности Кира давно охладела к этому продукту питания, просто не могла намекнуть об этом Людмиле Борисовне, видя, какое значение имеет для нее эта кулинарная забава. Она не догадывалась, что в подсознании матери котлеты олицетворяли отзывчивую, живую, материнскую плоть, которую та регулярно жертвовала дочери, и это сакральное действо устанавливало между ними неразрывную, питательную связь.
– В следующую субботу пойдем к ним в гости, – решительно заявила Людмила Борисовна, хлопнув себя по колену.
