Европа в войне (1914 – 1918 г.г.)

Сегодняшние де-Мерлиаки говорят совсем иным языком о той блокаде, которой Великобритания, при содействии Франции, подвергает Германию. На вопрос о разнице между европейцами и африканскими каннибалами приходится ответить, что просвещенные европейцы располагают такими орудиями каннибализма, о которых несчастные людоеды Африки не могут мечтать.

Ко мне в гостиницу зашли два испанских синдикалиста. Один говорил чуть-чуть по-французски. Толковали о войне, о высылке, об испанской полиции. Синдикалисты жаловались, что испанец плохо поддается организации. На том простились. По их, совсем еще свежим, следам ворвался ко мне шпик. «Они хотели денег». Я сразу не понял. Тогда он протянул лапу, стал делать хватающие движения пальцами, повторяя вопрос, брызжа слюною. Им владели одновременно две тревоги: приходили враги – он проглядел! – приходили за деньгами и, может быть, получили, а он не получил, он прозевал, он остался не при чем. Он был похож на ограбленного. Я прогнал его, объявив, что мне нет дела до того, сколько именно часов он согласен посвящать своим обязанностям, что впредь я буду выходить, когда найду нужным. Шпик маячит теперь перед окнами гостиницы и, сопровождая меня, соблюдает дистанцию. Он не посвящает меня более в тайны исторических памятников и собственной биографии. Мы с ним попросту незнакомы. Так разбилась одна дружба.

XIII

8 декабря. Сегодня здесь большой праздник – Inmaculada – Непорочной, покровительницы Кадикса и испанской армии, точнее, пехоты, – ибо Inmaculada почему-то специализировалась на инфантерии. По этому поводу вчера в двух казармах были закрытые бои быков.

Сегодня в церкви монсеньоре говорил об этапах испанской истории, доказывая специальное вмешательство Непорочной во все критические моменты. Результаты, однако, более чем сомнительные.

По поводу приверженности испанцев к католической церкви. Благочестие нимало не помешало, однако, Карлу III в 1767 году беспощадно расправиться с иезуитами. В телегах их доставили со всех концов страны сюда, в Картахен, неподалеку от Кадикса. По пути они терпели жесточайшие лишения, никто не хотел их принять, многие из них вымерли. Из Кадикса их отправили прямехонько к святейшему отцу, в папскую область. Целью католичнейшего (tres catolique) испанского правительства было заграбастать богатства ордена. Благочестие, как и благодушие, прекращается там, где дело заходит о чистогане.

Прибыл из Fernando Poo (на западном берегу Африки, подле Мозамбика, недалеко от Канарии, – это остаток испанских колоний) пароход «Cataluna». По пути пять человек умерло от желтой лихорадки (умерших – в воду), 42 больных на борту. Судно более походит на госпиталь. В Fernando Poo теперь много немцев из Мозамбика. Население увеличилось с 7.000 до 10.000. Местность нездоровая – лихорадка. Чиновники и солдаты получают двойное жалованье.

Эпидемии вообще свирепствуют на пароходах, которые теперь не дезинфицируются: время дорого. Время дороже пароходов. Не только медицинский, но и технический досмотр не ведется. Вчера потонул возле Канарии большой торговый пароход Общества Penidion. Спасено 18 человек экипажа, остальные (человек 20) благополучно погибли. Компания вернет себе стоимость парохода (застрахован!), а людей и чужой товар выпишет в безубыточный расход. Война упрощает отношения и расчеты.

Вот я видел сарсуэллу в новом большом театре. Труппа приехала из Севильи на гастроли. Совсем хорошая труппа. Сарсуэлла, о которой сообщают все путеводители, как об испанской национальной особенности, всего-навсего оперетка, только короткая и немножко наивная, даже при ненаивных фабулах. Королева выбирает себе фаворитов, а по истечении месяца предает их казни, – не египетская королева, а испанская, которая носит модные наряды. Министры – они очень хороши, особенно военный, с большим животом и перьями на треуголке – шокированы таким образом правления и хотят подать в отставку. «Мы монархисты, – поют они речитативом, – но, в конце концов, так можно предпочесть республику». Королева выбирает на сей раз садовника, а капитан, придворный кадет – очень приятный тенор, – любит ее безнадежно. Но и королева томится тайно по капитану. Садовник уходит восвояси (бедняга уже тосковал по своей голове), а королева сочетается с капитаном и отказывается от престола, что доставляет и ей и всем большое удовольствие, – особенно военному министру в красном мундире с бабьим животом. Есть речитативы, диалоги, стихи, романсы, дуэты, скоморошество и лирика, – словом, оперетка, примитивнее парижских и в очень негрубом исполнении. А, главное, коротко. За вечер дается три, иногда четыре funcion (представления). Можете взять билет на одно представление или на все четыре. Просидев час в театре, уходите без оскомины и без досады. Захочется ли вернуться, это уж вопрос особый.

XIV

16 декабря. Суббота. В борьбе с Наполеоном Кадикс сыграл большую роль: здесь укрылись кортесы, политическое средоточие национальной обороны. Тогдашний прусский представитель в Мадриде, полковник Шепелер, в своей «Истории испанской и португальской революции»{24}, такими высокопарными словами говорил о значении Кадикса: «Как система мира связана с Сириусом, так и судьба Европы и, может быть, всего земного шара связана с Кадиксом… Надежды европейских тронов и народов перенесены в уголок крайнего запада». В то самое время как кортесы назвали городок под Кадиксом именем Сан-Фернандо, в честь своего короля, этот последний всячески угождал захватившему его в плен Наполеону, чурался народного движения, пил за великого императора и стремился породниться с ним. В конце концов, Фердинанд вместе со своим ничтожным отцом «добровольно» отрекся от престола, выговорив себе от Наполеона приличную пенсию. Опасаясь за свою драгоценную жизнь, Фердинанд призывал верных испанцев оставить его в покое, признать Жозефа Бонапарта королем и не предпринимать никаких безрассудных шагов сопротивления. И вот этот пленник Наполеона, этот униженный содержанец, которому стоявшие за кортесами народные массы вернули трон против его собственной воли, начинает свою королевскую карьеру с того, что обвиняет кортесы в узурпации своих наследственных прав. С пути, из Валенсии, не доехав даже до Мадрида, он громит узурпаторов, которые осмелились назвать армию и государственные учреждения национальными, тогда как им надлежит называться королевскими. Он отказывается признать конституцию 1812 года и приступает к разгрому либералов, доставивших ему трон. Монархические историки находят для этой политики поистине великолепное оправдание: «Как, – восклицают они по адресу либералов, – вы хотите ограничить власть того самого монарха, ради которого страна, под руководством кортесов, пролила столько крови!».

Отметим мимоходом, что условия, которые навязали Кадиксу в эпоху Наполеона исключительную политическую роль, дали в то же время новый толчок его упадку. Под влиянием революции стали отрываться от Испании ее южно-американские владения. Между тем, экономическое значение Кадикса целиком опиралось на колониальное могущество старой Испании.

Дальнейшая история короля Фердинанда не менее поучительна. Он правил самовластно до 1820 года, когда в испанской армии вспыхнуло революционное восстание, встретившее сочувствие народа и охватившее мадридский гарнизон. У министров и у двора душа, как полагается в таких случаях, ушла в пятки. Фердинанд первым делом выпускает манифест, в котором обещает народу смягчение налогов, предлагает выражать свои «мнения» о нуждах и пользах отечества и в то же время обрушивается на крамольников, – ни дать, ни взять наш Романов в 1905 году. Дело это было 3 марта 1820 года. Но манифест запоздал, движение растет, – и уже 6 марта Фердинанд приказывает созвать в возможно непродолжительном времени кортесы, не определяя, однако, какие именно, с какими полномочиями и в какой срок. Наконец, на следующий день он издает новый манифест, в котором говорится дословно: «Поелику воля народа повсеместно обнаружилась, я решился присягнуть конституции, изданной генеральными и чрезвычайными кортесами в 1812 году», т.-е. теми самыми кортесами, которые доставили Фердинанду, против его собственной воли, трон, и которые он немедленно затем разогнал за узурпацию его «наследственных прав». Мудрено ли, если почтенный испанский автор двухтомной истории Фердинанда, впрочем, предусмотрительно скрывший свое имя, жалуется и негодует на то, что революционеры обнаружили «грубое недоверие к намерениям короля в тот именно момент, когда его величество дал наиболее яркое доказательство своей благожелательности».

Лживость и подлость правящих проявляется, в конце концов, в довольно однообразных формах. Взять ли роль Англии в войне за испанское наследство или роль испанской монархии (а также и либеральных буржуа) в борьбе с наполеоновским владычеством – казалось бы, эти классические уроки должны бы навсегда застраховать народы от дрянного легковерия. Ведь все эти грабежи, насилия, обманы, вероломства уже проделывались и разоблачались, – тем не менее они повторяются каждый раз в более широких масштабах. Чтение многих глав человеческой истории нередко порождает такого рода рецидивы возмущенного рационализма. Но суть-то в том, что народы очень мало чему учатся из истории – уже по тому одному, что не знают ее. Она доходит до них – поскольку вообще доходит – в искажении школьной легенды, национальных и церковных праздников и в виде вранья официозной прессы. Те исторические факты, которые должны бы просветлять народы, становятся, наоборот, орудием их дальнейшего одураченья. Пока что история делается эмпирически. В отличие от техники, здесь еще почти нет массового накопления опыта. Марксизм есть великая попытка использовать уроки истории, для того чтобы сознательно руководить ею. Но марксизм есть пока еще орудие будущего…

На изложенном выше история Фердинанда не закончилась. Дальше развернулась едва ли не самая красочная глава. Фердинанд прославлял в официальных воззваниях конституционный режим, а в то же время организовал на севере с помощью Людовика XVIII абсолютистские банды. Однако правительственные войска разгромили роялистов. Но Священный Союз не дремал. «Успокоение» Испании было им в конце 1820 года возложено на Францию. Россия, Франция, Австрия и Пруссия обратились к испанскому правительству с грозными нотами. Англия вильнула хвостом и получила в обмен за этот «жест» от Испании крупнейшие материальные выгоды. Вмешательство держав Священного Союза было тем гнуснее, что революция 1820 года только восстановила конституцию 1812 г., в свое время признанную всеми державами, в том числе и нашим «благословенным». Но тогда, в 1812 г., Испания нужна была против Наполеона… 6 апреля 1823 г. французская армия выступила в поход, а 23 мая группа испанских грандов уже подносила благодарственный адрес герцогу Ангулемскому, вошедшему во главе французских войск в столицу Испании. Фердинанд находился в это время с кортесами в Севилье. Во все критические моменты, когда нужно было принять решение или ответить на прямой вопрос, этот трус обнаруживал у себя ужасающий припадок подагры. Это повелось еще с первой революции. Но в Севилье ему уклониться не удалось, – он оказался вынужден подписать манифест против чужестранной интервенции. «Они называют военным возмущением, – говорит манифест о Священном Союзе, – реставрацию конституционной системы в Испанской империи. Они дают свободному приятию имя насилия и моему присоединению – название плена». Из Севильи кортесам пришлось переехать в Кадикс, как в пункт наиболее надежный по своим географическим условиям. Однако французская армия взяла Кадикс уже 28 сентября. Организатор революции, генерал Риэго, сражался до конца, переезжал из города в город, был разбит, схвачен крестьянами, привезен в Мадрид и повешен. Фердинанд VII вздохнул полной грудью. Уже знакомый нам испанский историк-лизоблюд пишет по этому поводу: «Неотвратимые законы провидения свершились, и Фердинанд VII вступил в полноту своих прав».

Эти пятнадцать лет политической истории Испании (1809 – 1823) полны поучительности. Но народы, и в частности испанский, учатся медленно, тяжело и нуждаются время от времени в повторении пройденного. Нынешняя эпоха империалистской войны преподаст народам, нужно думать, незабываемые уроки. Во всяком случае все, что было, бледнеет перед тем, что есть.

Для памяти. Историк испанской революции рассказывает о политиках, которые за пять минут до победы народного движения клеймили его как преступление и безумие, а после победы «высовывались вперед». Эти ловкие господа, – продолжает историк, – появлялись во всех последующих революциях и кричали громче всех. Испанцы называют таких ловкачей pancistas – от слова «брюхо» (от этого же слова происходит прозвище нашего старого знакомца Санхо-Панса). Название (брюхолюбы?) трудно переводимо, но трудность тут лингвистическая, а не политическая. Самый тип вполне интернационален.

XV

В Барселону и в Барселоне

В Кадиксе приготовления к рождеству в разгаре. Соблазнительные окна магазинов, у которых застаиваются босоногие чистильщики сапог. Индюшек крестьяне привозят на ослах со всех сторон. Раскормленные индюшки качаются на ослиных ребрах в особых клетушках, похожих на опрокинутые летние шляпы.

Пароход на Нью-Йорк отходит из Барселоны 25 декабря и заходит в течение нескольких дней во все восточные и южные испанские порты, в том числе и в Кадикс. Какой смысл семье приезжать в Кадикс по железной дороге, когда все мы можем сесть в Барселоне на пароход. Но для этого мне нужно попасть в Барселону. Пустят ли? Барселона – не только порт, но и центр рабочего движения. Новая серия хлопот – телеграмм, писем, телефонных переговоров с Мадридом. Мои ходы шли через голову префекта и увенчались неожиданным успехом: мадридские власти разрешили выехать в Барселону.

Префект, который из amigo сделался врагом, прислал мне через шпика счет на 17 песет 60 сантимов за телеграмму, которую он якобы давал в связи с моими хлопотами. После крушения надежд получить в знак дружбы более серьезную мзду, amigo решил извлечь из этого шаткого дела хоть маленькую пользу. Я уплатил без разговоров. В Барселону выехал 20 декабря с двумя шпиками, честь-честью. Ехать через Мадрид, дорога знакомая.

21 декабря утром, в 8 часов, прибыли в Мадрид. На вокзале встретил нас одноглазый шпик. Вот не думал его снова увидеть! За ранним часом он был трезв и не проявлял энтузиазма. Мои ахенты (кадикские) очень хотели остаться на день в Мадриде. Я согласился в надежде увидеть Депре. Но он уже уехал в Париж. День оказался почти ни к чему. Мадрид мокрый. Огромная кофейня битком набита не то дельцами, не то бездельниками. Знакомые улицы. Парламент. Зайти разве, поблагодарить республиканцев за запрос? Ох, испугаются. Здание кортесов, с шестью коринфскими колоннами, двумя бронзовыми львами и треугольником символической скульптуры над входом, построено было в середине прошлого века. Тогда оно могло казаться внушительным, по крайней мере в Мадриде, теперь кажется провинциальным и здесь. Новые здания банков куда импозантнее! Снова по музеям и галереям. Снова гляжу с интересом, не чуждым удивления, зурбарановских рыцарей духа в монашеском облачении. В Академии (Alcala, 13) писанный Гойей портрет «Le prince de la Paix», знаменитого фаворита, – в шитом мундире сидит мужчина в соку, спально-вельможный, потемкинский тип. В музее del Prado портрет Фердинанда VII, писанный тем же Гойей. Гнусный и жалкий оригинал не стоил этой кисти. Бегло прохожу по музею нового искусства (Museo del Arte moderno). Кадикские шпики стучат каблуками за спиной.

Вокзал. Новый маршрут. Мадрид – Сарагосса – Барселона. Новые шпики.

Сарагосса – две «знаменитые» осады во время наполеоновских войн! Революционный генерал Палафос. Со знаменитыми городами то же, что со знаменитыми людьми: при личном свидании они разочаровывают. Плохой кофе на вокзале. А когда выйдешь на вокзальный двор в рассветных сумерках, – грязь, телеги с мешками, шум, дым из-за соседней крыши, сиплые утренние голоса, багровая полоса на небе за крестом церкви. Это – Сарагосса, т.-е. поверхностное от нее впечатление.

«Героическая Сарагосса учит нас, – читаем в старой книге, – что массы камней, какими являются наши великие города, представляют собою лучшие укрепления и могут быть защищаемы еще более убийственно». Это надо усвоить всем революционерам. «Сарагосса остается навсегда блестящей точкой в истории… Если уход из Москвы был велик на манер скифов, то защита Сарагоссы превосходит этот подвиг настолько, насколько бой превосходит в благородстве пожар и бегство, – хотя бы последние достигали иногда более значительных целей». Что обречение Москвы огню было героизмом на скифский манер, это верно. Но рассуждения о нравственном превосходстве одних методов войны над другими звучат чистейшим дон-кихотством для поколения, умудренного опытом нынешней бойни.

Степь неприютная. Пустыня. Холмы. Рыжая глина, песок, камни, кремень. Села – камень и глина на глине и камне – и все того же бурого цвета.

22-го, около 12 дня. Эбро очень интересен, куда живописнее Гвадалквивира. Быстро текут буроватые воды, образуя маленькие водовороты, которые сшибаются друг с другом.

Ближе и ближе к Средиземному морю. Местность оживленнее. Оливковые деревья. Огород зеленеет – 22 декабря!

Барселона, столица Каталонии. Большой город испано-французского склада. Ницца в сочетании с фабричным адом. Много дыма и гари в одной части, много фруктов и цветов – в другой. Вынужденный визит в префектуру. Здесь меня так же бессмысленно задержали, как и в префектуре Мадрида, в самом начале этой истории. В голодном и злобном оцепенении просидел я несколько часов. И когда выяснилось, что мне нечего делать в префектуре и меня отпустили в сопровождении двух атлетов так называемой «анархистской бригады», я, чтоб отвести душу, отправился на телеграф и послал депешу графу Романонесу: «По приезде в Барселону был задержан в префектуре три часа без возможности умыться и поесть. Объясните мне, чего от меня хочет ваша полиция?». Романонес, разумеется, ничего не объяснил, да и вопрос мой имел риторический характер.

Уже знакомый нам старый дипломат Бургоен такими словами характеризует каталонцев: «Тут пахнет добычей – вот слова, которые приводят каталонца в движение. Дух торговли овладел этой нацией, не ослабляя, однако, ее упорства… Каталонец – привилегированный контрабандист Испании; все, что его фабрики не могут произвести, он покупает за границей и ввозит в свою страну под своей маркой… „Это каталонец“, – говорит испанец, – когда хочет охарактеризовать человека, не останавливающегося ни перед какими средствами в погоне за деньгами… Каталонцы не утеряли еще воспоминания о своих старых обычаях. Призрак древней свободы живет в их головах». Каталония и сейчас остается самой предприимчивой частью Испании. Барселона – индустриальный город современного типа. В то же время Каталония и по сей день сохранила свои сепаратистские тенденции. Исторические традиции живучи не просто вследствие консерватизма человеческой психики, а потому, что, сохраняя привычную форму, они незаметно обновляют свое содержание.

Приказ о моем аресте, как оказывается, разослали сгоряча по всем городам и весям Испании. По крайней мере, у одного барселонского шпика из анархистской бригады, – т.-е. бригады для борьбы с анархистами, – я видел свою фамилию в списке разыскиваемых: он сам показывал, чтоб удостовериться, так ли. Фамилия была переврана почти до неузнаваемости.

Прибыла семья. Осматривали Барселону. Мальчики одобряют море и фрукты. Выезжаем 25-го, т.-е. в первый день рождества.

XVI

В Америку

Разговор с шефом анархистской бригады (он пояснил мне с достоинством: и социалистской, хотя в титуле это не значится).

– Вы не будете, надеемся, высаживаться в испанских пристанях.

– Нет, буду, у меня там почта.

– Хорошо, хорошо, за вами будут только следить.

– Это уж ваше дело.

Но в Валенсии не выпустили. Сыщик с шарфом на шее и двое полицейских плотно встали у мостков. «Приказ – не пускать». Я вызвал шефа. Он очень почтительно, с шляпой в руках, объяснил то же самое: приказано не пускать. Я ответил, как полагается, что уступлю только силе, и вышел на мостки, где полицейские почти ласково остановили меня. Отправил, по примеру прошлого, телеграммы: префекту Барселоны (приказ исходил от него), шефу «бригады», редакции барселонской «Solidaridad Obrero» («Рабочая Солидарность») и в Мадрид: министру внутренних дел, «El Liberal», «El Socialista», – протестуя против учиненного на пароходе скандала. Шеф бригады говорил мне в Барселоне: «Никто на пароходе не будет знать» (о слежке). Между тем, все пассажиры заинтересовались, шушукались, следили за мной, передавали глазами друг другу, – пришлось объяснять, в чем дело. Слово Циммервальд пошло по устам.

В Малаге повторилась та же история. Молодой сыщик, которому указал меня глазом пароходный служитель, заявил, что приказано не пускать. Я потребовал у него документ и записал фамилию – «на всякий случай». На какой, собственно, случай, сказать затрудняюсь.

На палубе, при тусклом свете лампы, не моя рук, испанский доктор смотрел глаза пассажирам третьего класса, подворачивая им веки. Одного сейчас же вернул. Трахома! Нью-Йорк не примет. Америке нужен здоровый рабочий скот.

31 декабря 1916 г. С субботы на воскресенье, в семь часов утра – между Малагой и Кадиксом – пароход внезапно остановился перед какой-то горой. Я не знал, что это, когда глядел через иллюминатор. Оказалось: Гибралтар. Гора, как гора, окруженная зданиями и гирляндами пушек. Вошли в бухту Алжезираса. Один из пассажиров, художник-француз, человек вящей любознательности, насчитал 65 английских военных судов. Великолепный итальянский угольщик ждал инспекции, как и мы. Подошел маленький катерок, на котором торчали три английских офицера и босой матрос ковырял пальцем в носу, забыв о достоинстве Великобритании. Спустили веревочную лестницу, офицеры поднялись наверх, пожали руку испанскому помощнику капитана и полезли на капитанскую рубку наводить ревизию. Минут через десять, в течение которых матрос успел обуться, благополучно отбыли. Но мы оставались в алжезирасской бухте еще часа два. Пароход наш, не спуская якоря, шатался из стороны в сторону, как пьяный. С одной стороны гора, с другой – белые здания Алжезираса. Было такое ощущение, что бессильно треплешься в стальных тисках. Пушки с гибралтарской скалы и военные суда замыкали нашу испанскую щепу, как клещи. За спиной в утренней дымке горы Атласа – Африка!

«Монсерат», пароход наш, ужасная дрянь, – старье, малоприспособленное для плавания за океан. Но испанский флаг есть все же флаг нейтральный, значит снижает число шансов на потопление. По этой причине испанская компания берет дорого, размещает плохо, кормит того хуже.

Пароходная публика сплошь из «уставших от Европы». Без крайности ныне никто не поедет, разве что попросят.

Француз-художник, с женой, девочкой Алис и стариком-отцом. Они, включая и старика, первыми откликнулись почему-то на слово Циммервальд. Молодой серб с женой и приятелем едут в Америку до конца войны. Не знают ни одного языка, кроме сербского. Три американца, два молодых, третий – поношенный – что-то среднее между «джентльменами» и проходимцами. В курительной комнате они кладут ноги на стол или по одной ноге на кресло и, испаряя алкоголь, разговаривают о Hacienda (испанское министерство финансов), песетах, Мексике, ценах, Португалии, выражаются намеками, смеются громоподобно, но одним горлом и губами, не меняя выражения лиц. На редкость гнусное трио!

Француз, посредственный шахматист, – шахматы на пароходе в большом ходу, – но «лучший бильярдист» во Франции: зарабатывал в Париже 100 франков в день на бильярде, – что будет в Нью-Йорке, неизвестно. Зачем же он едет туда? Неловкость во всей группе. Зачем? Зачем? Условия… эта проклятая война… А, понимаю! Дезертир! Публика первых двух классов сразу освещается в моих глазах новым и – каким убедительным светом: это в большинстве своем патриоты, которые любят жить за счет отечества, но не согласны умирать за него. Пароход дезертиров! Отсюда их приватный интерес к… Циммервальду.

Бильярдный маэстро рассказывает головокружительные истории о бильярдных игроках. Целый особый мир страстей и карьер. Такой-то выгонял 300 франков в день. Такой-то заработал и «проел» восемь миллионов. Да, да, восемь миллионов. Испанский инженер, полиглот, подружился в Америке с русским офицером-эмигрантом, изучает русский язык, возвращается в Филадельфию. Другой инженер, еврей из России, офранцузившийся, т.-е. переменивший подданство и впитавший наиболее отравленные газы французской цивилизации, богат, глуп, груб с пароходной прислугой, явно дезертирует из второго своего отечества. Бельгиец написал книгу о сахарном производстве и знает немного китайский язык. У него лицо пастора, но порочного. Происхождения явно фламандского, но по культуре и симпатиям – валлон. Когда не должен будет больше добывать средства к жизни, – так он рассказывает, – то займется созданием нового языка. Эсперанто его не удовлетворяет. Новый язык необходим: ни в одной нации он не находил до сих пор достаточно читателей для своих книг. Раздел Бельгии, по его словам, был бы выгоден для всех и мог бы ускорить конец войны. Несомненный дезертир. Один из пассажиров, очевидно, нежный семьянин, разливается на тему о том, что он «хотел» служить во что бы то ни стало, но жена не хотела, а теперь он испытывает угрызения совести. Тут много таких, которым жены и мамаши помешали служить, и которые испытывают угрызение совести перед обедом.