Аллергик

В доме зазвонил телефон. Я прокрался в коридор снова, снял трубку, голос мужской, басистый, как у попа: «Ты чего, Дим, дверь не открываешь?» Оказывается, крёстный, брат бабушки, хотел зайти. Через пару минут пришёл снова. Не разуваясь, с порога:

– Привет, Дим! Где бабушка?

– Там, – показываю на кухню.

Крёстный выглянул из-за угла коридора, увидел тело, распластанное по полу, и попросил меня уйти в комнату.

Я ушёл, закрыл за собой дверь, но притаился, стал подслушивать. Издалека – ругань, хлопки какие-то, дверью, что ли, хлопали, крики опять. Кажется, я слышал не только басистый дядин голос, но ещё и дедов.

Спустя несколько лет, когда я уже начал понимать слово «пьяный» слишком даже хорошо и распознавать пьяность в голосе, движениях, лице, случай был, и мрачный. Дед с бабушкой хотели ехать на дачу, но бабушка выпила много с утра, опять превратилась в злую, нехорошую, которая всех ругает и всем говорит сдохнуть. Спускаясь по лестнице после ругани, долгой и страшной, бабушка вышла из квартиры, споткнулась о ступеньку и полетела вниз. Она разбила голову, по кафелю разлилась бурая лужа крови. Я в тот день шёл в школу и думал, как там бабушка, потому что никто ей не помог встать: ни дед, ни мать, ни дядя. Она просто лежала в крови, рядом валялась сумка с её вещами, косметика по лестничной клетке рассыпалась. А вдруг она умерла? Почему они ничего не сделали с ней? Может, всё-таки ей потом кто-то помог? Наверное, помог. Напротив нас живёт Слава, про него говорят, что он сумасшедший, но добрый и «к богу близок». Он ей помог: поднял её, довёл до квартиры, положил на кровать, поставил рядом с кроватью иконку, а потом на следующий день повёл гулять около монастыря. «Там такой воздух – сразу любой дурман исходит».

Я вцепился в приставку, сделал погромче звук на телевизоре и играл, чтобы не думать о том, что творится на кухне. Жаль, ещё громче не сделать телевизор, уж больно за дверью там громко.

– Дим, привет, – в мою комнату зашёл дед. – Ты чего так громко телевизор сделал?

– Привет, дед! Так шумно было, дед. Сейчас сделаю потише.

– А ты завтракал хоть, обедал что?

– Нет, бабушка делала еду, а потом упала.

– Ладно, я понял. Пойдём на кухню.

– Но, дед, там же бабушка.

– Нет её там уже.

Комната бабушки с дедушкой рядом с кухней, дверью, когда сильно выпьет, бабушка всегда хлопает. Хлопнет и заведёт своё: «Чтоб ты сдох!» А что такое «сдох»? Собаки сдыхают. Сын её, Митя, всё время дурной, но бесстрашный, говорил: «Я знаю, что подохну под забором». Потом я слушал песню группы «Гражданская оборона», там Летов рычал: «Кто сдохнет первым?» Первым убили Митю: его зарезали у метро или в квартире. Меня поставили перед фактом: дядя умер, его больше нет. Вот так просто: «Доброе утро, Дима, просыпайся, Митю убили». Это было в начале января, почти после самого Нового года. Мы с мамой снимали игрушки с ёлки, и мама плакала. Никогда потом больше не видел, чтобы она так сильно плакала. «Сдох»? Наверное, это и есть «сдох» – когда внезапно наутро все узнают – нет человека, где-то на полпути неизвестно откуда и неизвестно куда взял он – и кончился.

В комнате рядом с кухней собрались крёстный мой, Митя и дед. Они укрывали бабушку одеялом, а она вместо дежурного «чтоб ты сдох!» сказала вдруг «спасибо». И было почему-то радостно от того, что пришёл крёстный, что сегодня так рано вернулся домой дед с Митей, значит, скоро и мама придёт. Все живые и здоровые пока, все в доме. И не надо ничего бояться, не надо делать громче телевизор, чтобы не слышать страшных звуков. Всё так ясно и спокойно…

Уходя, крёстный подошёл к своему рюкзаку, вытащил алюминиевую банку вишнёвой колы и протянул её мне.

– Спасибо, дядь.

– Не грусти и не сердись на бабку.

Вечером по музыкальному каналу показывали клип группы Gorillaz. Я записал его на видеомагнитофон, переписал поверх кассеты с мультфильмом про кота Леопольда. На нужном кадре нажал на кнопку стоп. Шуршащая блеклая картинка остановилась, иногда слегка подёргиваясь. Я открыл альбом и стал перерисовывать «крутых» человечков. В это время бабушка, похоже, уже проснулась, но ещё не протрезвела, так что я слышал, как из-за стены она что-то нехорошее кричит деду.

Велосипед

Если мама дежурила в ночь, меня отводили в соседний дом, к прадеду и прабабушке. Я забирал с собой туда самое дорогое – приставку – и играл целый день, чтобы этот день дурацкий поскорее закончился, потому что было ужасно одиноко: без мамы, без друга Ромы, к которому часто ходил вечером.

Рядом с домом ветвился сад: с вишнями, сливами и высоченной берёзой. В саду у прадеда стояла беседка, заваленная хламьём, из которого дед мастерил что-то нужное. Например, из тяжёлых дубовых досок он сколотил лавку, обил её линолеумом – до сих пор стоит. А мне, чтобы нескучно в саду возиться, поставил качели и баскетбольную корзину на столб повесил.

Дед говорил мало, да и не мог говорить, он после инсульта так и не восстановился. Работал человек сторожем, никого не трогал, а тут взяли бандиты, залезли ночью, голову ему проломили и украли-то мелочь. Но прадед, как и дед мой, был сильный, выжил и даже прабабку пережил – а она тоже ух была.

Я любил помогать прадеду: вбить гвозди, что-то покрасить, приклеить, припаять. Но однажды я на него очень обиделся. Он взял мой велосипед, ржавый весь, с облупившейся краской, который хранился у него в беседке и перекрасил его. В розовый. В какой было, в такой и перекрасил. Я с ним очень ругался тогда. На следующий день дед перекрасил велосипед в голубой. Я опять: «Дед, ну меня же засмеют, за что ты раскрасил его так, а!» Дед не понимал. Я и плюнул, сел на велик, поехал по району кататься, и тут мне в спину прилетел камень. Я обернулся и услышал, как какой-то рыжий пацан с оскаленными редкими зубами бежит за мной и орёт: «Голубой!» Я остановился, бросил в сторону велосипед и пошёл на пацана, а пацан забоялся, похоже, и дёру дал, гад такой.

Я приехал к деду, кинул ему под ноги велосипед и потом долго не говорил ни слова. Только прабабушке удалось меня примирить.

Прабабушка Люда (только перед смертью мы узнали, что её настоящее имя на самом деле Агафья – переехав в Москву, она хотела, чтобы не думали люди, что она деревенская) умела успокаивать. Вот и меня, чтобы я не злился, посадила на качели, села рядом на линолеумную скамейку и начала петь матерные частушки, я очень смелся. Под вечер бабушка сделала блинов и гречку с сахаром. Мы сели за стол, поели, бабушка осталась в кухне мыть посуду, дед отправился в свою комнату, а я к приставке – в другую. Ко мне заглянула бабушка: «Будь добр с дедом». И, шаркая, удалилась. Я продолжил играть, но что-то всё не шло, не то и не так, в итоге бросил приставку и пошёл к старикам в комнату. Сел рядом с дедом, обнял его, извинился, он в ответ ничего не сказал, только расплакался.

На следующий день мы, как ни в чём не бывало, вышли в сад, а дед взял велосипед и стал его красить в чёрный.

Всход

Если на подоконник поставить бутылку воды, она нагревается – это весна уже. Нам учительница сказала: «Принесите стаканчики с землёй. Будем выращивать цветы для клумбы».

Пришёл домой, рассказал маме о задании. На следующее утро мама вручила мне целлофановый пакет с заготовкой. Вместо стаканчика у меня оказался обрезанный пакет из-под молока и в нём земля, как и положено, чернозёмистая.

Перед первым уроком мы все поставили на парты, чуть-чуть попачкав их землёй, свои заготовки. Я смотрю по сторонам и вижу – у всех стаканчики: из-под йогурта или шоколадного масла – маленькие и аккуратные. Учительница остановилась около моей парты, увидела обрезанный пакет молока и, недовольная, выдала:

– Дима, ну чем ты слушал! Я же просила – стаканчик…

Девочки засмеялись. И мне стало стыдно: «Да, зачем я вообще приволок такую здоровенную штуку?»

Каждому выдали по три семечка. Пальцами аккуратно мы разрыли землю и положили семена. Учительница передала двухлитровую бутылку воды и скомандовала:

– Полейте семена так, чтобы земля попила, не заливайте водой стаканчики, а то ничего не вырастет.

До меня дошла уже полупустая бутылка, я её наклонил, она булькнула и полила землю. Только почему-то вода не уходила, она осталась над землёй.

– Ну вот, – сказала стоявшая за спиной учительница, – ты залил её. Теперь уж не знаю, вырастет ли что-то.

На следующий день я пришёл в класс и сразу – к подоконнику, где стоял мой резаный пакет из-под молока. Вода впиталась, от неё только на земле бело-жёлтые разводы остались, пальцем я пытался эти разводы убрать. «Наверно, действительно залил, и земля заболела», – решил я.

Потом понемногу каждый день поливал, но ничего не росло. У всех начали вытягиваться тонкие зелёные ниточки из земли, а у меня – пусто. «Точно, залил ещё тогда, в первый раз», – грустил я. Мы скоро уходили на весенние каникулы: не учиться неделю, как хорошо, но что же с цветком?

– Так, дети, цветочки ваши будут без вас целую неделю. Но не переживайте, тётя Тоня их будет поливать.

На каникулах уже я всё думал, что придёт уборщица тётя Тоня поливать к нам в класс, а мой пакет с молоком выкинет. Увидит, что там земля одна – и выкинет, а землю высыплет куда-нибудь в клумбу. И тогда я на улицу вышел, подошёл к дереву, здоровенному клёну, стоявшему рядом с домом, и стал этот клён просить, чтобы он как-нибудь договорился с другими деревьями, а те как-нибудь передали хоть немного своей силы трём зёрнышкам из моего молочного пакета.

«Пожалуйста, дерево, клён ты или не клён, я тебя очень прошу, пусть у меня вырастут цветки, дай семечкам сил, пусть тётя Тоня их не заливает и тем более – не выкинет, пожалуйста, клён».

Когда я пришёл после каникул, то увидел на подоконнике в своём импровизированном горшке один маленький росток, он уже пустил три листочка, потом, через пару дней, проявился второй. Третий так и не вырос, но два других – день ото дня тянулись, росли – и вот их уже нужно было пересаживать – так быстро…

– Дима, какие у тебя хорошие для клумбы получатся цветы! – заметила учительница.

И когда мы вышли на улицу, высадили наши цветы в клумбу у входа в школу, я был рад, потому что мои в клумбе смотрелись могучими, сильными. Клумба расцвела в конце мая: цветы показали фиолетовые лепестки.

На следующий год в ту же клумбу высаживали свои цветы школьники на класс младше нас.

Сменка

Я забыл дома сменку. Учительница приказала сидеть без обуви – такое наказание. На перемене позвонил домой, бабушка (я уже умел определять, пьяная ли она, по одной фразе) сказала, что принесёт мне сменку. Я волновался, потому что знал: бабушка придёт пьяная.

Второй урок, математика. Неровный стук, приоткрывается дверь и заглядывает моя бабушка: «Здрасьте, извините… Дима – вот». И просовывает в проём мешок со сменкой. Я выбежал за дверь, кажется, за мной побежала и наша учительница. «Ты чего, – говорю бабушке, – не могла трезвая прийти. Все же видят тебя, а потом будут говорить про меня!» Бабушка оскалилась и сказала ненавистно: «Бери сменку, и помалкивай. Не твоё дело».

Вышла из класса и учительница, улыбнулась бабушке:

– Спасибо, что пришли и принесли Диме сменку. А то у нас, знаете, такие порядки в школе. Совершенно нельзя без сменной обуви…

– Иди учи, шалашовка, а не про порядки рассказывай, – сквозь зубы ответила бабушка.

Мы с раскрасневшейся учительницей молча вошли в кабинет.

Чих

Это был первый раз, когда я возвращался домой один из бара. С антигистаминных накрыло ещё больше, и поэтому центр Москвы, богатый на виды и питейные заведения, казался очень радушен, мил и приветлив.

Я шёл по Цветному бульвару, в центре его снимал воображаемую шляпу перед медными скульптурами клоунов. Они как будто куда-то опаздывали, и в этом я чувствовал особое родство их с московским мной, который ещё только чуть ступил во взрослую жизнь – первый раз напился, но уже жил в ритме вечного опоздания на пятнадцать минут.

И вот я кланялся, паясничал перед клоунами, за мной с лавочек наблюдали пьянствующие, хохотали немножко, но мне было всё равно – Москва хоть и маленькая, но это из области фантастики здесь встретить одного и того же человека дважды, так что хоть голый ходи – завтра же забудут.

Я надел наушники и двинулся вниз по бульвару к «Трубной», напевая под нос. Мне навстречу шли две девушки. Одна была такая красивая: на губах чёрная помада, как бы растрёпанные, но на самом деле тщательно уложенные золотистые волосы, глаза как будто безразличные, но внимательные и глубокие, а ноги …

И вдруг я чихнул. Опять всё из-за пыльцы. Чихнул так, что из уха вылетел наушник. Только поправил его и снова посмотрел на девушку. Она что-то мне сказала или показалось? Девушка уже совсем близко. Я вытащил наушники и спросил:

– Извините, вы что-то сказали?

– Вы чихнули, – улыбнулась она. – Будьте здоровы!

– А, спасибо. Спасибо вам большое.

И не останавливаясь, они с подругой прошли мимо. В тот вечер я поблагодарил весну за то, что благодаря ей на меня обратила внимание та девушка. Но вместе с тем корил Москву за то, что хоть она и маленькая, но никогда мне больше не повстречать ту девушку.

Сигареты

У нас кончились сигареты. В подъезде мы докуривали последнюю на троих: я, Алик и Паша.

– Курить хочется опять, – сказал Алик, как только кончилась сигарета.

– Думаю, смогу нарыть, – ответил я на это, – дома есть.

И мы пошли ко мне домой, но я передумал быстро:

– Бабушка дома, наверное, не получится.

– Блин, ну ты чё, – возмущались пацаны.

Паша, который считался другом Алика, разозлился:

– Ты нам должен.

– Ничего я тебе не должен, – я посмотрел на Алика, а тот отвёл глаза, – но курить я тоже хочу.

Стали придумывать, как достать сигарет. Решили написать письмо «от сестры». У Алика хороший почерк, он красивыми буквами выписал: «Пожалуйста, продайте моему брату сигареты «Мальборо» красные. Сама не могу прийти, заболела». И дальше фамилия, имя, число, время написали и подпись поставили.

– Ну что, кто пойдёт? – спросил Паша. – Давайте тянуть соломинки или типа того.

– Кинем монетку, – предложил я. – У двоих по-любому будет либо орёл, либо решка. Кто в меньшинстве – тот идёт.

Проиграл я, у меня у одного оказался орёл. С этой бумажкой Алик и Паша меня отправили в магазин, а сами остались ждать у входа. Я подошёл к продавщице, она на меня так ненавистно зыркнула, что я вместо того, чтобы протянуть ей письмо, зачем-то вытащил деньги и попросил жвачку.

– На! – единственное, что она сказала мне.

На ладони у меня лежала жвачка и три рубля. Я быстро вышел из магазина.

– Ну чё, прокатило? – нетерпеливо спросил Паша, переминавшийся с ноги на ногу.

– Нет.

– Не поверила?

– Не поверила. Говорит, даже если болеет, то всё равно сама должна прийти.

– Гонишь. Она никому не отказывает. Там Зухра, такая тёмненькая и пухленькая, кольцами золотыми обвешана, она продаёт, да?

– Да, она.

– Ладно, дай мне денег. Я сам к ней пойду, всё разрулю.

– Я, короче, что-то затупил и с перепугу купил жвачку.

– На наши деньги? Ты офигел?

Паша толкнул меня, и я упал. Он бил ногами и не давал встать. Алик стоял рядом, – просто стоял, руки в карманах, и ничего не делал. Я схватил Пашу за ногу и попытался повалить, но тут он заехал мне другой ногой по лицу. Я сжался, в глазах поплыло и только услышал:

– Слышь, Лялик, возьми у этого козла жвачку и деньги.

Алик подошёл ко мне, залез в карман моей куртки. Я попытался ударить его. На прощание Паша снова залепил мне ногой по голове и разбил нос.

Я больше не общался с Аликом, а когда узнал, что он сел в тюрьму за угон, сначала обрадовался, а потом ужаснулся своей радости.

Почтальон

За свою работу мой друг Антон пообещал мне двести рублей. Я согласился.

Мы работали почтальонами. Раз в месяц нужно было обойти микрорайон, закидать в почтовые ящики счета за коммуналку. Начали с самой окраины района. Заходили сначала вместе в один подъезд, поднимались в пролёт между первым и вторым этажами (там обычно стояли ящики): я – слева, друг – справа, и раскидывали. И если вдруг не получалось запихнуть конверт в ящик с нужным номером, то мы запихивали их несколько в один ящик. Конверты рвались, но нам было всё равно – лишь бы быстрее сделать.

На выходе у одного из подъездов на Антона налетел пьяный мужик, целоваться хотел. Друг дал ему в зубы смачно, и мы убежали. Запыхавшиеся, остановились у дома номер четырнадцать.

– Для этого дома есть счета? – спросил я.

Антон кивнул, и мы зашли в подъезд. На каждом подъезде на входной двери стоял кодовый замок, но подбирать к нему код не приходилось – нужную комбинацию всегда видно: там, где кнопки темнее, туда и надо жать.

Однажды, когда мы раскидывали письма, на лестничную клетку из квартиры выбежала бабка в ночнушке с васильками, тряпкой давай нас колошматить: «Ах вы, наркоманы!» Друг мой всё-таки был нервный, злой мальчуган тогда – он ей тоже в зубы дал, но нежно, скорее просто чуть оттолкнул. Больше мы в тот дом не возвращались.

– Эта дура старая в прошлый раз на меня собаку свою спустила, я со страху вылетел в окно, через козырёк и как втопил, – рассказывал Антон. – Задолбало.

Он об этом говорил слишком часто, что его задолбало, и поэтому я всё надеялся, что он действительно уйдёт, а его место займу я. Какая разница, кем работать, от кого отбиваться: от пьяных мужиков или безумных бабок с собаками – лишь бы деньги получать, так, чтобы на новые диски с играми и музыкой хватало.

Не знаю, когда Антон перестал быть почтальоном, но обещанные двести рублей он мне так и не отдал.

Митя

Я пришёл домой, а рядом с приставкой Dendy – пакет. В нём куча картриджей. Я обрадовался, подумал на своего дядьку, который с нами вместе жил. «Какой Митя всё-таки молодец!» – хвалил, перебирая картриджи в пакете. А их принёс внезапно объявившийся отец. Но мама об этом не сказала. И так странно смотрел на меня дядька, когда я его благодарил потом три недели, старался всячески его задобрить: подогревал ему обед, освобождал телевизор, когда он приходил домой.

В основном домой Митя приносил краденое или заимствовал насовсем что-то у собутыльников. Так для моего первого компьютера появились колонки, за матерчатыми накладками которых я прятал сигареты, зажигалку и – для особого случая – презервативы.

Дядька был опасный всё-таки мужик. Сломал бабке моей по пьяни руку, прятал у себя в диване пистолеты, дрался с дедом, с отцом своим, когда тот пытался сделать потише телевизор, орущий на весь дом в пьяные Митины ночи.

Дядьку пытались устроить на нормальную работу. Пристроили кое-как в автосервис. На второй день Митя отказался вставать с постели и сказал: «Я никуда не пойду». Он не зарабатывал, но у него всегда имелись деньги. «За собачью жизнь – цена, меня забетонируют», – заключил Митя в последний день, когда я видел его живым. Ему не исполнилось и двадцати шести.

Ангелина

В голове ватно и мешанно, над головой – оранжево. Жирные точки фонарей гудят, и вместе с ними гудела моя голова.

– Дим, может, послать его?

От метро я шёл молча, а она работала в режиме радио.

– Может, бросить всё-таки? – повторила Саша.

Я смотрел на неё изредка. Её воспаленные алкоголем глаза, скорее всего, не сомкнуться до самого утра, и всё это время она будет задавать мне, себе, кому бы то ни было вопросы, на которые никто, кроме неё, ответить не может.

– Саш, думаю, тебе хватит на сегодня пива, – я попытался отнять у неё бутылку, но не получилось.

– Мне Костя позвонил. Позвонил. Я так боялась этого звонка, сама ему не набирала всю неделю.

– Ты уже говорила это.

Перед отъездом в тур по двадцати городам Костя поссорился с Сашей, она вызвала меня запивать свои боли. И напились.

На улице – ночь. Холодать начало по-осеннему, хотя лето даже на календаре не началось ещё. Оранжевый свет нашёптывал тепло, но обманывал. Холод начал подбираться ко мне, как только почуял, что я трезвею.

– Он сказал, – не унималась Саша, – что его заставила позвонить Нина. Она дала ему свой телефон. Со своего ему звонить не хотелось. Не хотелось. А не денег не было.

– Это ты как поняла?

– Сам сказал. «Вот, у нас тур кончается, скоро увидимся же. Готовишься? Побрила заросли?»

– Он шутит.

– За две минуты успел довести меня. Какой же у него поганый язык! Там люди вокруг, а он… чёрт! Зачем мне нужно говорить, что вчера он спал в одной кровати с ней? «Очень плохо, что между нами постоянно ходил кот, мешал обнимать Нину».

– А вдруг Костя просто хочет, чтобы ты приревновала?

– Сказал, сегодня опять с ней будет спать. Кот не помешает. Квартира другая.

Саша курила. Раньше, когда я сам ещё не бросил, она хвасталась, что курит только на концертах.

– Костя просто устал, – успокаивал я Сашу. – Не знаю, может, у него крыша едет. У них же это последний тур. (После пяти лет безуспешного музыкального рейвования Костя принял решение (читай – перерезать себе горло) группу распустить, и по этому поводу пребывал в чёрной депрессии.)

Саша не слушала меня. Я замолчал.

Мы двигались вдоль дороги. Мимо нас редко проносились машины. Окраина города спала, и только полязгивали поезда, подходящие к недалеко расположенной железнодорожной станции. Подул ветер. С сухого асфальта поднялась туча пыли и пронеслась сквозь нас.

Хрипло и прерывисто завыл гудок. На середине дороги я увидел девушку в белом пуховике с розоватым оттенком. Она стояла, пошатываясь, перед капотом машины. Водитель сумел вовремя затормозить, но, остановившись, продолжал сигналить. Когда гудок стих, водитель сдал немного назад, объехал девушку и поехал дальше.

– Чуть не сбил, – заметил я. – И куда торопилась?

– На смерть, наверное. Что мне с Костей делать? Вот ты, как мужик, скажи мне.

– Как мужик, я бы вообще не хотел это обсуждать. Ну, обижаешься ты по делу. До сих пор не ушла, значит, не так ужасно вам и живется.

– А недавно он говорит: «Может, я на тебе жениться хочу?».

Мы приблизились к девушке. Она уже стояла недалеко от автобусной остановки на краю бордюра. Её трясло. Она – несуразно пухлая и маленькая. Я оглянулся, когда мы прошли мимо неё, и увидел детские глаза. Она плакала и странно смотрела на проезжающие машины.

Саша бросила пустую бутылку из-под пива в урну.

– На чём ты там остановилась? – спросил я у Саши.

– Недавно он встречался со своей бывшей. Причем сказал мне об этом, когда подвозил меня до работы. «Я, кстати, сейчас к Насте, вещи надо передать. Заодно посидим в кафешке, чай попьём».

– Ладно, Санёк. Ну, ты же не дура.

– Костя просто встретиться ходил. Она же – семь лет его жизни! Семь лет.

– Ну да. Семь лет, а ты – два.

Я снова оглянулся на девушку. В её сторону нёсся черный, похожий на катафалк, джип. Девушка наклонилась вперед, но тут же дёрнулась назад. Машина пролетела, едва не задев её. Летящий вслед за катафалком ветер распахнул пуховик девушки.

– Видела девку?

– Какую?

– Мы сейчас мимо остановки шли. Кажется, она хочет под машину прыгнуть.

– Да ладно? – Саша обернулась.

Девушка так же стояла, пошатываясь.

– Давай подойдем, – предложила Саша.

– Может, мне показалось. Глупо получится, если мы придем, а она автобус ждёт.

– Идём.

Мы вернулись на остановку и встали за спиной у девушки.

– Подожди, Саш. Автобус едет, вдруг она сядет сейчас. Может, пьяная, вот её и трясёт. Посмотрим, ладно?

Но в автобус девушка не зашла, и как только двери его закрылись, она повернулась к нам:

– Что, никогда труп не видели? Так будет вам!

Мы подхватили её и посадили на скамейку у остановки. Девушка перестала вырываться, но мы не отпускали её.

– Всё хорошо, – повторял я, – всё нормально. Всё будет хорошо, чего это вы.

– Нет, не будет, – она прятала лицо в истрёпанном вороте пуховика.

Девушка смотрела как будто через нас. На дорогу. Её светлые волосы с тёмными корнями были мокрыми и слиплись. Девушка едва проглатывала воздух и бормотала:

– Я… я-я-я… я… б-б-бе-бе-б… я.

Мы с Сашей переглянулись. Я перестал держать девушку:

– Как вас зовут?

– А… а-а… я… Ангелина.

– А я – Дима. Это вот Саша. Что же вы, с таким именем и на такое хотите подписаться.

– Оставьте… меня.

– Мы так просто вас не бросим.

– Я никому не нужна совсем!

– Как никому? – вмешалась Саша. – Мы вот, здесь, с вами.

Ангелина рванулась к дороге. С трудом мы усадили её обратно.

– Оставьте меня! Так будет лучше! Я не нужна никому такая!

– Если бы никому не нужны были бы, нас бы рядом не стояло, – говорил я, и теперь Ангелину мы с Сашей держали вдвоем. – Мы точно не отстанем от вас, понимаете. Нужна или не нужна – это как хотите, но мы никуда без вас теперь не пойдем.