Читать книгу Жизнь как она есть. Объяснение в любви (Владимир Троекуров) онлайн бесплатно на Bookz (6-ая страница книги)
bannerbanner
Жизнь как она есть. Объяснение в любви
Жизнь как она есть. Объяснение в любви
Оценить:
Жизнь как она есть. Объяснение в любви

4

Полная версия:

Жизнь как она есть. Объяснение в любви

Даже монументальное многофигурное полотно Иванова, изображавшее явление Христа народу на Иордане, при всем богатстве человеческих характеров, подробно описываемых экскурсоводами, не говорило Борису главного. Пророк Иоанн указует всем на Христа, чья маленькая фигурка видна вдали. Воины, рабы, фарисеи, Иуда, Петр, Иоанн… Все смотрят по-разному. Равнодушно, с надеждой, любопытством. И Борис лишь один из них. Он глядит с недоумением. Почему все взирают на Христа? Его маленькая фигура так далеко. Что Ему до Бориса и всех? И что Он для нас? Ответа не было…


Бориса мучило постоянное, неистребимое желание исчезнуть, раствориться, «вернуться к началу»… Но какому? Иногда плодом его напряженных размышлений и неясных снов становились странные строки в толстой общей тетрадке, в которой он пытался сформулировать родившиеся в нем смутные чувства и тяжкие думы.

«Истина, к которой взывал я так долго и исступленно, внезапно открылась мне, но я ужаснулся и отшатнулся от нее, и она скрылась от меня во мраке. Она исчезла, не сумев проникнуть в мою память, ибо я не принял ее. И само воспоминание о ее появлении истаивает во мне неприметно, быстро и легко, так что теперь я уже сомневаюсь, точно ли она предстала предо мной или была лишь выдумкой моего воспаленного сознания, померкнувшего на мгновение и пробудившегося вновь, чтобы припомнить о страшном своем сне… Но если сомнение мое истинно, почему же тогда так мучает меня сожаление, что в тот момент силы и решимость оставили меня и я не смог принять ее и потому вернулся во тьму, которую все считают светом, как до сих пор считал и я?..»

Как-то раз еще до встречи со Светланой он попытался найти истину в вине. Прямо по Блоку. Буквально. Борис никогда особенно не выпивал. Иногда в компании он позволял себе немного сухого или крепленого вина, и только. Он всегда хотел сохранять свой ум ясным. Но однажды, когда уже после окончания института они собрались тесной компанией студенческих и новых друзей, он вдруг решил заглушить гложущую его тоску спиртным и выпил больше обычного…

Он очнулся там же, где и сидел во время застолья. Открыл глаза и понял, что проспал почти весь вечер, откинувшись головой на спинку дивана. Вокруг продолжалась веселая вечеринка. Кто-то танцевал, кто-то оживленно разговаривал, шутил, смеялся… Он пошел в ванную комнату, чтобы холодной водой смыть с себя одурь сонного забытья. «Спасенья нет ни в чем: ни в забытьи, ни в пьянстве. На жизнь я обречен глухим ее коварством…» – думал он, глядя на бегущую из крана воду. Пробуждение сознания и возвращение к жизни означали возвращение к тем же проклятым неразрешимым вопросам.

Истина иллюзии

Надо было во что-то или в кого-то верить, как-то жить, а не мучиться. Дело в том, что, будучи убежденным атеистом, Борис тем не менее имел веру. Он вырос на романтике революции и Гражданской войны, почитал классиков марксизма-ленинизма и героев революции… Хотя Борис не был членом партии и страдал душой от лицемерных коммунистов и лицемерной компартии, он искренне верил в идеалы коммунизма, в возможность построения справедливого общества и осуществления всеобщего счастья (пусть не в ближайшем будущем и даже не при его жизни). Учение Маркса и Ленина было для него истинным и потому всесильным. Правда, смерть в нем побеждалась лишь условно, символически, в виде мумифицирования вождей и в благодарной памяти далеких потомков. Иногда Бориса посещала смущающая мысль о странном пристрастии компартий к бальзамированию своих генсеков (Ленин, Г. Димитров, Хо Ши Мин, Сухэ-Батор). Что-то в этом было сродни древним религиозным ритуалам, а не диамату и истмату12.

Осторожные намеки знакомых на теневые стороны советской истории Борис поначалу с возмущением отвергал как клевету «вражьих голосов». Он с горячностью юного всезнайки спорил с собственной матерью, рассказывавшей ему, как в ее родной деревне проходило раскулачивание и коллективизация и какие пьяницы, и лодыри на самом деле входили в сельские комбеды13, романтизированные советской историографией. Но, в конце концов, кризис все же настиг его. Копившиеся годами факты фальши официальной пропаганды и лжи официальной истории сделали свое дело. Жизнь его надломилась, когда он стал узнавать правду обо всем ужасе революционного лихолетья и сталинских репрессий. Это была полная духовная катастрофа. Мир для него перевернулся… По вечерам, поначалу таясь даже от Светланы, он читал книги, привезенные из-за границы или вышедшие в самиздате, за распространение которых тогда еще лишали «осознанной необходимости» и отправляли по этапу в отдаленные места Советского Союза. По ночам ему снились мучительные кошмары о тысячах невинно убиенных жертв революции, Гражданской войны, коллективизации, массовых репрессий, ему виделись списки на ликвидацию, подписанные партийными вождями…

На какое-то время Борис стал, как он сам себя называл, «благочестивым безбожником». В то время он любил парадоксы. Он рассуждал о вере и боге. Своей вере и своем боге. День ото дня он делал записи в своей тетрадке:

«29 мая. Истинная вера критики не боится. Она всегда выше ее.

22 июня. Верить нельзя. Никому нельзя. Своим родным, себе самому нельзя. Вера дарит надежду. Но вера обманывается, ошибается. Ошибается люто. Смертельно, болезненно до безумия, до нежелания жить. Нельзя верить. Нет, нельзя. И не верить невозможно. Никаких сил человеческих не хватит, чтобы не верить. Нет таких людей, быть не может. Безверие изматывает, ожесточает, иссушает душу до бесчувственности…

24 июня. Не только надежда придает силу. Когда ее отнимают у человека, он, вдруг лишившись опоры, поддержки, уже отчаявшись, пережив горе утраты, перестрадав, неожиданно для самого себя чувствует в себе особенную силу. Не ту легковесную, дареную и поверхностную, которую мы не ценим, ибо она слишком просто нам достается, а глубинную, выстраданную, о мощи которой человек лишь догадывается по глухой тяжести внутри себя. Она придает ему твердость, цельность, уверенность, стойкость. Она, словно второе дыхание, пришедшее изможденному, измотавшемуся, обессилевшему, но не сошедшему с дистанции. Главное не сойти, не сдаться. И оно придет, это второе дыхание… Если придет…

13 сентября. Из живого человека бога делать нельзя. У него всегда есть слабости. И когда обстоятельства сложатся так, что он в силу какой-то из них отступится, дрогнет, сияние его, нимб померкнут, то разочарование создавшего себе этот образ боготворца будет жестоким. Страшным. Ибо рухнет мироздание, наступит тьма, где лишь боль и стон… Богам не прощают ошибок. Человеку – да, но богам – нет.

Смерть бога равносильна гибели боготворца. И если он переживет ее телесно, то останется опустошенным или злорадно-циничным, пока кому-нибудь не удастся вдохнуть в него истинную жизнь, став для него новым богом или богоподобным. Но этого нового бога, скорее всего, уже никогда для него не будет. Переживший смерть своего бога не решится или не сможет сотворить себе нового.

Но как быть человеку, чья душа жаждет бога, взыскует его и готова уже принять, и в то же время он знает, что его ожидает, какой опасности он подвергнется, какая катастрофа грозит ему из тьмы и света будущего? Решится ли он на страстную истовую веру вопреки разуму, грозящую гибелью в случае обмана, но и дарящую невиданную силу и мощь?.. Каждый решает сам…

21 сентября. Когда теряют веру в человека, начинают верить в бога. Но боги, как люди, рождаются, живут и умирают. Для того чтобы избавиться от разочарований и предательств, от падения и смерти богов, надо взрастить бога в себе. Человек! Стань самому себе богом. Не ищи опоры вовне, и твой бог умрет лишь вместе с тобой. После тебя. Так ты избегнешь страданий безбожника и вероотступника. Но, взрастив бога в себе, ты обречешь себя на великое беспросветное Одиночество, ибо не предают лишь того, кто никому не верит.

10 октября. Чтобы испытать блаженство, надобно вначале познать страдание, так же как для веры необходимо отчаяние»…

Однажды, листая сборник произведений Достоевского, Борис наткнулся на его письмо из ссылки к Н. Д. Фонвизиной, в котором писатель изложил свой символ веры, который, по его словам, «очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»14. Борис позавидовал Достоевскому, не его вере во Христа, а вообще его вере, его убежденности, тому, что у него есть такая опора для жизни, хотя он и писал: «я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных».15

Борис тоже был сыном неверия и сомнения, а его голова была переполнена разрушительными сопротивными доводами. Его жажда веры не могла найти себе предмета, объекта. Он боялся нового обмана, разочарования, новой боли и страдания утраченной истины. Борис много читал Достоевского, подчеркивал карандашом фразы и абзацы, возвращался к ним опять. Он тянулся к Достоевскому душой, чувствуя в себе страстность его героев, их отчаяние и надрыв, хотя и не понимал его веры. Более близок и понятен Борису был бунт Ивана Карамазова. Мир вокруг страшен и несправедлив, полон страданий, войн. Даже невинные дети страдают и погибают… Где же благость Творца? Да есть ли Он? А если есть, то в чем же Его Промышление о мире? Зачем было создавать весь этот ужас? Ради чего?

Как-то раз ему посчастливилось купить сборник стихов Арсения Тарковского. Среди его переводов он наткнулся на стихотворение Ираклия Абашидзе «Голос у Голгофы» и был потрясен. Борис перечитывал его снова и снова, заучил наизусть и повторял, повторял до боли дорогие строки:

                       …О боже,                       распятый за истину                       В Иерусалиме,Душе моей страстной                       несносны земные утраты.Я в поисках истины,                       зверя степного гонимей,судьбою истерзан,                       у гроба стою                       нераспятый.Пока не исчез я бесследно                       под крышею гробав утробе отчизны твоей,                       каменистой и ржавой,скажи мне:                       к чемутак стремились при жизнимы оба?Скажи наконец:что есть истина,боже мой правый16.

Стихотворение было для Бориса откровением. Выражением его собственной душевной боли. Однако оно являло истину страдания, но не саму Истину.

В букинистическом отделе «Книжного мира» на Калининском проспекте, куда Борис часто заходил в те времена, когда хорошие книги были еще бо́льшим дефицитом, чем хорошая колбаса, ему случайно попалась книга Ираклия Абашидзе о поисках следов Руставели в Палестине. Из нее он узнал, что полюбившееся ему стихотворение входит в большой цикл стихов, связанных с этими изысканиями. Потом Борис так же случайно увидел по телевидению выступление Абашидзе на творческом вечере и был потрясен услышанным. Престарелый поэт почти потерял речь, он сипел и хрипел, тяжело выговаривая слова. «Бог наказал меня, лишив голоса», – сказал он со сцены в полный зал и с трудом прочитал одно свое стихотворение…

Борису невыносимо захотелось написать ему письмо и поделиться чувствами, которые переполняли его, словно перегретый пар готовый взорваться котел. Он чудом раздобыл адрес, дозвонившись в Союз писателей, и в коротком страстном письме написал о том, как его поразили стихотворение, голос и судьба поэта, спрашивал о цикле стихов, посвященных Руставели, и закончил своим собственным не менее страстным и отчаянным стихотворением:

Я слышал голос твой, поэт,                       глас у Голгофы.Распятья страшный силуэт                       чернел сквозь строфы.Ты припадал к его кресту –                       ключу в пустыне.Взывал об истине к Христу                       как благостыне.И рядом с ним себя распял,                       алкая правды.А он уста сжимал,молчал.Ты тщетно страждал.На кожу пыльную землимольбы,                       как кровь, стекали,до слуха Божьего не шли                       и иссыхали.И вскоре голос твой пропал –                       иссох от жажды.Росинки ты не получал,                       ни слова правды.Тебя, поэт, бог покарал                       за святотатство.Он истины, как ты, не знал,                       само коварство…

Это был бунт. Открытый, надрывный, болезненный. Отчаявшись «достучаться до небес» и получить, наконец, ответы на свои вопросы, Борис дошел до богоборчества. Молчание Бога в ответ на свои вопрошания об истине Борис счел «коварством», как ранее обвинил в коварстве саму жизнь, обрекшую его на бессмысленное и бесцельное существование.

Сам того не понимая, он жаждал и требовал ни много ни мало откровения Истины. Ни слов о ней, каких-то доказательств, аргументов, а непосредственного познания ее самой. Не сознавая того, он требовал прямого богообщения. В сущности, в этом Борис повторял бунт Иова17. Он готов был судиться с Богом, если… если Он действительно есть…

Неожиданно Борис получил ответ… но не от Всевышнего, а от поэта, что в тот момент для него было почти равнозначно. Ему пришла заказная бандероль, в которой он обнаружил сборник стихов Ираклия Абашидзе с циклом стихов «Палестина, Палестина». На обратной стороне обложки Борис увидел краткие слова благодарности «за прекрасное письмо» и автограф. Борис был счастлив и горд тем, что ему, безвестному читателю, ответил не просто именитый поэт, а на тот момент еще и Председатель Верховного Совета Грузинской Советской Социалистической Республики, своего рода живой небожитель советского пантеона. Борис внимательно прочитал цикл «Палестина…», написанный в 1960–1963 годах и состоявший из двух вступительных, одного заключительного стихотворений и восьми «Голосов», «услышанных» автором в грузинском Крестном монастыре Палестины, последнем убежище Руставели, почившего там в тринадцатом веке. «Голос у Голгофы» был центральным в цикле и самым значительным во всем сборнике. Но отчаявшемуся сердцу Бориса оказались близки еще несколько строф. От лица легендарного древнего поэта Грузии его современный почитатель писал:

Зачем                       богоотступничество мнев вину вменяюти грозят расплатой,когда на свете                       о моей винеты ведаешь один,мой бог распятый?18

Нечто подобное Борис пытался выразить и в своих стихах. Спор человека с Богом, упреки, обвинения – это отношения двоих и третий здесь не судья. Существуют только двое: Творец и тварь, наделенная Им разумом и свободой. Свободой, способной бросить вызов Самому Творцу:

«Не знаю, похулишь или похвалишь,лишь твоему подсуден я суду,судья всевышний мой,и от тебя лишьвеликодушья и прощенья жду.…………………………………Ты поклоненья требовал слепого,Коленопреклоненья одного,но только мысли, воплощенной в Слово,я поклонялся, веря в естество19.

Именно «слепое поклонение» и выхолощенная обрядность отталкивали Бориса от того, что он считал религией. Знания о ней он почерпал из советских кинофильмов и учебников атеизма и религиоведения. Человек звучал для него так же гордо, как для Горького, а мудрая мысль, облеченная в человеческое слово, вызывала действительное восхищение и преклонение. Однако у Абашидзе спор Руставели с Богом заканчивался мирной кончиной в окружении братии монастыря:



Когда-то здесьза истиной по следу                   он шел,                                 предвестьем истинытомим.С кем спорил он?С кем затевал беседу?!                   Не сомневался.                                 Веровал.                                                Аминь.

Борис же во всем сомневался и ни во что не верил. Это было сущим проклятием, невыносимым и нескончаемым. «О, злее зла зло это!..»

* * *

Светлана не видела дневниковых записей Бориса, но интуитивно чувствовала, что ему тяжело и, как могла, поддерживала его. С ее рациональным умом Светлана никогда не принимала близко к сердцу лозунги советской пропаганды. К тому же у нее был замечательный дедушка, которого Борис еще успел застать в живых. Ему было уже под девяносто лет. Он успел родиться и вырасти в прежней, настоящей, России, принять участие в Первой мировой, пожить за границей с тем, чтобы, затосковав по родине, вернуться уже в страну Советов. Богатые семейные предания о жизни старой, еще царской России, правда о голодоморе и коллективизации в СССР давно раскрыли Светлане фальшь советской власти, и потому это был кризис только Бориса. Он искал в жизни опору, смысл, цель… Светлана была практичней. Она искала подходящий комод в тесную комнату и удобные табуретки на маленькую кухню. Ей хватало забот о семье, о сыне… Сам Борис и маленький Василек и были смыслом ее жизни. Но она не возражала против его поисков, хотя и смотрела на них как на некую блажь.

Паломничество в страну Востока

Поиски истины заводили Бориса в места разные, порой экзотические. Он штудировал Фрейда и пытался разгадывать по нему свои сновидения; испробовал на себе голотропное дыхание по Грофу, в надежде докопаться до глубин своего подсознания, а, если повезет, то и узнать о своих прошлых воплощениях – не там ли лежат причины всех его нынешних бед. Забредал на Семеновскую в Центр дианетики, адепты которой обещали за кругленькую сумму скорое обретение душевного равновесия в результате одитинга –дикого эрзац-психоанализа хаббардовского пошиба. Долго еще они забрасывали его своими безграмотными письмами, упорно зазывая на очередной платный тренинг, сулящий достижение немыслимого совершенства.

Перепробовав «западные пути», то ли под влиянием Германа Гессе, то ли в силу общего увлечения экзотикой, Борис подался-таки «на Восток». Он посещал торжественные и шумные собрания кришнаитов, где разносили прасад милые русские девочки, завернутые в сари из крашенной в оранжевый цвет марли, и распоряжались суровые бритоголовые кавказские парни со странными, с потеками белесыми пятнами на лбу – знаками особого посвящения. Однако сам Борис получил посвящение и личную мантру для трансцендентальной медитации от американских последователей Махариши Махеш Йоги, коленопреклоненно бормотавших на санскрите молитвы о новых учениках перед фотопортретом учителя, обложенного их приношениями – свежими фруктами, цветами и кусками хлопковой ткани. Борис сосредоточенно пел священный слог Ом, прочищая чакры, чтобы затем чисто и бескорыстно полюбить человечество во всю мощь своей раскрытой анахаты. В медитациях он созерцал какие-то криптографические тексты, которые, как он думал, скрывали от него искомую истину. Он даже зарисовывал по памяти некоторые знаки, но все равно не мог их расшифровать.

Борис читал полуслепые ксерокопии индийских йогов, кое-что практиковал из хатха-йоги, но непонятную для себя радость вдруг обнаружил, наткнувшись в какой-то из индийских книжек на рассуждения йога о распятии Христа. Йог читал Евангелие «по-индийски» и считал трехдневное пребывание Иисуса в гробу трехдневным состоянием самадхи – мнимой смерти йога, в котором он получает высшее откровение. Стражу, мол, подкупили, удара копьем не было, и через три дня Иисус восстал из мертвых. Логика во всем этом была чисто индийская, ни с Евангелием, ни с научной критикой Библии не было ничего общего, но Борис вдруг ощутил необыкновенную радость от мысли, что Христос остался жив. Пусть самадхи, пусть йога… Но он жив!!! Борис несколько дней ходил в радостном возбуждении, пересказывая близким знакомым прочитанное. Никто не понимал его радости. Он и сам не понимал. «Если Иисус и был в самадхи, тебе-то что до того?» – корил его внутренний голос всегдашнего сомнения. Борис не знал, что ответить. Радость его была не рассудочной.

Тем не менее, он продолжал ходить в одну школу доморощенной советской йоги, где глубоко дышали, танцевали под медитативную музыку и чистили энергетические меридианы… Правда, Борис ничего этого в себе не видел и не чувствовал, хотя по уверению инструктора должен был ощущать и зреть. Только однажды у него перед глазами мелькнули светящиеся нити каких-то энергетических каналов.

Однажды в этой школе им сказали, что пришло время сделать одну длительную генеральную чистку всех каналов и чакр и вступить в общение с Высшим существом, которое само откроется им в каком-либо образе. «Наконец-то», – подумал Борис и приступил к подготовке. В соответствии с наставлениями он долго и тщательно выполнял все предписанное, потому что очень хотел постичь Брахму (так он решил для себя называть Высшее существо в согласии с индийской традицией). В какой-то момент напряженных усилий тела и ума Борис увидел не очень ясный, но узнаваемый образ человека. Он различил только лицо с доброй, сочувствующей улыбкой на устах…

В тот момент Борис не ощутил в себе ничего особенного, но интерес к дальнейшим упражнениям с чакрами у него пропал. Он был удивлен и смущен одновременно. «Это Христос», – почему-то решил он. Все в том же смущении он еще походил пару месяцев в свою «школу», но смотрел на все происходящее отстраненно. «Значит, христианство, – думал он. – Какое? Наверное, надо сначала узнать свое, русское. Вот есть же живая традиция, Православная Церковь… А потом уж, если что-то будет не так, искать другое…»

Когда Борис еще ходил в свою «школу йоги», он накупил там брошюрок, в которых все религии были смешаны в одном коктейле: нравственные заповеди христианства, ислама и буддизма… Статьи о медитации, мандалах, Иисусовой молитве… Последняя его заинтересовала. Он прочел рекомендованную там книгу «Откровенные рассказы странника…», а заодно и статьи Игнатия Брянчанинова на ту же тему. Купил и кое-что прочел в пятом томе «Добротолюбия», посвященном «умному деланию», да и сам начал читать Иисусову молитву во все пустующее время – в основном в дороге на работу и домой, в разъездах по городу… Как-то раз в метро он стоял напротив ряда сидений, держась за верхний продольный поручень, молился и думал о чем-то своем, поскольку молиться, не отвлекаясь, не получалось. Сидевший напротив подвыпивший мужичок начал было спрашивать его, не художник ли он, и прочую пьяную чепуху. Но Борис не отвечал, молча смотрел на него, повторяя мысленно одну и ту же просьбу к Богу о помиловании. Мужичок продолжал свои расспросы и рассуждения, досадуя на неразговорчивость Бориса, но потом вдруг оборвал себя на полуслове:

– Ты что, молишься что ли? – изумился он собственной догадке, удивленно взирая на Бориса снизу-вверх.

Но Борис промолчал, хотя внутренне подивился, как это нетрезвый пассажир догадался о его «умном делании». Однако в жизни его ничего не менялось. Иногда он чувствовал какое-то тепло возле сердца и его охватывало воодушевление, но ответов на свои главные вопросы он не получал. Постепенно к нему вернулась беспроглядная тоска.

Однажды, когда Борис был дома один и молился, его охватило лютое безысходное отчаяние, и он в изнеможении повалился на пол: «Все бессмысленно, – думал он, лежа ничком на полу. – Бог меня не слышит. Сотни раз в день я молю Его: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного. Но ничего не меняется. Я все так же не знаю, зачем я живу, для чего мучаюсь…» Он долго лежал, уткнувшись лбом в старый вытертый ковер. Когда в дверь позвонили, Борис тяжело поднялся и пошел открывать: Светлана с Васильком вернулись с прогулки…

Той ночью Борис во сне ощутил себя как бы вне тела в бескрайнем черном космосе без света и звезд. Над ним простиралась невидимая бесконечно высокая бездна. Он падал в эту высь и чувствовал себя маленькой песчинкой, затерявшейся в этих незримых просторах. Его начал пробирать страх, который постепенно нарастал. Внезапно откуда-то с высоты как гром прозвучал над ним ясный властный голос: «Ты услышан!» Его охватил ужас, неизъяснимо смешанный с радостью и ликованием, от которых он разрыдался и проснулся весь в слезах. Никогда в жизни, ни до этого, ни после, Борис больше не слышал такого голоса. Это был глас Божий. Борис в этом не сомневался. Если бы он тогда знал Псалтирь, то воскликнул бы с псалмопевцем: «Господи, чтό есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?»20 А может, повторил бы за Давидом: «Близок Господь ко всем призывающим Его, ко всем призывающим Его в истине»21. Но Борис Псалтири не знал и слов для выражения своего изумления у него не было.

Тяжесть и тоска оставили его душу. Он как-то сразу успокоился и перестал читать Иисусову молитву с прежним напряжением и воодушевлением. Но и йогу он тоже бросил. Пришло время узнать что-нибудь о Православии. В его голове сидело множество атеистических аргументов против Бога и Церкви, а в метро к нему то и дело приставали сектанты, к которым у Бориса было стойкое отвращение еще с советских времен. Его внутренне трясло от их елейных зазываний, но аргументов не было никаких.

bannerbanner