скачать книгу бесплатно
Но еще больше он боялся ее измены. Она стала бы крахом всей его жизни. Светлана для него была всё. Вся его жизнь теперь заключалась в ней. Ни в этом мире, ни в каком другом ближе и дороже человека у него нет и не будет. Это он знал точно, потому что по природе был однолюб. Поэтому рассказы о женских изменах причиняли его душе почти физическую боль. Тем более что многое подтверждалось самой жизнью. Не раз у него на глазах разворачивались курортные романы. А иные готовы были начаться даже не в сезон прямо в поезде.
Поэтому, когда Борис и Светлана остались ненадолго одни после загса, его вдруг опять охватила такая тоска, что он отказался идти к гостям в ресторан за свадебный стол. Светлана была сама чуткость и нежность. Ни упреков, ни крика. Только любовь и ласка. И просьбы. Ради приличия. Ради родителей. Надо идти. Почему нет? Тогда Борис все ей сказал. Он сказал, что, если она ему изменит, он ее убьет. Она не возмутилась, не оскорбилась его недоверием. Только тихо успокаивала его и убеждала, что у них все будет хорошо и они будут жить долго и счастливо…
Свадьба состоялась. Кричали «горько!», целовались, говорили тосты, танцевали… Им надарили море цветов, как примадонне на бенефис. Когда они вернулись домой и разобрали букеты, то цветы стояли везде: в наполненной холодной водой ванной, в комнатах, на балконе…
На шумный, уставший от сутолоки и июльской жары Киев спустилась ночь. За окнами сверкал фонарями и еще шумел поздними машинами проспект. В квартире угомонились и затихли разместившиеся на ночлег родственники и гости. Борис со Светланой наконец остались одни. Им выделили просторную комнату. В ее углу рядом с телевизором в вазах и наполненных водой емкостях стояли розы: алые, бордовые, чайные, белые… Светлана пошла в душ. Борис ненадолго остался один. Уютно горел ночник рядом с широким, застеленным свежим бельем диваном. Когда-то, в его редкие приезды сюда, они украдкой целовались здесь, пока Светина мама гремела кастрюлями на кухне и о чем-то говорила сама с собой…
Борис вспомнил, как долго и трудно складывались их отношения. Как после очередной размолвки, происшедшей на прогулке холодным октябрьским днем, Светлана сидела на этом диване, поджав под себя ноги и крутила головоломку – кубик Рубика, а он стоял в противоположном конце комнаты у залитого солнцем окна, украдкой поглядывал на нее, хотел и не знал, как помириться. Вечером этого дня его ждал поезд на Москву. Время текло томительно и бессмысленно. Они молчали, и каждый чего-то ждал от другого. Ему хотелось подойти, встать перед ней на колени, целовать ее озябшие ноги и согревать их своим дыханием, только бы прекратилась эта нескончаемая мука холодной неизвестности… Но он стоял, не шелохнувшись у окна и смотрел то на проспект, то на Светлану: на ее склоненное лицо, руки, крутую линию бедра в светло-зеленом платье, резко обрывавшемся четкой линией по обнаженным коленям… Смесь жалости, нежности и нерешительности будто приковали его к окну…
На пути к их счастью стояли не только расстояния, ссоры, непонимание… Жизнь приготовила для Бориса и более серьезное испытание. Дело в том, что, кроме уверения Бориса в своей любви с помощью литературных произведений и историй о декабристках, у Светланы была еще одна странная идея. Она часто повторяла Борису:
– Как жаль, что ты еще не был женат! Ты бы почувствовал разницу в том, как к тебе относится та женщина и я.
– Ты что, хочешь, чтобы я сначала женился на другой, узнал ее чувства и развелся ради тебя? – спрашивал он с иронией.
– Нет, конечно, но, если б ты мог сравнить… – говорила она с сожалением.
Конечно, Борис жил не на необитаемом острове и волей-неволей сравнивал со Светланой тех девушек, которые были вокруг него. До определенного момента сравнение всегда было в ее пользу. Но вот, словно подслушав вздохи и сожаления Светланы, судьба свела его с Наташей.
Она работала в отделе, расположенном в другом корпусе их НИИ. До этого Борис видел ее несколько раз издали, мельком. Но как-то раз они оказались рядом на общем профсоюзном собрании, и Борис вдруг ощутил какое-то удивительное и необъяснимое очарование, исходившее от нее. Странно, но такое же изумление, почти шок, судя по разговорам на мужской скамейке, в присутствии Наташи пережил не он один. После первого переживания вторая встреча с Наташей даже слегка разочаровывала, хотя ощущение необычайного обаяния сохранилось. С одной стороны, было жаль его первой силы, а с другой – приходилось признать, что невозможно общаться с человеком в состоянии перманентного шока, как бы прекрасен он ни был.
Да, приятный шок проходил, первое впечатление сглаживалось, но оставалось чувство неизъяснимого обаяния и очарования, которое не вызывало в душе ничего другого, кроме желания быть с нею рядом. Понять умом это состояние было невозможно. Наташа была мила лицом, но не более того. Невысокого роста, с обычной фигурой. Одета всегда была очень скромно, даже слишком, во что-то серое, неброское… Когда Борис однажды по случаю каких-то торжеств увидел ее в синем строгом костюме, он почувствовал почти то же, что и в первый раз, и удивился, как одежда может усилить даже такое необъяснимое женское обаяние…
Они виделись редко. Когда встречались где-то на работе, говорили долго. Борис растекался мыслию по невидимому древу. Наташа доброжелательно слушала. В ней не было ни желания угодить, ни показать свою осведомленность в теме… В ней не было ничего, кроме обаяния, какого-то особого покоя и… ожидания. В разговоре это воспринималось как внимание. А вне беседы, после нее, в промежутке до их следующей случайной встречи это было ожиданием… его решения, его выбора…
Она, как и все знакомые Бориса, конечно, ничего не знала о Светлане. Но для Бориса это был действительно выбор: или–или. Как-то весной своего последнего холостяцкого года Борис столкнулся с Наташей в дверях, направляясь в цех опытного производства. Стоял прекрасный теплый день. Свежую зелень во дворе заливало солнце. Цветущая вишня – московская сакура – была словно окутана розовой дымкой. Борис остановился на ступеньках. Наташа тоже. Он начал обычный разговор об всем и ни о чем. Она слушала с легкой улыбкой, иногда делала короткие реплики, а он все говорил, говорил…
«А ведь она чего-то ждет, – подумал вдруг Борис, глядя на ее спокойное лицо. – Я ее задерживаю, да и сам стою здесь, а надо идти…» Через некоторое время он оборвал поток своих рассуждений, извинился и пошел в цех.
Как бы Борис ни был уверен, что он не представляет интереса для девушек, в том числе и для Наташи, разлитое в весеннем воздухе ожидание было столь явственно, что обмануться было нельзя. Да, сам того не желая, Борис оказался перед выбором. В Киеве его ждала и тосковала от разлуки Светлана, а здесь, в Москве, в его собственном НИИ чего-то ждала от него Наташа.
Мысль о Светлане выхватывала из памяти Бориса и мгновенно разворачивала пред ним всю историю их любви. Первая встреча. Настороженность недавно познакомившихся людей. Первое признание. Радость встречи после долгой разлуки. Ее счастливые глаза, мягкие губы, легкий аромат девичьего тела под ситцем летнего платья. Мечты о жизни вдвоем. Прогулки по киевским паркам и пыльным московским бульварам. Он помнил их поцелуи, их нежность, их любовь… И где-то на заднем плане, словно в тумане – ссоры, выяснения отношений… Целых три года жизни. Редкие и краткие встречи. Стихи. И письма, письма, письма… Борис понимал, что он обязан Светлане всем. Она вытащила его из ямы смертной тоски, можно сказать, выходила, вынянчила, поставила на ноги, утвердила на земле, научила, любя ее, полюбить саму жизнь, примириться с ее бессмысленностью, обретя смысл в любви. Светлана взяла на себя и понесла нелегкие труды: терпела его извечные сомнения, уныние, вспышки гнева, обиды от него и на него… Для кого? Для другой? Он должен и действительно благодарен Светлане за то, что она не только дарит ему свою любовь и нежность, но и открыла осмысленность бытия, помогла ему найти самого себя, заблудившегося среди бела дня в лесу сомнений и безверия. Пусть еще не все ясно и понятно, но главное уже произошло: он не один в этом безрадостном мире. Светлана отвратила его завороженный взгляд от черной бездны, прозреваемой им сквозь яркие обманчивые краски на холсте жизни и обратила его взор на само полотно и его красоту…
Мысль о Наташе дарила воспоминание о ее обаянии, ощущение мира и покоя… И ставила перед неизбежностью опять пройти уже однажды пройденный путь… Ради чего? Разве его что-то не устраивает в Светлане? Или он чувствует, что не нужен ей? Наоборот. Когда они познакомились, он нуждался в ней больше, чем она в нем. Тогда ему, изуверившемуся и запутавшемуся в сомнениях, нравились ее решительность, рассудительность, сила, независимость… За эти годы он окреп. И теперь он видит, что она ищет в нем опору, нуждается в его помощи и поддержке. Теперь она зависит от него, и он не может ее обмануть. Это будет предательством, низостью, которых она не заслужила и которые он себе никогда не простит. Он и так слишком виноват перед Светланой. Столько она всего вытерпела за эти годы, столько раз его прощала, шла ему навстречу, переступая через себя, свою гордость. Временами он видел, что она идет ради него на нравственную жертву. Всё это знают только они двое… «Мы в ответе за тех, кто нас любит… – подумал Борис, вспомнив и чуть исправив Экзюпери. – Мы в ответе за своих любимых».
Борис чувствовал, что мог бы полюбить Наташу, если бы… это не было преступно с его стороны. Он даже боялся нечаянно влюбиться, стать навсегда пленником ее обаяния, ее тайны. И этим изменить Светлане и предать их любовь.
Наташа ждет его решения, его выбора. Она еще не любит его, он это видит. Она только ждет и готова ответить на его чувство, если оно возникнет в нем. В этом суть ее ожидания и надежды. Но ни к чему, кроме выбора, это его не обязывает. Только выбор. Между предательством любви одной и ожиданием любви другой. Если б он был свободен, если б выбор уже не был сделан, он не искал бы никого другого…
Да, даже таких однолюбов, как Борис, подстерегают в жизни серьезные искушения. Жизнь испытывает нас на совесть, а нашу любовь на честность. Правда всегда на стороне любви, но не влюбленности. Казалось бы, ничего не мешало Борису влюбиться в Наташу, закрутить роман, потерять голову, разыграть любовный треугольник, который так любят писатели и режиссеры и в котором каждый по-своему якобы прав и уж точно все несчастны… Не мешало ничего, кроме совести и честности. Честности перед собой, перед Светланой, перед Наташей…
Борис, конечно, не думал о себе в столь высоких категориях. Ему было жаль огорчать Наташу, но он чувствовал себя обязанным перед другой. Поэтому он не избегал, но и не искал с Наташей встреч. И когда подошел день свадьбы, он поехал в Киев, не мучаясь сомнениями. Свой выбор он сделал три года назад и не изменил его.
И вот, наконец, все позади. Теперь все ясно и просто. Они со Светланой супруги, муж и жена… «Жена». Какое странное слово… Она для него навсегда Светлана, Светик, Свет… «Жена»… Что-то грубое, неласковое, чужое чудилось в этом слове Борису. «Это у других людей жены, а у меня Светлана», – думал он с нежностью.
* * *
Светлана вошла в комнату в тонком малиновом халате, с росинками воды в волосах и на щеках, со счастливой улыбкой и сияющими глазами. Как она счастлива!.. Кто бы только знал. Чего стоили ей эти три надрывных года переписки, редких встреч, выяснения отношений, борьбы, сомнений…
Несколько раз она пыталась освободиться от этой возникшей вдруг зависимости и несвободы. Ей было больно, обидно. Еще никто не говорил ей, что она некрасива, или глупа, или малообразованна. Так чего ему тогда было надо все это время? Мучил себя и ее, сам не зная зачем. Себе она тоже удивлялась. Ведь не шестнадцать же ей лет! Она не глупенькая влюбчивая девочка. Этот возраст уже позади. Тогда что же это? Судьба? Рок? Кто-то сказал, что браки совершаются на небесах. Может, и так. Но это чувство к Борису действительно сильнее ее. Она так долго билась с ним, так часто все было на грани разрыва, даже накануне свадьбы, когда пришлось отложить подачу заявления в загс и ехать в Ленинград не расписавшись, на смех всем людям… Все пришлось пережить, перетерпеть. И это с ее-то гордостью! Она боялась, что запуталась в этой борьбе и ей просто хочется победы над ним. Поэтому сегодня утром она ждала встречи с Борисом, готовая решительно отказаться от свадьбы, если при виде его сердце ее не отзовется нежностью и трепетом.
Счастье Бориса, что он этого не знал, когда ехал в поезде, когда брился, глядя в качающееся из стороны в стороны вагонное зеркало, когда ходил по базару, выбирая цветы для своей любимой и когда со смущенной улыбкой входил в дверь ее квартиры с букетом алых роз в руках, а Светлана стояла напротив в просторной прихожей и смотрела на него. Ее мама приветливо принимала гостей, распоряжалась их вещами, размещая по углам и шкафам, а Светлана стояла у стены, смотрела и улыбалась, тоже немножко смущенно, но ласково. Экзамен состоялся. Сердце сказало Светлане, что ей нужен именно Борис, а не победа над ним. Это она навек побеждена им, хотя он и не боролся за нее с другими претендентами, которые, словно специально для испытания ее чувства, вдруг опять явились в этот последний месяц перед уже назначенной свадьбой. Светлане было немножко смешно смотреть, как подтянутый стройный офицер из военного НИИ, зашедший по какому-то делу к ним в вычислительный центр, неуверенно переминался с ноги на ногу и мучительно искал повод поговорить с ней подольше и все не находил нужной темы. Потом он приходил еще раз, и еще, но робел и так и не решился пригласить ее на свидание. Впрочем, это и к лучшему, а то бы пришлось ему отказать и сделать больно. Но оттого, что Борис не боролся за нее, ни с этим симпатичным офицером, ни с другими мужчинами, о которых он тоже ничего не знал, а она сама выбрала его, Светлане было даже обидно. Не так уж она невзрачна и никому не нужна, чтобы самой вешаться Борису на шею. Но почему-то именно это и хотелось ей сделать: обнять, целовать его милое колючее лицо, растерянные, смущенные глаза, ласковые, нежные губы…
* * *
Борис ждал ее, сидя на диване. Светлана деловито ходила по комнате, что-то переставляла, убирала… Когда она наклонялась, свободный малиновый халат натягивался, облегая ее фигуру.
– Света, – тихонько позвал он ее.
– Да, – отозвалась она с готовностью, поворачиваясь к нему.
– Разденься, пожалуйста.
– Давай выключим свет, – предложила она и застенчиво улыбнулась.
– Потом. Я хочу на тебя посмотреть. Пройди, пожалуйста, по комнате… Без халата…
Светлана была смущена его просьбой. В этот день и в эту ночь ей не хотелось ему ни в чем отказывать, но по природному целомудрию она стеснялась и не решалась вот так сразу обнажиться даже перед любимым человеком. Сквозь незашторенное окно было видно темное небо, далекие огни, откуда-то снизу поднимался желтоватый свет уличных фонарей… Там не было никого. Они одни. Она и он. Однако…
Уверенная и решительная на работе, гордая и независимая с другими, Светлана почему-то робела перед Борисом. Не могла долго выдержать его взгляда, а он так часто именно этим ее и донимал все эти годы. Смотрит, смотрит, не мигая, прямо в глаза и молчит. И думает. Что он думает про нее? Она всегда отводила глаза, начинала его тормошить, просила не молчать… А теперь ей оказаться пред ним во всей своей наготе да еще ходить по комнате… А если она ему не понравится? Конечно, они загорали и купались вместе в Днепре. На пляже фигуру не скроешь, но все же…
Борис понимал ее внутреннюю борьбу и не настаивал на своем уж слишком строго. Поэтому они нашли компромисс, и Светлана повеселела. Она пошуршала чем-то в темном углу с коробками, попросила его на секундочку отвернуться и закрыть глаза, и когда Борис, услышав звук ее приглушенных ковром шагов, наконец посмотрел в ее сторону, он замер в восхищении…
Она шла к нему легкой непринужденной походкой в белых свадебных босоножках на высоких каблуках, так красивших ее ноги. В полумраке комнаты, на фоне темного неба, подсвеченное мягким золотистым светом ночника, ее тело казалось сотворенным из сгустившегося светящегося воздуха и было самим совершенством, материализовавшимся идеалом женской красоты и очарования. Узкий белый треугольник охватывал ее округлые бедра, подчеркивая тонкую талию. Над упругим животом виднелись два ядрышка небольшой ладной груди, покачивающейся в такт ходьбе. А над мягким ровным контуром плеч на красивом лице сияла ее застенчивая улыбка. Пушистые темно-русые волосы окаймляли лоб и виски, а синие глаза смотрели на него нежно и ласково…
Светлана подошла довольно близко, легко развернулась и стала удаляться от него той же непринужденной, какой-то удивительно целомудренной походкой, в которой не было ни игривости, ни манерности, ни фальши… Да-да, в ней не было фальши. Именно естественность, какая-то истинность и целомудрие человеческого естества так покоряли его в Светлане… «Красота спасет мир». Истина и красота!.. И вот эта истина и эта красота, которые он видит перед собой, уже спасли его от тоски, одиночества и неотступных мыслей о смерти, и он счастлив, что обрел, наконец, свою истину, свою Светлану…
Когда она, почти дойдя до окна, вновь обернулась к нему лицом и сделала несколько шагов, Борис метнулся ей навстречу. Они обнялись в середине комнаты. Всем своим мускулистым телом он почувствовал ее бесподобно нежную кожу, гладкую и теплую, как нагретый солнцем полированный мрамор, мягкую, как живой шелк, как то, чему нет сравнения. Его теплые ладони обхватили и ласково сжали ее тонкую талию, а горячие губы коснулись ее чуть холодноватых уст…
О, женщины! Вы делаете мужчин рабами вашей красоты. О, это сладкое рабство любви… В нее погружаешься, как в бездонный омут. Темнеет в глазах, помрачается ум и ты тонешь, тонешь в сладкой неге, барахтаешься, бьешься, борешься, как утопающий, обнимаешь руками упругую мягкую воду, захлебываешься нежностью, задерживаешь дыхание… Наконец, его перехватывает так, что начинаешь задыхаться и, кажется, что еще чуть, и ты умрешь от недостатка воздуха или перенапряжения сил и тогда твое бездыханное тело безвольно погрузится во мрак глубины и будет мерно колыхаться в такт слабому движению придонной воды и там обретет последний покой…
* * *
Светлана переехала к Борису только через два месяца после свадьбы. Ради Бориса она оставила все: родной город, престижную работу, родителей, родственников, подруг… Чтобы оказаться в чужом, незнакомом городе, в чужой семье…
Через год у них родился Василек. Мама Бориса, как это часто бывает, увидела в Светлане молодую соперницу, отнявшую у нее единственного сына. Началась затяжная позиционная война с внутренним врагом. Бои в основном проходили у него за спиной, пока он был на работе. В его присутствии мать бросалась помогать Светлане, подчеркнуто заботилась о Васильке… Наедине Светлана иногда рассказывала Борису, как ей тяжело со свекровью, как та притворяется при нем и как враждебна к ней за его спиной… Борис пытался быть объективным: он защищал одну женщину перед другой, а потому ему доставалось от обеих.
Отец Бориса старался держаться в стороне от женских дрязг, но, если Борис по-мужски просил его урезонить мать, тот раздражался, отвечал резко и оставался на стороне жены. В общем, большая семья быстро поделилась на две малых, и Борис со Светланой стали питаться отдельно от родителей, купили свой холодильник… Однако битва, в которой не могло быть победителей, продолжалась по бытовым законам жанра, раздирая душу всем ее участникам.
Временами Борису казалось, что его распинают на кресте две любимых женщины, причем каждая вбивает в его раскинутые руки свой гвоздь. Одну женщину он любил по сыновнему долгу, а другую…
Первые несколько лет, когда он заставал Светлану сидящей в их комнате на диванчике, он часто вставал перед ней на колени, крепко обнимал руками за бедра, утыкал лицо в ее обнаженные колени и надолго замирал. Она смеялась, пыталась осторожно освободиться и просила его встать, а он молчал и только сильнее прижимался лицом к ее ногам. Когда Светлана спрашивала, зачем он это делает, Борис отмалчивался. Однажды, уже лет через пять после свадьбы, он написал ей письмо, которое озаглавил коротко: «Тебе». На желтоватом нелинованном листке бумаги некрасивым мужским почерком было написано:
«Ты спрашиваешь, о чем я думаю, стоя на коленях и уткнувшись лицом в твои обнаженные ноги? О чем, о чем… Бог ты мой, да о чем же?..
На щеках – прохладная нега твоей кожи, которую шершаво ласкают мои ресницы. Нет воздуху утонувшему в сладостном омуте нежной впадинки сомкнутых ног, но я прижимаюсь к ним и обнимаю, обнимаю все крепче и крепче… Дышу тобой. Жадно. Ненасытно. Как утопающий. Захлебываясь и задыхаясь. Стараюсь вобрать в себя всю, всю без остатка, и слиться навеки, иль на мгновение, в одно целое, раствориться и исчезнуть на последней, самой высокой ноте этого несбыточного блаженства…
В том мука моя и счастье: страдать от этого невыполнимого желания, испытывать наслаждение от его призрачного воплощения, пропадать без тебя, мутиться рассудком от первого после разлуки поцелуя, быть вместе и все же неслиянно поврозь и до сумасшествия бояться потерять, потерять навсегда, безнадежно и безвозвратно…
Целую, целую, целую… Горячечно и сумбурно в воспаленном воображении, страстно и нежно – наяву. Обнимаю, ласкаю и люблю, люблю безумно. Как пес. Как раб. Как господин. Валяясь в ногах и снисходительно улыбаясь. Иронизируя и глотая слезы. Раздражаясь и унижаясь. Упрекая и каясь, каясь, каясь в неведомой вселенской вине и мелочной повседневности…
Я, верно, болен. Неизлечимо. Быть может, смертельно. Тобой, одной тобой. Твоей ласковой улыбкой. Взглядом нежным и лукавым. Слезой из чистых озерных глаз. Маленькой белой ладошкой… Всем твоим существом… Но лекарства не ищу и молюсь лишь о тебе…»
Да, чувства, чувства… Они поженились поздно. Обоим было под тридцать. Если не принимать всерьез «идеальную» влюбленность Бориса в детстве и юности, то до Светланы он по-настоящему никого не любил. У него даже никогда не было своей девушки. Поэтому в минуты семейного мира и покоя он шутя говорил Светлане:
– Ты должна мне все прощать. Я ждал тебя двадцать пять лет. Долгих двадцать пять лет одиночного заключения…
– Что, прямо с раннего детства? – иронизировала Светлана улыбаясь.
– С рождения, – серьезно отвечал он.
А прощать было что. Поручик Порох из знаменитого романа Федора Михайловича[3 - Достоевский Ф. М. «Преступление и наказание». Глава 3] по сравнению с Борисом был бочонком отсырелого серого порошка, который погубил русскую эскадру в Цусимском проливе. Зато Борис взрывался часто и мощно. Светлана, конечно, была женщиной не робкого десятка, с твердым решительным характером. В некотором смысле кремень. Так что искры между ними летали часто и густо. Борис в гневе бывал грозен, распаляясь до ярости. Светлана была умнее, терпеливее, хотя тоже иногда не выдерживала и могла грохнуть об стол стеклянную банку так, что стекло мелкими брызгами пролетало, «как пули у виска» Бориса. Казалось, что после такой бурной ссоры все доброе, хрупкое, нежное в их душах должно быть выжжено огнем взаимной неприязни, дошедшей до открытой ненависти. И выжженная земля души уже не сможет родить ничего похожего на нежность…
Однако загадочна человеческая душа. Любовь почему-то сменяется ненавистью, а ненависть – любовью. И то, и другое уживается в одном сердце. Широко, слишком широко человеческое сердце… Через некоторое время после ссоры Борис почти всегда извинялся и признавал свою вину. Светлана брала его своей слабостью. Осознанно или неосознанно, но от ссоры у нее развивалось какое-то недомогание… Борису становилось ее жалко, и он иногда, правда без искреннего душевного раскаяния, извинялся перед ней, стараясь поскорее вернуть мир в их отношения. Лишь бы у нее перестала болеть голова. Если она лежала на диване, он становился рядом на колени, брал в свои ладони ее руку и целовал, целовал и шептал свои извинения и просьбы простить, а она в ответ сердито молчала с каменным лицом. Часто в покаянное чувство она приводила его разумными доводами. Увидев ситуацию ее глазами, он стихал, начинал стыдиться собственного эгоизма и просил у нее прощения. Но ведь прошлого не изменишь, сказанного не вернешь. «В гневе правды не сотворишь»…
Сердечное устремление Бориса к полноте бытия, некогда утраченного человечеством вследствие разделения полов, овеществлялось для него в их близости со Светланой. Взаимное притяжение двух любящих сердец продолжалось в попытке соединения тел, остававшихся все так же раздельными и неслиянными. Жар сердец постепенно разогревал их, и нарастающая мука никак не преодолеваемой расколотости их совместно-раздельного сосуществования на своем едва выносимом пике разрешалась наконец кратким мигом блаженства, который дарил им чувство единения, ощущение разрушенного средостения телесных оболочек, отделяющих одну любящую душу от другой. Трепетная до боязни нежность и взаимная благодарность друг другу за пережитый миг единства продлевали его на какое-то время, пока они, уставшие от нежности и ласки не погружались в сон, в котором исчезали и растворялись все мысли и чувства…
Но на следующий день казавшееся накануне нерушимым достигнутое наконец единство распадалось от неосторожного слова, показавшегося обидным тона, несогласия одного с желанием или мнением другого, что приводило их отношения к катастрофе. Память о пережитом блаженстве единения и полнейшей взаимной гармонии всех личных устремлений двоих делали любой их разлад резким и глубоким, как пропасть, как изгнание из рая сладости в ад разделения и противоборства двух воль в одном теле.
Каждый чувствовал себя обманутым и был оскорблен этим обманом до сокровеннейших глубин сердца. Светлана обижалась на Бориса, упрекала его в лицемерной любви, в которой-де не было к ней никакого другого чувства, кроме плотского. Борис же был одновременно и смущен, и раздосадован. Он не понимал своей повышенной раздражительности, корил себя за нее и в то же время досадовал на обидчивость Светланы, на ее по видимости справедливые, но по сути ложные упреки, потому что знал и чувствовал в себе не только телесное, но и глубинное влечение всего своего существа к ней как к олицетворенному восполнению остро ощущаемой им ущербности своего отдельного бытия. И эта внешняя справедливость упреков ему, и глубинная неправда ее жестоких обвинений еще больше раздирали его душу и отдаляли обоих от примирения.
Так повторялось раз за разом. Светлана даже стала избегать близости, как наученный горьким опытом человек избегает лучшего – врага хорошего. Подчеркнуто нейтральные отношения и холодный мир с Борисом она считала за большее благо, чем острая взаимная обида, которой приходилось платить за миг блаженства. Враждебную холодность и отчужденность Светланы Борис еще мог переносить днем, но ночью они превращались для него в бесконечную бессонную пытку. Жилищные условия не позволяли им такую роскошь, как раздельный сон. Несмотря ни на какие ссоры, они были просто обречены спать в одной постели. И потому душевная отстраненность Светланы, и близость ее тела изводили Бориса, так что он действительно забывал обо всем высоком и только весь горел от вожделения, толкавшего его на бессмысленные и обреченные на провал попытки близости.
Однако Светлана любила Бориса и, как бы ни была сердита на него, как бы ни желала отомстить за обиду, сама тяготилась холодностью и отчуждением, а потому прощала его, и взаимность чувства и влечения друг к другу возвращались, чтобы опять подвергнуть испытанию их отношения… «О, злее зла зло это!..»
Новые разлуки
Жизнь Светланы и Бориса, однажды начавшись встречами и расставаниями, так уже и продолжалась. Имея родных в разных городах и не имея денег на семейный отдых, они были обречены на ежегодные разлуки. Пока сын был маленьким и Светлана была в отпуске по уходу, каждый год она уезжала с ним на все лето к своим в Киев, а Борис оставался один в Москве ждать, пока не подходил его очередной отпуск, и тогда он приезжал к ним. Говорят, что отдых – это смена обстановки и новые впечатления. И действительно, летом московскую «коммуналку» с его родителями они меняли на киевскую «коммуналку» с ее родителями. Правда, впечатления от общения с родственниками были очень похожи с той только разницей, что в Киеве они со Светланой менялись местами и там между родными и супругом разрывалась она.
Пока Борис ждал своего отпуска, он оставался один в полупустой квартире. Одиночество, существование в урезанном виде, без лучшей части своего существа, больше походило на затянувшуюся агонию, чем на жизнь. Борис тосковал, сочинял печальные стихи и длинные грустные письма. И жил воспоминаниями…
«Я смотрю на твои фотографии, – писал он ей, – точнее, на те, где есть ты, и вижу только тебя, тебя одну. На тех, где мы уже вместе (хотя меня и нет в кадре), – ты такая родная и знакомая, а там, где ты еще «до меня»… я не могу преодолеть незримый барьер между нами… там ты другая, чужая… У тебя удивительный разрез глаз, не славянский, но чарующе прекрасный.
А какой счастливой ты была в день свадьбы!.. каким волшебством до сих пор веет от тех фотографий. Я смотрю, смотрю, смотрю…
Позвонить тебе? Попросить, чтобы ты сказала мне: “Я тебя люблю”? Услышать твой нежный голос? Быть может, он спасет меня… Только твоя любовь привязывает меня к этому миру, только ты… Мне страшно потерять тебя, я не мыслю себя без тебя, и сейчас в разлуке я сам не свой, не нахожу себе места… Что это за странный мир, где надо надрезать целое, чтобы вновь ощутить боль, и где непременно надо так делать?!. Чувства, которые испытываешь в разлуке, – это живая вода, воскрешающая в первозданном виде то, что неприметно умерщвляет быт со всеми своими неурядицами…
Мне плохо без тебя. Я тоскую. Я люблю…»
Как-то раз он встречал ее на вокзале в Москве. Пока они не поженились, Светлана очень редко приезжала к Борису, чаще он к ней. Но в тот раз была ее очередь. Поезд приходил рано. Платформу и железнодорожные пути покрывал молочный туман. Было удивительно тихо и пустынно. Как будто это был не столичный вокзал, куда ежедневно приезжают тысячи людей, а уединенное место встречи двух влюбленных. Репродуктор казенным женским голосом объявил о прибытии поезда. Борис вышел на платформу и медленно пошел сквозь туман навстречу еще невидимому составу. Он был один. Перед ним пустая платформа. Туман. И ожидание встречи с любимой. Все было как в кино. Борис был уверен, что в жизни так не бывает. Для съемок можно организовать что угодно. Но здесь, в реальной жизни многомиллионной Москвы, на людном вокзале оказаться в одиночестве было невероятно… И необходимо. Сейчас в этом мире для него не существовал никто, кроме нее. Только он и она. Она и он. И туман, который, разделяя, соединял их белесой дымкой. По ту сторону дымки в душном купе медленно ползущего по привокзальным путям поезда томилась от ожидания она. По эту сторону, на платформе, один на один с туманом и мыслями о ней ждал ее он. «О, светло светлая и красно украшенная земля Русская… Словно о тебе, свет мой Светлана, писал древнерусский летописец. Как радуется добрый муж встрече с любимой, так радуется переписчик окончанию работы над книгой. Так радуется и моя душа встрече с тобой. Подходит к концу писание нескончаемого письма разлуки, чтобы говорить мне с тобой не чернилами, а лицом к лицу и устами к устам. Радуйся, светло светлая Светлана моя…»
Глава 3
Вера
Рече безумен в сердцы своем: несть Бог[4 - Ц.-сл. В синод. пер.: «Сказал безумец в сердце своем: нет Бога».].
Пс. 13: 1
Веровати же подобает приходящему к Богу, яко есть, и взыскающим Его мздовоздатель бывает[5 - В синод. пер.: «Надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть, и ищущим Его воздает».].
Евр. 11: 6
Борис был бесконечно благодарен Светлане за разорванный круг своего одиночества, за любовь, нежность и тепло. Она была удивительным человеком, словно созданным именно для него. Наверное, только она могла терпеть все его недостатки, душевные метания, поиски, разочарования…
Когда они познакомились, Борис считал, что любовь двоих, это восполнение до полноты единства ущербного одиночества каждого человека, и есть предел человеческого счастья. Но довольно скоро после свадьбы он стал замечать, что этого мало. Да, они теперь вместе идут по жизненному пути, и это делает их сильнее, потому что каждый поддерживает другого, когда тому плохо и тяжело. Но надо же знать цель! Куда им идти? И зачем? Чему учить сына? Как отвечать на его вопросы о жизни? Призрак мармеладовской безысходной мудрости опять встал перед ним.
«Казалось бы, как прекрасна жизнь, – думал иногда Борис. – Ну все есть: работа, друзья, любимая, которая любит меня, чудака неприкаянного, и чему я поверить до сих пор не могу, а если верю, то не понимаю за что, почему, как так случилось. Сын растет… Но все равно не хватает чего-то, а чего – не знаю! И такая безнадежность во всем… Нет исхода. Нету, нету. Не нащупать, не наткнуться на него…»
Первое время после переезда Светланы в Москву она старалась как можно больше говорить с ним: о своих поездках и впечатлениях от экскурсий, о кино, литературе, живописи, о своих родственниках, о своем детстве, о моде, погоде… Молчание пугало ее. Ей казалось, что в безмолвии их взаимное чувство охладевает и ему грозит исчезновение. А Бориса утомляло ее стремление говорить обо всем, что попалось на глаза на прогулке, что вдруг вспомнилось… Гуляя вместе с ней в парке, он брал ее за руку и мягко просил: «Света, нам хорошо вдвоем. Мы наконец вместе. Давай просто помолчим…» Она умолкала, но ненадолго.
Как-то Борис не выдержал ее щебетания и повторяющихся воспоминаний и с мукой в голосе, словно внутренне морщась от боли, попросил: «Не говори со мной на бытовые темы…» Это не было снобизмом или нарочитым подражанием Блоку, хотя Борис и был очень восприимчив к прочитанному. В тот момент его просьба была следствием непреходящей внутренней муки, безуспешных усилий освободиться от страдания и найти ответ на вопрос, который заведомо не имел для него положительного решения. Он искал истину и справедливость и не находил их в окружающем мире.
В отличие от булгаковского Иешуа Га-Ноцри, Борис не верил, что царство истины когда-либо настанет. Оно никогда не наступит, потому что человек боится своих страданий и смерти и посылает на них другого вместо себя. И зло это вечно и бесконечно. И смерть Христа была бесполезна, потому что Он умер на кресте, а мир не изменился. И вокруг и всюду осталось то же «царство кесаря», царство жестокости и несправедливости, и нет ему конца… «О, злее зла зло это!»
Откуда все взялось?
Когда-то в раннем, еще детсадовском детстве Борька озадачил мать вопросом:
– Мама, а откуда мы все взялись?
– Я родила тебя, Боренька, а меня моя мама, твоя бабушка, а бабушку ее мама… Так и все люди на Земле рождались.
– А самые первые люди откуда взялись?
– Они постепенно из обезьян образовались.
– А обезьяны откуда?
– Тоже из каких-то других животных.
– А эти животные откуда?
– Они из неживой природы в процессе эволюции материи на Земле.
– А Земля откуда взялась? – не унимался Борька.
– Земля вместе с Солнечной системой образовалась в космосе… Из космического вещества, что ли, – неуверенно пересказывала ему мать услышанное когда-то в деревенской школе, а может, от мужа или на коммунальной кухне. – Наша Земля и другие планеты вращаются в этом космосе вокруг Солнца…
То было время космического бума. В космос улетали один за другим советские космонавты – Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова… В полунищей стране, еще недавно пережившей страшную войну, царила эйфория от достижений советской науки и техники. Все рассуждали о полетах в околоземном пространстве, о Вселенной… Космонавты были героями высочайшего разряда, с которыми не мог сравниться никто другой, не летавший в космос…
Борька представлял его себе как огромную черную бездну со светлячками звезд и шарами планет, которые крутились вокруг Солнца.
– А космос этот, в котором Земля наша и Солнце, он откуда взялся? – настаивал Борька.
Но на этом познания матери закончились, и она в недоумении проговорила:
– Это уж я не знаю, Боря. Спроси у папы.
