Мост короля Людовика Святого

Камилла Перикола становилась все смелее и смелее. Воздух был насыщен неприязнью, ликованием и насмешками. Тогда Пепита дернула маркизу за рукав и прошептала: «Пора уходить». И в то время, когда они выходили из ложи, публика поднялась и заревела от восторга, а Перикола тут же пустилась в неистовый пляс. Она вдали увидела директора, и знала, что завтра получит прибавку. Маркиза, однако, всего этого не заметила. Ей было хорошо. В это время ее воображение рождало чудные слова, целые фразы, которые, когда-нибудь, могли заставить ее дочь, наконец, улыбнуться. Быть может, она тогда прошептала бы: «Да у меня чудная мать».

Вице-королю донесли о том, что одна из представительниц аристократии подверглась в театре всеобщему издевательству. Он вызвал Периколу и велел ей пойти извиниться перед маркизой. Ей было приказано идти босиком и в черном платье. Камилла пыталась было спорить, но ничего не вышло – она получила, в конечном счете, лишь разрешение надеть туфли.

У вице-короля было три повода, чтобы настаивать на этом. Во-первых, певичка позволила себе вольность по отношению к его двору. Дон Андрес учредил такой церемониал, церемониал такой сложности, что только царедворцы, ни о чем другом не думающие, могли следовать ему. Он любил свой двор, и оскорбление, нанесенное маркизе, являлось как бы и оскорблением, нанесенным ему самому. Во-вторых, зять маркизы становился все более и более влиятельным человеком в Испании, он способен был навредить ему, и, может быть, сместив его, занять его пост. Графа Висенте д'Абуирре было бы опасно обидеть, даже если бы обиды были нанесены его старой, полоумной теще. Третьим, и конечным поводом, было чувство удовлетворения принизить и саму актрису. Дело в том, что он уже давно подозревал, что она ему изменяет с каким-то матадором, или с каким-то актером из театра. Льстивые речи приближенных и приковывавшая к постели подагра не позволяли ему всё хорошенько проверить. Всё же становилось ясно, что певичка начала забывать о том, что он один из важнейших людей на свете.

Маркиза, не услышавшая насмешливых куплетов, не ожидала посещения артистки. Нужно еще сказать, что после отъезда дочери она нашла и другое утешение. Она стала пить. Все пили в Перу, и в праздничный день никого не осуждали за то, что люди допивались до полубесчувствия. Донья Мария обнаружила, что ее разговор с самой собой не позволял ей потом заснуть. И, однажды, перед тем как лечь, она выпила один стакан «чичи». Ей стало так хорошо, что она выпила еще другой, и постаралась скрыть от Пепиты всё это. Она сказала ей, что она плохо себя чувствует и что вообще жизнь ес близится к концу.

Но очень скоро после этого она перестала давать какие-либо объяснения. Почта из Испании приходила всего лишь раз в месяц. За неделю до отхода корабля она начинала заниматься посылкой, она держала себя в руках, и бегала по городу за покупками. В конце концов, она, накануне ухода корабля, писала письмо и уже рано под утро давала его Пепите для отправки. После этого, когда вставало солнце, она шла к себе и запиралась, взяв с собой несколько графинов вина и решала ждать, уже не обремененная горькими мыслями, ждать, чтобы скорее протекли эти недели. Но потом, выйдя из состояния временного блаженства, она опять начинала думать о том, что нужно написать в следующем письме.

И вот в тот вечер, после происшествия в театре она написала письмо (ХХІІ-ое), поднялась к себе с графинами вина и легла. На другое утро Пепита войдя в комнату, ходила взад и вперед, с волнением смотря на спящую. На следующее утро Пепита уселась с вышиванием. Маркиза все еще продолжала неподвижно лежать и взгляд ее был устремлен в неизвестность. Она что-то шептала. Под вечер Пепиту вызвали к воротам. Это приехала Перикола. Пепита, помня всё происшедшее тогда в театре, со злобой сказала не впускать ее. Выездной, однако, вернулся и сказал, что Перикола привезла письмо от вице-короля. Пепита на цыпочках проникла в спальню маркизы. Та стеклянными глазами посмотрела на нее, стараясь понять, в чем дело. Пепита осторожно старалась расшевелить ее.

Но, наконец, как старый командир в ненастное утро подымающий своих спящих людей, маркиза собрала все свои силы и, все еще страдая, приложив руку ко лбу, велела принести ей снегу. Когда его принесли, она долго прикладывала его к вискам и к щекам. Потом приподнялась, и, облокотившись, стала долго и внимательно смотреть на свои туфли. Наконец, она решительно подняла голову и потребовала, чтобы ей принесли капот, отороченный мехом, и мантилью. Всё это она надела и, пошатываясь, спустилась в свою самую роскошную гостиную, где актриса ждала ее.

Камилла решила держать себя с безразличием, даже вызывающе. Но тут ее вдруг поразило достоинство этой старухи. Да, эта купеческая дочь умела иногда держать себя, как настоящая Монтемайор, а еще выпив немного, приобретала величие Гекубы. Полуоткрытые глаза маркизы были полны усталого величия. Камилла заговорила несмелым и неверным голосом:

– Я пришла сюда, опасаясь, что ваша светлость могла неверно истолковать те слова, которые я говорила в театре в тот вечер, когда наша светлость оказала честь посетить наш театр.

– Неверно истолковать, неверно истолковать, – проговорила маркиза.

– Быть может, ваша светлость не поняла, как нужно, слов моих песен, и подумала, что они были как-то оскорбительны…

– Оскорбительны?

– Значит ваша светлость не обижена на меня. Ваша светлость знает, что бедная актриса иногда переходит некоторые границы. Это все не легко… все это…

– Ну, послушайте, как же я могла на что-нибудь обидеться. Всё, что я помню, это то, что вы были восхитительны на сцене. Вы чудесная артистка. Вы должны чувствовать себя счастливой. Где мой платок, Пепита?

Маркиза произнесла эти слова очень быстро, как бы в туманной скороговорке. Но Периколе стало стыдно и она покраснела от смущения. Она, наконец, сказала:

– Это было в куплетах, которые я пела между действиями. Я боюсь, что ваша светлость…

– Да… да… я теперь припоминаю. Я так рано уехала. Да, Пепита, помнишь, мы уехали до конца спектакля. Но, милая, вы извините нас, что мы так рано уехали, не дослушав всего. Я уже не помню, почему, Пепита, мы тогда так рано уехали, не дождавшись конца. Может быть, в тот вечер я не очень хорошо себя чувствовала.

Конечно, тогда в театре никто не мог не уловить смысла этих куплетов. Камилле оставалось только решить, что, по чрезвычайному своему великодушию маркиза просто делала вид, что ничего оскорбительного она не слыхала. Периколе захотелось плакать.

– Вы так добры, ваша светлость, вы так снисходительны. Я не подозревала в вас эту доброту. Позвольте мне поцеловать вашу руку.

Донья Мария, даже с некоторым чувством смущения, протянула ей руку для поцелуя. Ведь так давно с ней никто так не говорил! Ни сосед ее, ни поставщик, ни служащий – никто, – даже Пепита как-то пугалась ее, и даже ее дочь никогда так близко к ней не подходила. В сердце ее что-то зашевелилось. Быть может, потекли и слезы. Ей захотелось что-то сказать:

– Обижена, обижена тобой, моя красавица, обижена на тебя, одареннейшее создание! Ведь я-сама-то, кто?.. Кто же я, как неугодная никому старуха? Ну как же ты можешь меня обидеть… Я чувствую, но также говорит поэт: «Сквозь облака я слышу ангелов прелестных песнопенья». Твоя речь придала новое значение чудесным строкам Морето. Да, это правда! И это дивное движение руки, которое ты сделала. Вот так вот ты сделала…. Такое же движение руки сделала Пр. Дева, когда она спросила Гавриила: «Как это возможно, что у меня будет дитя?» Нет. Нет, ты, вероятно, будешь негодовать, потому что я хочу тебе что-то сказать об одном движении руки, которое ты можешь когда-нибудь повторить. Да, прощая дон Жуана де Лара, ты могла бы это сделать. Сказать ли тебе, что моя дочь однажды это движение сделала. Моя дочь прекрасная женщина… так все говорят… Ты… ты когда-нибудь видала мою дочь… донью Клару…

– Ваша светлость часто посещает наш театр. Я вспоминаю теперь и вашу дочь, графиню.

– Не стойте, милая, на одном колене, нет, дитя мое. Пепита, вели Дженарито принести сладостей. Подумайте, мы однажды повздорили, не помню сейчас по поводу чего. О, в этом нет ничего удивительного. Со всеми матерями это иногда случается… Теперь подойдите ко мне поближе. Не верьте, если вам скажут, что она не была мила ко мне. Вы прекрасная женщина, с чудной душой, вы можете увидеть всё то, что ускользает от глаз толпы. Мне приятно с вами говорить. У вас такие прекрасные волосы, такие прекрасные. У нее не было вот этих теплых чувств, я знаю это. Но, дитя мое, поверьте, в ней столько ума и очарованья. Все непонимание между нами, все это моя вина. И разве не удивительно, что я от нее всегда получаю прощение! Вот что тогда случилось! Мы сказали что-то неприятное друг другу и ушли, каждая в свою комнату. И потом вернулись, чтобы попросить друг у друга прощения. И только одну дверь нужно было отворить, а мы все старались отворить се и всё не в ту сторону. Но, наконец, она… обеими руками… своими нежными руками… схватила мою голову… вот так вот… посмотрите…

Маркиза тут выгнулась вперед, чуть не свалившись с кресел и залилась счастливыми слезами. Руками она делала какие-то радостные жесты, как будто она таинственно вновь приобщилась к своим прежним сновидениям.

– Я рада, что вы посетили меня, – сказала она, – потому что вы теперь от меня самой узнали правду, вы узнали, что она не ненавидит меня, как говорят другие. Теперь посмотрите, посмотрите на меня. Случай, простой случай виновен в том, что я, мать столь великолепного создания. Нелегкая я женщина, я трудная… а вы и она прелестные создания! Нет, нет, не перебивайте меня! Да, вы редкие создания… а я… я просто издерганная… глупая женщина… я просто старая дура. Дайте, дайте мне поцеловать ваши ноги. Я никчемная, никчемная, я никчемная…

Тут уже старуха действительно свалилась с кресел.

Пепита помогла ей подняться и уложила ее в постель.

А Перикола, в раздумье, вернулась домой и, усевшись перед зеркалом, долго смотрела на себя, прижав руки к щекам.

Пепита, юная компаньонка маркизы, была свидетельницей всех ее переживаний. Пепита была сиротой, воспитанной в Лиме, этой поразительной настоятельницей, имя которой было мать Мария дель Пилар. Единственный раз, когда эти две замечательнейшие в Перу женщины сошлись лицом к лицу (всё станет ясно позже), это было, когда донья Мария пришла попросить у настоятельницы монастыря Марии Роза делла Розас дать ей в компаньонки какую-нибудь воспитанную ею сироту. Игуменья тогда ледяным взглядом посмотрела на полоумную старуху. Да, самые мудрые люди на свете не всегда бывают проницательны, и мать Мария, которой удавалось угадывать под маской самодурства и надменности теплое человеческое сердце, всегда отказывалась верить, что такое сердце бьется в груди маркизы де Монтемайор.

Она сперва задала ей много вопросов, а потом стала размышлять. С одной стороны, ей хотелось дать Пепите возможность приобрести жизненный опыт, пожив во дворце, но она также хотела принудить старуху к тому, чтобы та принесла пользу ее делу. И она была полна негодования, зная, что смотрит на богатейшую и в то же время самую слепую женщину в Перу.

Игуменья принадлежала к числу тех людей, сердце которых снедаемо страстным желанием осуществить идеи, которым суждено претвориться в жизнь лишь несколько веков спустя. Она ненавидела предрассудки эпохи, в которой она жила, стремясь утвердить достоинство женщины. В полночь, проверив счета обители, она предавалась мечтаниям о том, что, наконец, наступит время, когда женщины завоюют право друг другу помогать, когда они смогут свободно путешествовать, защитить и служанку, и больную, и старую, вот этих вот, трудящихся с иглой в руках, или девушек, подобранных ею в подворотне в ненастную, сырую ночь. Но на утро она опять убеждалась, что все женщины, даже монахини, поняли на жизненном пути только одно. Что они были недостаточно привлекательны, чтобы о них позаботился мужчина, и что вся горечь их жизни могла бы быть забыта навсегда в объятиях любимого человека. Она ничего, никогда, не видела, кроме Лимы и ее окрестностей, и потому воображала, что всё человечество, повсюду, находится в руках порока.

Ныне мы свысока судим о тщетности ее мечтаний. Но тогда никто, ни одна женщина не могла изменить течения жизни. И все же она продолжала упорно стремиться к своей цели. Она напоминала ту легендарную ласточку, которая, раз в тысячу лет, приносила зернышко, в надежде воздвигнуть гору, которая поднялась бы до Луны. Таких людей можно встретить повсюду. Они упрямо сеют зерно и упиваются насмешками окружающих. «Как они смешно выглядят, – говорим мы, – как они смешно выглядят!».

В ее простом, красном лице было много доброты, еще больше идеализма, нежели доброты, и еще больше – воли. Вся ее работа – ее больница, сиротский приют, монастырь, ее передвижения – все зависело от денежных вспомоществований. Ни о ком не говорили с большим восхищением, нежели о ней. Но она была принуждена приносить в жертву и свою добросердечность и даже свои идеальные мечтания, чтобы получать в приходах необходимые субсидии. Архиепископ Лимы, о котором мы позже, и при более благоприятных обстоятельствах, будем говорить, не выносил ее, ненавидел ее и испытывал чувство облегчения, когда она от него уходила, надеясь, что это ему зачтется на том Свете.

Она начала чувствовать приближение старости – призрак недалекой смерти. Но перед ней предстал еще более ужасный призрак. Ей стало страшно не за себя, а за свои труды. Кто же в Перу мог заменить ее! И, однажды рано утром, она встала и обошла и сиротскую и кельи, и больницу, все думая: ну кто же ее заменить, когда ее не станет! Она взглядом обегала безжизненные лица, иногда задерживаясь на них с чувством надежды. На дворе она увидела группу девушек, трудящихся над полотном, и вдруг заметила одну, лет двенадцати, дававшую указания другим и, одновременно, с жаром рассказывавшую им о наименее правдоподобных чудесах жизни Св. Розы Лимской.

Это была Пепита, и тревога в душе матери Марии утихла.

Воспитать кого бы то ни было, чтобы поднять его на некоторые вершины, вообще весьма трудная задача, но, в атмосфере монастырской, где царят чувства ревности и зависти, – это особенно трудно. Пепите давали самую неприятную, низкую работу и все же она поняла, как нужно руководить всем. Она сопровождала настоятельницу при поездках, хотя роль ее и сводилась лишь к тому, чтобы нести корзины с яйцами и овощами. Но где бы то ни было, и неожиданно, Игуменья появлялась и заговаривала с ней, но не только на религиозные темы. Нет, – она также объясняла ей, как нужно обращаться с сестрами, что нужно делать для заразного отделения больницы и как нужно говорить, для того чтобы получить необходимое вспомоществование. Вот именно эти-то уроки, направленные к чему-то большему, и привели Пепиту к тому, что она стала компаньонкой Доньи Марии.

Сначала, первые два года, она приходила лишь несколько раз в неделю, но наконец поселилась во дворце маркизы. Ей никто, никогда не обещал счастья, и неудобства, чтоб не сказать ужасы, этой новой жизни ее в 14 лет не испугали. Она не подозревала, что тень матери Марии и здесь продолжала заботливо витать над ней. Что мать Мария продолжала следить за тем, чтобы горестные чувства не осквернили ее души, а, наоборот, возвысили бы ее.

Не труд утомлял Пепиту. Были другие вещи, причинявшие ей страдание: например, служащие, пользуясь болезненным состоянием доньи Марии, поселили в свободных комнатах дворца своих родственников и друзей. И все они крали. Пепита одна оставалась в стороне и поэтому подвергалась постоянным преследованиям и насмешкам. Только она одна видела всё это и сторонилась. Иногда она тревожилась. Это бывало, когда, сопровождая маркизу на прогулках, той вдруг хотелось войти в церковь. Донья Мария, потеряв веру, все же продолжала повиноваться религиозным, казалось ей магическим обрядам. «Подожди меня здесь, – говорила ей она, – здесь где так светло и солнечно. – Я сейчас вернусь». Но преклонив колена перед алтарем, донья Мария о всем позабывала и потом выходила из церкви из других дверей.

Мать Мария воспитала Пепиту в большой строгости и, таким образом, прождав несколько часов, Пепита, наконец, входила в церковь, и не найдя там маркизы, опять возвращалась на указанное ей место и долго ждала – долго, покуда ни спустятся ночные тени. И это бесконечное ожидание, на улице, на глазах людей, было ей мучительно. Она все еще носила сиротское платье (донья Мария просто никогда об этом не подумала) и ей всё казалось, что люди это видят и перешептываются. Да, они действительно это видели – это не было просто ее воображением. Она так же страдала и от того, что маркиза как бы вдруг заметив се присутствие, иногда заговаривала с ней с сердечностью. В словах ее тогда появлялась поразительная чувствительность, которой полны ее письма. А на другой день, как бы опять вернувшись к себе самой, маркиза опять начинала жить с своими глубокими думами, и, не проявляя никакой грубости, однако казалось не замечала ее. Чувства привязанности, надежды, чувства любви, о которых вздыхало сердце Пепиты, таким образом разрушались. Она на цыпочках ходила по залам дворца, безмолвная и озабоченная лишь своими обязанностями, думая лишь об исполнении долга, наказанного ей блаженной матерью Марией дель Пилар, пославшей ее на эти испытания.