скачать книгу бесплатно
Помню, что от слова «лапочка» я никак не могла оторвать взгляд: мне казалось, что взрослые женщины, которые выросли настолько, что рожают детей, так не подписываются. Ах, я тогда еще не знала жизни!
Входная дверь скрипнула. Я вздрогнула. Еще не хватало, чтобы меня кто-нибудь застал за чтением чужого письма! Но, слава богу, никого не было, это просто ветер. Просто сквозняк. Пустота… Быстро сложив письмо пополам, я всунула его в конверт и опустила в карман. На репетицию хора идти больше не хотелось, и я развернулась и направилась домой.
Был конец мая. В воздухе пахло дождем и мокрой землей, а откуда-то издалека доносился запах сирени. Наверное, это какой-то ранний сорт, ведь сиреневый куст, растущий в нашем палисаднике, еще не зацвел. Сирень – это предвестник лета. Когда я чувствую ее благоухание, я знаю, что тепло неизбежно, и это прекрасно. Впереди был июнь с Аней. Без Ивана! Теперь-то уж сестра должна понять, кого представляет собой этот культурный работник! Будет трудно, но она обязательно восстановится от удара. Возможно, то чувство, которое она к нему испытывает, еще не любовь. Все-таки не может, не может происходящее в клубном дворе оказаться тем высоким чувством, которое воспевают поэты…
Я ждала, что Аня будет поздно. Но, к моему удивлению, долго ждать в тот день ее не пришлось.
– Что-то я себя почувствовала дурно, – сказала она и рухнула на нашу старенькую тахту. – Пришлось уйти с середины репетиции.
На ней не было лица. Я принесла подушку, накрыла ее одеялом и только потом поцеловала в лоб – так, как раньше это делала бабушка. Странно, но мои губы не почувствовали жара.
– Температуры у тебя нет, – сообщила я ей. – Может быть, ты просто устала?
– Может, и так, – покорно согласилась моя старшая сестра.
Весь вечер я кружилась вокруг нее. Она попросила попить – я сделала чай с малиновым вареньем, чудом уцелевшим до мая. Она спросила, нет ли чего поесть. И я побежала варить картошку. Она поела и сказала, что грустно лежать одной – и я устроилась на тахте у нее в ногах. Моя сестра болела, но – странное дело! – я поймала себя на мысли, что была абсолютно счастлива: ведь сейчас, на этой тахте, Анька принадлежала только мне, а не какому-то клубному молодцу. Она была моей, и я никому ее не собиралась уступать.
Аня провалялась так целую неделю. Температуры у нее не было, но непонятная слабость и тошнота не позволяли ей выходить из дома. Впервые за долгое время она пропускала репетиции своего любимого хора. Иван пришел лишь однажды, когда Аня только что заснула. И я ликовала в душе, что у меня есть повод не допустить этого дон жуана к сестре.
– Она спит, – сказала я, не приглашая войти.
– Ну что же, передай, что весь хор ее ждет.
– Ах, вы по делу или только потому что хор ее ждет? – съязвила я.
– Я, как руководитель хора, предпочел бы, чтобы она была здорова.
Ну и что же это, думала я, да разве же это любовь? Как руководитель… Предпочел бы… Тьфу!
– Я передам ей в точности то, что вы сказали, – ответила я и закрыла дверь перед его носом.
Прислушиваясь к звукам удаляющихся шагов, я опустила руку в карман. Письмо все еще было там. Я не могла показать его сестре, пока она болела. А мне очень хотелось покончить с этой историей, и, наконец, спасти Аньку. Я колебалась. Думалось, что температуры у нее нет, а значит, нет и риска – и можно было бы открыть тайну ее любимого Ивана. Но что-то сдерживало меня. Не могла я объяснить, что именно. Я чувствовала или боялась, что тот мир, который я наблюдала в дырку в заборе, больше, чем я могу себе представить. Непостижимее, что ли. Я не знала, насколько важен этот мир для сестры… А значит, не могла оценить масштаба трагедии, которую принесет ей это письмо. Нет, надо подождать, пока она поправится.
Иван больше не приходил, а Аня и не спрашивала о нем. Может быть, и не любит она его? Только на это я надеялась, только на это. Каждый вечер я нащупывала письмо в кармане и думала: «Завтра! Я открою ей эту тайну завтра». При всем том, прошла неделя, а конверт так и оставался спрятанным. Так и оставался моей тайной.
Прекрасным июньским субботним утром Анюта проснулась совершенно другой. Щеки ее порозовели, и почти зеленая ранее кожа приобрела свой обычный цвет. Она потянулась за гребнем, валявшемся на табуретке рядом, и произнесла:
– Кажется, мне уже лучше.
– Я это вижу по тебе, – подтвердила я.
Она расплела свою светло-желтую косу и начала расчесывать волосы снизу слева, справа, затем выше с обеих сторон.
– Хочешь, я тебя расчешу? – спросила я.
– Нет, я хочу сама, – таинственно улыбнулась она.
В этот момент мне показалось, что она будто похорошела – даже по сравнению с тем, какой была до болезни. Но я ухмыльнулась: наверное, я так хотела, чтобы она выздоровела, что Аня кажется мне в десять раз прекраснее, чем прежде. Нет, не в десять, а в сто. В сто раз краше!
Тут-то я и вспомнила про письмо от «лапочки-Светы»:
– Ань, я тебе должна кое в чем признаться, – начала я так долго откладываемый разговор.
– Да ладно, не переживай, – спокойно ответила она.
– Ты что, знаешь, о чем я хочу рассказать?
– Конечно, а ты как думала? – улыбнулась она.
– Ну, это… Я как-то не думала, что… Ты же ничего не знала. Этот Иван…
– Даш, да я не спала в тот момент, я все слышала.
– В какой момент? О чем ты говоришь?
– Ну, когда Иван приходил! – сказала она. – И ты его не пустила в дом.
– А-а-а…, – я вздохнула.
Ничего ей не было известно, ничегошеньки. Почему я так легко поддалась на провокацию? Анька, конечно, самодовольно думает, что давно изучила меня наизусть и может угадывать мои мысли. А вот нет, на этот раз это не так.
– Извини, что я не стала тебя будить, – продолжила я, – но я не о том…
– Слушай, у меня тоже есть, что тебе сказать, – произнесла она, глядя куда-то в сторону.
Ну, что тут поделаешь! Вместо того чтобы продолжать рассказ про то, как я прочитала чужое письмо, и вытащить уже порядком смявшийся конверт из кармана, я осталась в ожидании. Все-таки она была ведущей в нашем союзе. Она была старшей сестрой, а не я.
– Даш, я беременна, – раздалось, как гром с ясного неба. – Вот в чем причина моего недомогания. Я вчера вечером подумала, все подсчитала. У меня нет сомнений.
Она продолжала что-то щебетать, но я не слышала ровным счетом ничего. Время остановилось. Кажется, в окне, на другой стороне улицы, я заметила снова того благополучного господина. Он снял цилиндр и церемонно поклонился мне. Вот против кого я затеяла игру, против этого невозмутимого хозяина. А деревенский «дон жуан» тут ни при чем.
– Да ты не слышишь! – донеслось до меня. – Я говорю: это будет наш секрет, хорошо? Я не хочу, чтобы Иван об этом знал. Дай мне время его подготовить.
– Боишься, что ли? – грустно подытожила я.
– Конечно! Ты же знаешь, мужчины – не такие, как мы.
– Нет, не знаю!
– У тебя еще все впереди, – усмехнулась она. – Поверь. Его реакция может быть непредсказуемой…
Как только смогла, я выбежала из дома, и слезы сразу же полились из меня огромными ручьями. Я зашла за угол, чтобы Анька не смогла меня увидеть. Но посмотрела на тропинку, ведущую в лес, и побежала по ней. Откуда ни возьмись, налетел встречный ветер. Я бежала и подставляла ему лицо – пусть сдувает оттуда мои безумные слезы, пусть… Я добежала до Марьянки и повисла в ее объятиях. Она ласково шелестела иголками – так, как всегда. Как в детстве. И Фекла в отдалении ожидала, что я скажу. Как всегда.
– Эта Анька… – плакала я. – Это Анька… Дура… Дура… Какая же она дуреха.
Мой лоб прикасался к марьянкиному стволу, а слезы падали на красноватую кору и смешивались с сосновой смолой.
– Не плачь, – казалось, шелестела Марьянка.
– Ничего не поделаешь, – вторила Фекла.
– Скажите мне, что все будет хорошо! – взмолилась я.
Но ответа не было. А может быть, мои подруги-сосны и вовсе ничего не произносили, а я сама себе все придумывала… Может быть. Я вытащила из кармана письмо, разорвала его пополам, потом сложила половинки вместе – и еще раз пополам, потом порвала по две четвертинки отдельно… И рвала оставшиеся обрывки до неразличимых клочков. Мои слезы падали на кусочки бумаги и, наверное, где-то там внутри смешивались со слезами «лапочки Светы». Прости, девочка-мама. Прости, что уничтожаю твою надежду. Клочки бумаги падали сквозь мои пальцы, а ветер подхватывал их и разносил в разные стороны. Больше нет письма. Я не со зла. Я хочу добра моей сестре. Вот так думаешь сделать что-то хорошее и не видишь, как зло прячется за добрыми умыслами прозрачной мрачной тенью. Защищая Аньку, я обижала ни в чем невиноватого Ванютку… Но по-другому я не могла. Что же поделать, если жизнь так несправедлива?
Детство окончательно уходило, оставаясь в этом сосновом лесу без меня, прилипая навечно к запаху смолы, перемешиваясь с тонкими сосновыми иголками, с этим необычайным лесным воздухом, ароматом былых дней. А я? Я оставалась один на один с судьбой. Одна. Без сосен. И даже верные стражи Федор и Сенька не могли защитить меня от нашего обидчика Ивана. И от жизненных невзгод не могли уберечь. Они оберегали меня в детских сказках, хранили меня, пока я ждала принца с дорожной сумкой на плече. А теперь защитники-сосны становились бессильными. Совсем. А принц? Он тоже остается в мечтах, в этом лесу. Испаряется вместе с утренней росой.
Я усмехнулась. Вон Аня уже дождалась своего «принца». И ничего хорошего нам это не принесло. Беременность… Это было самое ужасное, что могло с нами случиться, самое плохое. Я плакала горько и долго. Я забыла про сосны, и даже про Аню забыла. Я не знала, кого я больше жалела: сестру или самое себя, или маму… Или даже бабушку Глашу, тонкие седые косички которой я помнила на той же самой подушке… Нет, не только на подушке, а даже на той же самой наволочке, на которой целую неделю покоилась прекрасное золото Анькиных волос. Все смешалось в моей головушке: хорошее и плохое, детское и взрослое, прошлое и будущее…
Ах уж этот Иван! Какие мы с Анькой невезучие! В тот момент я полагала, что это был ужасный день. Хуже не придумаешь, никогда и ни за что. Как я упивалась своим несчастьем, как была эгоистична, как жалела себя. Да, все-таки себя. В первую очередь, себя. Тогда я еще ровным счетом ничего не знала. Никто понятия не имел, что готовит для нас судьба завтра. Знал только он – тот, в цилиндре, кто померещился мне вдалеке между соснами…
Глава 6. Беда
К полудню в небольшую комнату, которая служила клубу в качестве фойе, набилось огромное количество людей. Пришли даже те, кого никто не ожидал увидеть. Марфа, проживающая на краю села, пришагала с младенцем, которому и месяца от роду не исполнилось. Она жила далеко от нас – и я не знала, девочка у нее или мальчик. Марфе сразу же уступили место на деревянной лавке, расположенной вдоль стены, и она, не теряя времени, вытащила на виду у всех свою огромную белую грудь и приложила к ней ребенка. «Не морить же его голодом!» сказала она, как бы оправдываясь, свободной рукой подвигая с плеча платок, чтобы наполовину прикрыть то ли ребенка, то ли грудь. Опираясь на палку, медленно вошел в комнату столетний дед Ильич, который обычно дальше завалинки своего дома никуда не ходил. «А что же делать? – сказал он куда-то в воздух. – Надо – значит, надо!» От того, что эти двое оказались здесь, ощущение неизвестности и страха от ожидаемого выступления только усиливалось. Мы с Аней стояли в самой середине толпы. Иван промелькнул у входа в следующую комнату, где проходили репетиции хора, но пробраться к нам, наверное, не смог. «Впрочем, – пронеслось в моей голове, – он и не пробовал».
– Граждане и гражданки Советского Союза! – донеслось из клубного радио, висевшего на стене рядом с гардеробом.
Последним в клуб ворвался участник хора Петька. «Успел?» – спросил он, озираясь по сторонам. Да никто ему не ответил. Взгляды всех были прикованы к маленькому черному приемнику – да так, как будто зрение помогало лучше расслышать. «Кажись, успел-таки!» – ответил сам себе Петька и, поймав недовольный взгляд деда Ильича, прислонился к двери и затих. Радио продолжало вещать.
Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление.
Люди замерли так, как будто играли в игру «Море волнуется раз».
Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…
Я сжала Анькину руку, но она осталась недвижима. Лицо ее побелело больше обычного, губы сжались. Казалось, ни при чем были только золотые волосы, распавшиеся по ее худеньким плечикам. «Что же это?!» – раздалось в толпе. « Война-а-а!!» – истошно завопил женский голос где-то справа от нас, в углу фойе. « Граждане, тихо! – поставленным голосом закричал вдруг появившийся снова Иван. – Дайте послушать!» Все затихли, даже ребенок на руках у Марфы перестал хныкать. Но я уже не могла сконцентрироваться на речи второго лица СССР, улавливая только отдельные сочетания: «вероломство», «разбойничье нападение», «сплошной ложью и провокацией», «зазнавшимся врагом», «обеспечить победу»…
Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.
Выступление закончилось. Но люди не расходились. Громких криков больше не было. Женщины, хлюпая, плакали. Мужчины сдержанно молчали.
– Ух, ты! – услышала я сзади голос Петьки. – Зато книжек сколько интересных теперь понапишут!
Я повернулась и покрутила пальцем у виска.
– А что? – сказал он. – Про войну – это ж самое интересное!
Я думала, что его сейчас просто побьют. Но ничего подобного не случилось. Такое впечатление, что никто его и не слушал.
Народ начал расходиться, воя и причитая.
– Что теперь будет-то? – послышалось справа от нас.
– У меня ж три сына, – повернувшись ко мне, сказала дородная тетка.
– Не пущу! – вцепилась в мужа Людкина мать, Клавдия.
– Мам, не позорься! – дергала ее за рукав сама Люда.
– Отстань от нее! – подошла к подруге Лена. – Все равно не поможет. Моя вон тоже рыдает.
Анька не двигалась.
– Ань, пойдем, а? – осторожно спросила я.
– Иван! – разжались наконец-то ее губы. – Где Иван?
– Он был где-то здесь! – обрадовалась звуку ее голоса я. – Давай подождем.
Мы стояли, не двигаясь, до тех пор, пока клуб ни опустел. Я продолжала держать руку сестры, не отходя от нее ни на шаг. Время как будто остановилось, как будто повисло в воздухе. Я обернулась в поисках своего знакомого господина в цилиндре, но его нигде не было. Думаю, он боялся сунуться сюда, в то место, где, как будто, густым туманом, висело предвестие большой беды.
Скорее всего, Иван давно увидел нас из-за двери, но подошел только теперь, когда в клубе никого не осталось. Анька оттолкнула мою руку. Все понимая, я оставила их одних…
– Ну, так ты сказала ему? – спросила я потом, когда она вернулась домой.
– Сейчас для этого неподходящий момент, – мрачно ответила она.
– А когда, когда будет подходящий?
– После войны! – отрезала она и присела на табуретку к столу.
Больше я ничего не спрашивала, хотя вопросов было, хоть отбавляй. Мы не знали, когда кончится эта война. Успеют ли наши справиться с немцами до того момента, когда пора будет появиться на свет Анькиному малышу? А если не успеют, что тогда? Да и где будет к тому моменту Иван?
Как будто угадав мои мысли, сестра сказала:
– Он уходит на фронт.
– Не плачь. Пока повестку пришлют, пройдет еще несколько дней!
– Даш, какая повестка? Ведь война!
– Ну и что?
– А то, что все решили идти на фронт в народном ополчении.
– А что это значит?
– Ну, добровольцами!
– Когда?
– Завтра.
Мне нечего было на это сказать, и Аня продолжила:
– Машина придет в соседнее село к школе.
– К моей школе? – уточнила я.
