скачать книгу бесплатно
А какая у нее была малина! В углу огорода, слева от дома, росла густая малиновая роща. Казалось, что она бесконечна: делаешь шаг вглубь, а там сверкают новые темно-красные ягоды и просятся-просятся тебе прямо в рот. А впереди еще блестят, и еще…
Однажды обидела меня чем-то Аня, и я пожаловалась на нее бабушке в полной уверенности, что сестре достанется по заслугам. А бабушка зашла за занавеску, где та засыпала, и я услышала, как она произнесла: «Ягодка ты моя ненаглядная!» И запела:
Летели две птички,
птички-невелички,
Я в саду, в саду была,
в саду розы рвала.
Я живо представила себе, как под эту, много раз слышанную мной, песню бабушка прижимает к себе сестру, гладит ее по голове, по спине. Это ее-то, которую обязательно надо было наказать! А из-за занавески все доносилось:
Летели-летели,
Сели-посидели,
Я в саду, в саду была,
в саду розы рвала.
Было невыносимо обидно, что вместо справедливой расправы сестрице досталась эта «ягодка», представляющаяся мне самой вкусной и спелой малинкой из бабушкиных зарослей.
Сели-посидели,
Дальше полетели,
Я в саду, в саду была,
в саду розы рвала.
Как плакала я тогда от злости, что осталась не отмщенной, что не поругали Аньку, а, наоборот, наградили такой вкусной ласковостью, как «ягодка», да еще и розами в виде песни осыпали. Зато как я смеюсь теперь, вспоминая ту свою бесполезную злость, отступающую перед безграничной бабушкиной любовью, лучащейся сквозь «ягодку», проникающую в нас сквозь незатейливую песенку про прилетевшую в сад птичку.
А какой грибной суп она варила! Никто так никогда и не подумал спросить, в чем секрет этого супа. Все казалось, что бабушка вечна, как этот сосновый лес. И будет вечно варить свой фирменный суп из белых грибов. Но пришел день, когда я вернулась с лукошком из леса, уже предвосхищая, как увижу кусочки принесенных мной грибов в тарелке, как буду вылавливать их по одному вместе с картошкой и морковкой, как на язык попадет мягкая пушистая нижняя сторона гриба… Осталось только спросить, как готовить этот суп. И вдруг… как будто молния передо мной ударила! Я поняла, что больше некого спрашивать. Все. Уже не было с нами бабки Глафиры. И никто никогда больше не сварит такой вкусный грибной суп, какой получался у нее.
Она долго болела. Таяла на огромной пуховой подушке собственного изготовления. Прежде она всегда носила платок, и я не видела ее волос. А тут на ситце с синенькими цветочками оказались вдруг две тоненькие седые косички. Они были такими тоненькими, как будто тают вместе с ней. Тут-то я впервые за свое детство подумала, что и она когда-то была маленькой девочкой. И эти косички были блестяще-каштанового цвета. И глаза ее горели, как пуговицы. И вся жизнь когда-то у нее была впереди. А теперь она испарялась у меня на глазах. Эх, этот господин Время, настоящий колдун всех времен и народов! Он представлялся мне безупречным благополучного вида человеком во фраке, с черной бабочкой на белоснежной накрахмаленной рубашке и в неизменном высоком цилиндре. Такой вот господин Время. Он беспощаден и непобедим.
Дед Игнат осунулся, помрачнел и ни на шаг не отходил от распростертой на перине жены. Однажды проснувшись среди ночи, она сказала: «Компотика, Игнатушка… Хочется компота!» Муж не понял, в здравом ли она была уме, или в бреду, но поднялся и пошел варить компот. Она дождалась, сделала пару глотков и произнесла: «Как мало человеку нужно для счастья!» Потом взяла деда за руку. И до конца жизни больше ее не отпускала. Так и ушла счастливой.
Когда бабушку обмывали, чтобы оставить ее чистой на веки вечные, мама упала в обморок. Ее положили на диван, дали понюхать нашатырный спирт, принесли воды. Она подняла голову и произнесла: «Боже, никогда не знала, что у нее тоже родинка… Там же… На левой…» Я не дослушала. Почему-то я была уверена, что мне нужно убедиться в чем-то своими глазами. Меня не пускали, но я протиснулась туда, где еще не успели одеть то, что осталось от моей дорогой бабушки. Я не могла рассматривать ее, это было невозможно для меня, слишком больно. В поле моего зрения попали только высохшие и сморщенные, как будто сделанные из папье-маше, отслужившие свой век бабушкины груди. Так и есть, под левым соском была видна черно-фиолетовая, как будто выпуклая бусина, родинка. У меня была такая же. Я знала, что такая же есть и у Аньки: мы всегда мылись в бане вместе. Получается, что и у мамы тоже. Ну и что такого удивительного? Подумаешь, родинка! Я не понимала, отчего маме нужно было по этому поводу падать в обморок. При чем тут какая-то родинка, когда больше нет, и никогда не будет бабушки. Все-таки мама казалась порой очень странной.
Горе несло меня по узкой тропинке в лес. Только там я могла дать волю слезам. Плакала и плакала вместе с Марьянкой и Феклой. Вновь и вновь по очереди обнимала их шершавые стволы, как будто через них я могла почувствовать, унюхать, ощутить, получить назад мою бабушку. Сенька и Федор грустно смотрели на меня сверху и хранили молчание. Сосны живут дольше людей, и они знают: в отличие от сказок, в жизни случаются не только счастливые окончания.
Меня влекло все дальше и дальше в лес – к озеру, на бабушкину поляну. Я протиснулась сквозь кусты дикого шиповника, протянула руку к зверобою и опустилась вниз рядом с сиреневой шапкой чабреца. Вверху, как ни в чем не бывало, сияло голубое небо. Белые редкие ленивые облака медленно проплывали по нему, как детские кораблики. Меня окружали все тот же лес, все те же запахи. Казалось, приподниму сейчас голову – и рядом увижу бабушкин платок с красными маками. Это ощущение было настолько сильным, что я оперлась на локти и действительно приподнялась. И даже посмотрела по сторонам! Но бабушки не было. Не было и не будет. Никогда больше не будет. Она ушла. Покинула меня. Растворилась в этом лесу. Остался от нее только аромат трав.
Дед Игнат пережил жену всего лишь на одну неделю. На здоровье-то он не жаловался. Наверное, просто не хотел больше встречать рассветы без нее. Одним пахнущим спелыми яблоками августовским утром он вышел из дома, упал и больше не поднялся.
Дом накрыла пустота. И мама сказала, что мы перебираемся в город…
Глава 3. Лизина революция
Когда ребенок живет в любви, перед ним открываются все двери. Для него все возможно – все, что только ни пожелаешь. Такие дети не ограничены в поиске самих себя, как бы далеко ни влекло их собственное воображение. И, чаще всего, они находят свой путь! Потому что велика энергия любви, живущая в ребенке. Несмотря на сложную и противоречивую мамину жизнь, я думаю, что она искала свой собственный путь и следовала велению своего сердца. Она росла в любви, которая подарила ей свободу мысли. Для нее все было возможно. Абсолютно все.
Лизе было всего восемнадцать лет, когда в наших краях появился заезжий паренек Федор. Он был невысок, но прекрасно сложен. Ей понравились его темные волосы и зеленые, как весенняя листва, глаза. Довольно большой нос мог бы испортить его внешность, но обаяние, энергия, излучаемая им, с лихвой перевешивали этот недостаток. Да и обязательно ли мужчине быть красивым? И потом, Федя говорил так складно и так смело мечтал, что Лиза влюбилась в него мгновенно, с первого взгляда – без памяти и на всю оставшуюся жизнь. Он был сражен ее решимостью и позвал замуж. Свадьба была быстрой и скромной. С одной стороны, накануне случился неудачный неурожайный год, и было не до всеобщего пира. А с другой, молодые считали свадьбу устаревшим пережитком и торопились покинуть родительский дом Лизы.
На следующее утро после венчания они сели на попутную телегу и уехали в город. Не знаю, как смогли они выжить там и долго ли продержались в тех краях. Впоследствии стало известно, что Федор оказался связан с революционерами. Партийные товарищи оценили его вклад в общее дело и попросили молодых переехать в Питер. Так Лиза оказалась еще дальше от своих корней и от любящих родителей. Ехать или не ехать – такой вопрос для нее даже не возникал. Она поддерживала мужа во всем, на все была согласна, лишь бы быть с ним рядом. И в идеях коммунизма она не сомневалась. Целостная натура, Лиза без колебаний отдала революции всю себя – так же, как подарила Федору свою любовь, всю без остатка.
Лиза была очень красивой женщиной: правильные, почти благородные черты лица сочетались со свежим румянцем на ее щеках – детство, проведенное на природе, раскрашивало ее в яркие краски. Товарищи по революционной борьбе не могли не заметить ее жизнерадостность, целеустремленность и верность идее коммунизма. Кроме того, Лиза не теряла времени даром, она занималась самообразованием: читала труды Кара Маркса и изучала иностранные языки. Это тоже сыграло немалую роль в ее судьбе. События развивались стремительно, и молодую чету заметил Ленин. По его личному приглашению они приняли участие в международном конгрессе в Копенгагене. А затем, уже в 1911 году, их пригласили пройти обучение в большевистской партийной школе, где-то во Франции.
В то время мама была на вершине счастья. Она рассказывала мне, как сидя вместе с мужем на берегу Сены, в том месте, где перед глазами открывался прекрасный вид на Собор Парижской богоматери, она вспоминала сосновый лес своего детства. Разве могла она, девочка из далекой глубинки, представить себе, что она окажется в самом Париже и будет любоваться этим чудом архитектуры! Разве могли такое предсказать ее родители, всю жизнь отдавшие земле, работавшие, не разгибая спин, лишь бы прокормить семью. Конечно, их жизнь не назовешь несчастной – Лиза в этом не сомневалась. Но все равно они могли бы иметь больше, они могли бы жить легче – вот так, как живет сейчас она. Разве могла Лиза не оценить по заслугам то, что сделала для нее партия большевиков и лично товарищ Ленин, разве могла она сомневаться в революции? Она не жалела сил для осуществления прекрасной мечты человечества и верила в революцию так, как верила в то, что живет и дышит этим прекрасным воздухом, на берегу этой чудесной реки Сены…
Впрочем, Париж сыграл с Лизой неожиданно злую шутку. Там впервые она усомнилась в любви Федора. Одним из инструкторов в школе была блистательная женщина дворянского происхождения. Она была старше Лизы, однако, надо сказать честно, за ее плечами не было крестьянского детства. Она говорила таким языком, как будто пела песню. Или революционный гимн. Интернационал. Впрочем, она была недоступна, как икона революции. И Лизе, вроде бы, не стоило волноваться. Но порой она не могла отвести глаз от Федора – а он, в свою очередь, смотрел на преподавателя. В том, как он слушал и следил за речью, отражалось все. Лизе этого было достаточно, чтобы впервые загрустить.
В 1912 году Лиза и Федор возвратились в Петербург, чтобы вести революционную пропаганду среди рабочих. Партия требовала, и они с Федором посещали фабрики, выступали в разных местах, а часто партия посылала их в противоположных направлениях – дело было всегда важнее личного. В это же время прогрессивных революционеров и революционерок в полной мере захватила борьба за равноправие женщин, а, вместе с тем, и идея свободной любви. Лиза не могла не заметить, что красивый и обаятельный Федор не устоял против призыва к свободе. У него появилась соратница Ирина, с которой он нисколько не стеснялся захаживать даже домой. Лиза переживала страшно, но и не думала мстить ему тем же. Просто ждала. И отдавала себя борьбе.
В течение долгого времени им удачно удавалось уходить от полиции, но по доносу провокатора в 1914 году Федора все-таки арестовали. Поговаривали даже, что провокатором оказалась Ирина – только она одна знала, где мог быть Федор в тот день. Но Лиза не верила этим разговорам: разве могла любящая женщина совершить такое? Ситуация была серьезная, но Лиза не опустила рук. Она ведь росла в любви, и для нее не было ничего невозможного. Товарищи по партии не верили в ее успех, но в конце 1915 года она каким-то чудом добилась освобождения мужа.
Не знаю, через какие огонь, воду и медные трубы пришлось ей пройти, чтобы совершилось это чудо. В то время она не думала о сопернице. Ей казалось, что муж не может не оценить ее подвиг, не может вновь не порадоваться своей большевистской семье. Но разве мужчины любят женщин за заслуги? Они любят не за жертвы, принесенные им, а вопреки всему, даже вопреки предательству. Революционер Федор не был исключением. Несмотря на подозрение, он все равно остался верным дружбе с товарищем Ириной. Как бывало и раньше, Лиза мгновенно почувствовала перемену – и не нашла ничего лучше, чем полностью погрузиться в революционную борьбу. От мужа она не отказывалась – просто не в силах была это сделать. «Я пыталась, но так и не смогла разлюбить Федьку. Видимо, я однолюб», – подслушала я как-то сказанную мамой фразу. Я запомнила ее слова только потому, что в то время была еще совсем мала и совершенно не поняла, что означает это странное слово «однолюб». А если смысл не понимаешь, фразы иногда запоминаются, как загадки. Они впечатываются в память и живут там, ожидая своего часа. Наверное, так происходит потому, что мозг оставляет возможность решить заданный ему кроссворд позже. Так случилось и со мной. Это был один из кусочков «мозаики», которую я собирала потом, через много лет после услышанного.
Поразмыслив, Лиза решила, что существует только единственный способ удержать мужа в семье – обзавестись ребенком. Федор был таким эмоциональным человеком, так проникался симпатией даже к незнакомым людям… Он должен был растаять, впервые посмотрев в детские глаза! Откуда же было знать 24-летней женщине, что любовь к угнетенным классам всегда легче давалась мужчинам, чем любовь к своим детям. Лизино детство проходило среди природы, а растившие ее родители души в ней не чаяли. Лиза еще не знала, что бывает по-другому.
Она забеременела в начале 1917 года. Была она девушкой хрупкой: ей удавалось скрывать свой живот под пальто вплоть до осени. Поэтому и с ребенком под сердцем она продолжала революционную агитацию. Не раз приходила ей в голову шальная мысль о том, что если бы Федор пожалел ее или ребенка и запретил ей участвовать в митингах, она без вопросов сразу подчинилась бы. Но тот считал, что дело революции – прежде всего. Только к октябрю одна, без мужа Лиза покинула находившийся в рабоче-крестьянских волнениях Петроград, и приехала рожать домой, к родителям.
Моя старшая сестра Анна родилась 25 октября, в день Великой Октябрьской Социалистической революции. Большевичка до мозга костей, Лиза всю жизнь считала, что ей не повезло: она пропустила в Петрограде самое главное. Накануне революции она налаживала связь с матросами. Если бы не беременность, то это она могла бы подняться на «Аврору» и призвать матросов сделать знаменитый на весь мир залп. Такова была идея: все знали, что женщина сможет обаять корабль лучше, чем самый авторитетный революционер мужского пола. Так и произошло. Только на «Аврору» в тот день поднялась не Лиза, а другая женщина. Получилось, что Анюта родилась под залп великой «Авроры», заставив мать на время забыть о революции.
В связи с переворотом и важными поручениями партии, а, может быть, и самого Ленина, Федор так и не приехал посмотреть на новорожденную. При всем том, Лиза понимала, какое это было архиважное, как говорил вождь пролетариата, время, и не ждала мужа. Однако не забывала и о соратнице Федора, Ирине. Поэтому когда Ане исполнилось шесть месяцев, она настояла на переводе крошки на коровье молоко и укатила назад к мужу. Малышка осталась с бабушкой и дедушкой, им на радость: есть кому дарить любовь.
Большевики выиграли революционную борьбу, но битву за отца мама все-таки проиграла. Когда она вернулась в Питер, разлучница уже перебралась жить к ним в квартиру. Извиняющимся тоном Ирина сказала, что так им было удобнее вместе работать над материалами, необходимыми партии.
– Работы много, товарищи мои дорогие, а времени нет, – подтвердил Федор.
Выхода не было. Пришлось смириться, тем более что, как это ни странно, частично они оказались правы. Лиза сама работала по 20 часов в день. Конца и краю не было этой работе. Вечно уставшая, она долго закрывала глаза на роман, который разыгрывался рядом с ней. А когда поняла, сказала мужу, что она на все согласна, лишь бы он с ней не разводился.
Впрочем, когда Ане было года три, она попробовала привезти ее в город. Наверное, думала вызвать в муже отцовские чувства. Наверное, надеялась, что Ирина уйдет… Дочка удержалась там только три месяца – ничего не вышло. Не было в их большевистской жизни места для обыкновенной семьи. Всю троицу больше занимали не личные, а общественные проблемы. И Аню снова передали бабке и деду.
Мне больно думать о том, сколько лет продолжалась такая тягостная для матери жизнь. Не знаю, всегда ли она верила в дело коммунистической партии. Но одно я поняла совершенно точно: она не опустила руки. В течение всех этих долгих лет она все надеялась, что страна начнет жить лучше и легче. Нет, она знала, что через пару лет коммунизм все-таки не настанет. Но надеялась, что страна потихоньку приближается, делает маленькие шажки к их совместной с мужем мечте. Вот настанет лучшая жизнь, тогда-то Федор вздохнет спокойно, и его интересы сместятся в сторону семьи… А почву для этой будущей спокойной жизни надо готовить уже сейчас. Надо, обязательно надо родить второго ребенка – тогда-то он точно будет к ней привязан. Когда-нибудь он это оценит и поймет. Когда-нибудь…
Так на свет появилась я. Мама снова приехала рожать в нашу глушь, к родителям. Несмотря на то что революций в это время больше не ожидалось, мысль родить ребенка в городе ее даже не посетила. Я думаю, подсознательно она стремилась туда, где царила любовь, где все любили ее, Лизу – такой, какая она есть, вне зависимости от мировой революции. В городе она спасала всех и вся, а в деревне даже сосны помогали ей выжить.
Вполне возможно, что родные стены ей помогли тогда остаться в живых. Роды оказались трудными. Началось кровотечение, которое еле-еле остановили. Нелегко я далась маме. И в этот раз она осталась в деревне на год. Может быть, было у нее все-таки чувство вины перед нами. А может быть, просто не было сил возвращаться в любовь на троих, где приходилось держать ежедневную оборону. Сейчас трудно сказать, почему она не торопилась тогда к мужу, а спрашивать – увы! – уже не у кого.
Итак, я родилась в суровый зимний день 1 февраля 1927 года. Не удивляйся, милый мой читатель, я не перепутала ни года, ни десятилетия. И не предлагай мне взглянуть на календарь или, может быть, посмотреть в зеркало. Я прекрасно знаю, что там увижу. Еще раз прошу: верь мне на слово. Я все объясню позже, когда придет время.
Отцу отправили телеграмму о том, что у него родилась еще одна дочь. Он ответил: «Поздравляю тчк возвращайся тчк много работы». Говорят, что впервые он увидел меня, когда мне было три года. Но я не помню ровным счетом ничего, что связано с той встречей. Наверное, мой мозг отказался осознавать факт удаленного отцовства.
Впоследствии, когда то же самое повторилось еще через полгода, я, по крайней мере, хоть как-то запомнила его: темные волосы, громкий голос, кожаная куртка – холодная на ощупь. Такой он был, мой слишком занятый отец. Надо сказать, что маму я тоже видела нечасто: она приезжала раз в полгода. Во время таких визитов я по полдня стеснялась ее и не могла смотреть ей в глаза, а потом радовалась и пыталась не отпускать ее назад. Но она все равно уезжала. К нему. К тому, который в черной кожанке. Слушать его громкий голос. Пусть. Я оставалась с воркующей бабушкой, мягким дедом и ни во что не ставящей меня Анькой. Ну и, конечно, с моим сосновым лесом. Кстати, одну из сосен я не зря назвала Федором – мне хотелось, чтобы кто-то с этим именем все-таки был со мной рядом. Мой Федор был стройной и высокой сосной и гудел во время ветра – и голос у него был очень громкий, как у отца.
Так и протекало мое прекрасное детство на свежем воздухе, среди вымышленных героев. Детство, окутанное заботой бабушки и дедушки. Парадоксально, но, наверное, мне повезло в том, что мама не забрала меня в Питер. Свой сосновый лес я не променяла бы ни на что.
После моего рождения у мамы начался период ожидания. Она все ждала: чтобы жить стало легче или чтобы Ирина покинула из жилплощадь. Шли годы. Но ни не оказывали никакого влияния на нее. Лиза прекрасно выглядела: как будто не было этих лет и как будто не пережила она рождение двух детей. Когда мать приезжала, мне казалось, что выглядит она, как актриса: такая же красивая и… недоступная. При определении возраста новые знакомые сбрасывали ей лет пятнадцать. Удивительно, но и на Федора господин Время тоже, казалось, не влиял. Они были красивой парой. И могли бы быть счастливы вместе. Могли бы…
Тем временем, работа на износ не прошла даром для соперницы Ирины. Та сдала, постарела. Тут, наконец, рядом на лестничной площадке освободилась квартира – и Ирина перебралась туда. Ушла. Свершилось то, чего так ждала Лиза. Но не успела она обрадоваться, как в квартире появилась молоденькая секретарша. И все началось сначала: по кругу, по известному уже ей сценарию. Факт повторения предыдущей истории казался Лизе еще более унизительным. Она была близка к отчаянию. Тем временем жизнь готовила для нее следующий удар: господин Время отсчитывал последние дни людям, которые ее любили всегда: ее родителям.
Удивительно, как всесильна любовь. Даже своим уходом в иной мир бабушка спасла маму. Стоял беспощадный 1937 год. Лиза выехала на похороны днем, а этой же ночью в их квартире были арестованы Федор и его молоденькая секретарша. У меня нет никаких сомнений в том, что если бы мама была там, арестовали бы и ее. В то время долго не разбирались, кого брать и за что.
Пообещав нам с сестрой переезд в город, мама еще ничего не знала об этом аресте. Она выехала подготовить все к нашему приезду, взяв с меня обещание во всем слушаться Аню. Сказала, что будет через неделю, но в тот раз мы ее ждали не меньше месяца. Она появилась какая-то серая и осунувшаяся, как будто постаревшая. Это было новое для меня ощущение – я никогда еще так остро не видела на ее лице отражение горя и времени.
– Его арестовали, – сказала она потерянно.
– Еще отпустят, – попробовала успокоить ее Анька.
– Нет. Я знаю, что его нет в живых.
– Не придумывай, мама-Лиза. Откуда ты можешь знать? – возразила сестра.
Мне подумалось, что она естественным образом взяла на себя роль бабушки в разговорах с мамой. Раньше бабушка все время утешала свою дочь. Теперь это делала Аня.
– Я просто знаю, – и мама посмотрела сначала на сестру, потом на меня. – Я однолюб.
От ее взгляда все перевернулось в душе. В нем был леденящий душу страх. Нет, не предчувствие в нем было, а знание. Какое? Какое знание?!
– Посмотрите, как я за это время постарела, – добавила мама.
И я заметила его, этого господина во фраке… Он выглянул из-за двери.
– Не выдумывай. Это объяснимо, – все боролась Анюта. – В течение короткого промежутка времени ты потеряла троих близких людей.
– Троих! – как эхо, повторила мама.
И я заплакала. Эх, а ведь надо было ее поподробнее расспросить, как она почувствовала эту связь со старением, какой знак подал ей господин Время. Может быть, тогда все повернулось бы как-то по-другому. Может быть, осознай мы тогда нашу исключительность, мы могли бы уберечь мать и совместно найти разгадку. Но что есть, то есть. Мы не приняли ее слова всерьез. Мы просто не понимали, о чем она говорит. Еще не знали. Человеку вообще свойственно отрицать то, что он не может объяснить логически. Во всяком случае, логики в словах мамы не было, а в Анькиных – была. Я себе сто раз потом говорила: надо было слушать мамино сердце, а не подчиняться холодной логике. Кто же знал…
– Простите меня, доченьки, – сказала мама потом. – Я даже плакать не могу. У меня внутри вертится воронка горя. Темная дыра. Черный магнит, который забирает все. С каждым днем сил остается меньше и меньше.
– Мы здесь, мы поможем, – сказала Аня.
– Нет, мной владеет безумная сила. Никто не сможет мне помочь.
Ее не было весь следующий день. Она оформляла документы на дом: отказалась от своей доли в пользу нас двоих. Нам сказала, что делает это на всякий случай. На фоне непонятного ареста отца ее действия имели определенный смысл, поэтому я ни о чем таком не подумала.
Мама уехала еще на неделю. И больше мы ее в живых не видели. Нет, ее не забрал «черный ворон», этого не произошло. У нее было именное оружие. Она выстрелила себе в рот… А на столе под лампой с зеленым абажуром осталась записка:
«Дорогие Аня и Даша, простите меня. Я была для вас не самой лучшей матерью. Любовь к вашему отцу сильнее меня и выше здравого смысла. Я не то чтобы не хочу жить без Федора, а просто не могу – все внутри оборвалось с его уходом. И я закончилась. Ничего не осталось. Одна пустота… Какая-то неведомая сила съедает меня изнутри. Вернее, съела. И я не вижу другого выхода. На мне проклятие. Простите, дорогие мои доченьки. Прощайте».
– Чокнулась! Она, точно, чокнулась, – навзрыд плакала Аня.
Записка эта была прислана нам по почте товарищем Ириной. Пока Аня читала, я почувствовала что-то похожее на ветер, влекущий меня к этому листку бумаги в руках сестры. Или не ветер это был, а магнит? Черный магнит. Магнит холодной пустоты. Да, мои нервы, нервы десятилетнего ребенка, были ни к черту. Или… Постой-ка…
– А вдруг и правда есть какое-то проклятие? – спросила я сестру. – Неужели ты не почувствовала присутствие господина во фраке?
– Ты что, тоже чокнулась? – ответила она. – Какой еще господин? Какой фрак?!
Я не ответила. Анька просто успела вырасти. Она слишком далека от сказок. Ей трудно предположить то, что невозможно проверить. Я помогу ей. В моем воображении я все еще находилась там, где все возможно. Только чем старше становишься, тем сильнее осознаешь: на свете есть не только магические чудеса, но и невосполнимые потери. Все возможно: и хорошее, и плохое. Осознавая это, мы постепенно выходим из детства в жестокий реальный мир. Но разве есть у нас выбор? Разве можно нам остаться в детстве? Эх, мне нисколько не хотелось торопиться во взрослую жизнь.
А полупрозрачный господин Время молча стоял у двери. Он ухмылялся.
Глава 4. Анин хор
Ни за что ни про что в течение каких-то двух месяцев мы с Аней остались одни на всем белом свете. Я продолжала ходить в школу, в то время как сестра пыталась управляться с хозяйством. Наследство у нас было небольшое: старый дом да корова Зорька. Животина эта была нашей единственной спасительницей. На молоко мы выменивали у соседей хлеб. Сжалившись, нам взялась помогать с коровой баба Груня, живущая по соседству. Так и жили.
По вечерам становилось особенно пусто и одиноко. Казалось, что ветер в трубе выл все громче и протяжнее. Становилось страшнее страшного, и я никак не могла уснуть. Тогда тихонько перебиралась я из своей кровати под теплый бок к Ане. Прижималась к ней сильно-сильно и медленно погружалась в тяжелую дремоту. Бывало, мне снилось, что все еще живы, и мы, как ни бывало, живем в этом старом доме все вместе. И даже папа с нами. Это меня потом удивляло больше всего: Федор – а именно так мне легче всего было его называть! – приезжал всего несколько раз. И даже во время редких визитов он не знал ни как себя вести, ни как со мной разговаривать. Все, что он мог, – протянуть какое-нибудь незатейливое лакомство и потрепать по голове. Любил ли он нас с Аней? Не знаю. Думаю, что только революция была его единственной любовью. Поэтому в том сердце не оставалось чувств ни к нам, ни к матери. Вполне возможно, он и сам догадывался о своей ущербности, оттого и приезжал редко, оттого и романы на стороне заводил. По-другому не мог. Неслучайно все его любовницы в то же время были и его соратницами в большевистской борьбе. Все так и есть. Единственной «женщиной» в его жизни была революция. Он тоже, в какой-то степени, был однолюбом.
– А почему мама не разлюбила отца? – спросила я как-то сестру.
– Не знаю, – ответила та. – Может быть, у нее такие гены!
– Гены? – повторила я задумчиво. – Если так, то и мы, наверное, такие же.
– Это страшно, – прошептала она.
Мы жили какой-то временной жизнью. Мозг все понимал, но сердце отказывалось верить, что мы с Анютой остались одни. Подсознательно мы ждали каких-то перемен. Однако ходики тикали. Солнце всходило и заходило за лес, окутывая нас пустотой. И ничего не происходило… Нам пришлось постепенно с этим смириться. Такова жизнь.
И вот, чтобы отвлечься то ли от домашних дел, то ли от горя, Аня начала посещать народный хор, собиравшийся в нашем местном клубе. По всей стране шагала эпоха подъема художественной самодеятельности. Наверное, Сталин хотел на деле продемонстрировать: «жить стало легче, жить стало веселей». Ане тоже хотелось жить припеваючи, и временно ей это удалось. Она возвращалась из клуба розовощекая с блестящими глазами.
– Про что пели-то? – спрашивала я.
– Да все про победу революции, – отмахивалась она.
– Так вот что тебя так заводит!
– Даш, ты что, смеешься? Мне все равно, что петь. Лишь бы петь, лишь бы брать высокие ноты, ощущая, как звенит от них вот здесь, во лбу. Потом выпустишь из себя этот звон в воздух, на волю – и сама становишься свободной, как песня. Понимаешь… Когда пою, я счастлива.
Ах, как я ее понимала! Я тоже, тоже хотела почувствовать счастье, ну хоть чуть-чуть. При всем том, сказать по правде, у меня не было ни слуха, ни голоса. Когда я пела, звуки не звенели у меня во лбу, а сдувались, как вырвавшийся из рук воздушный шарик. Это не мое. Свою отдушину я нашла в чтении. Погружалась в книги – и действительность переставала существовать. Таким образом, я заменяла свой детский сказочный мир на мир литературы. Чтение превратилось для меня во что-то наподобие наркотика. Я ныряла в воображаемые истории с головой – чтобы забыться. Не думать. Чтобы быть счастливой. И чем больше фантазии, чем больше абстракции, тем лучше. Так в десять-тринадцать лет моим самым любимым писателем стал Жюль Верн. Нет предела магии его книг. Там происходили неизведанные чудеса. И, что немаловажно, все это было так далеко от борьбы за общее революционное дело…
Но вернемся к Ане. Сестра задерживалась в клубе все позже и позже. Говорила, что училась не только петь, но и играть на аккордеоне. Присланный из области руководитель хора оказался добрым малым. Он распознал в ней талант и обещал помочь. Я только радовалась за нее. Анюта как будто преображалась: становилась такой же яркой, какой была мать. Нет, даже прекраснее. У нее были необыкновенной красоты золотистые волосы – мне, рыжей, о таких было только мечтать. Но, честно, я ни капли не завидовала, это же была моя сестра. Расцветала Анна. И до поры до времени я думала, что это чудесно.
До тех пор, пока в одну из суббот я пришла на выступление хора. Хотелось, чтобы Анька обязательно заметила меня – и я прошла вперед, в самый первый ряд. Выступление началось с песни «Там, вдали за рекой». Я смотрела на сестру, не отрывая взгляда ни на секунду, но она, похоже, видела только дирижера. Конечно, песня была драматичной, как спектакль, да я, к тому же, понимала уже немного про хор – Ане необходимо было видеть, когда начинать петь, когда заканчивать. Но все-таки, все-таки… Она ни разу не посмотрела в мою сторону! Ни разу.
Вторым номером программы была растяжная новая композиция «Широка страна моя родная». В ней, без сомнений, была мощь и необъятность, но не было драматизма. По крайней мере, там не умирал раненый. Так что могла бы она разочек взглянуть в зал, могла!
Но Аньки как будто вообще там не было. Как будто кукла неживая стояла на сцене вместо нее! Это было необычное, страшноватое сравнение. Анька действительно существовала только для дирижера. Она вся была в нем. Вблизи на первом ряду я видела ее глаза. Она смотрела на руководителя хора точно так, как мать глядела на Федора. А ведь мать верила в мужа так сильно, как тот, в свою очередь, верил в коммунизм. Нехорошее предчувствие заполнило мое сердце до краев. Мне стало по-настоящему жутко.
– Я была в клубе на вашем выступлении, – сказала я сестре вечером. – Вы хорошо пели, мне понравилось.
– Странно, но я тебя не видела, – ответила она.
– Ты никого не видела, – грустно подтвердила я.
– Что ты имеешь в виду?
