banner banner banner
Влюбленный Достоевский
Влюбленный Достоевский
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Влюбленный Достоевский

скачать книгу бесплатно


С пустой кошелкой бабушка прошла по тихой улице имени русско-украинского писателя Гоголя, свернула на Красноармейскую и миновала нашу Бондарную улицу, где по-прежнему черные кирщики варили кир, но почему-то уже никто не играл в футбол.

А через час бабушка сошла с автобуса в Алуните, и тяжелая кошелка с зеленью и фруктами оттягивала ей руку, как когда-то оттягивала руку нашей маме. Сойдя с автобуса, бабушка пересекла Октябрьскую площадь, полную молодыми загорелыми лицами и детскими колясками. Из-за тяжести своей кошелки бабушка двигалась медленно, успевая вглядеться в лица этой молодежи. Молодые отцы самых разных национальностей – азербайджанцы, русские, грузины, лезгины, украинцы, армяне, татары, латыши катили ей навстречу коляски с детьми, гуляли компаниями и под руку со своими невестами и девушками – латышками, татарками, азербайджанками, русскими. Бабушка переждала троллейбус, свернула на улицу Ленина и углубилась в зеленые и просторные дворы пятиэтажных домов.

А в это время где-то поодаль от бабушки, во дворе нового дома под распахнутыми окнами чьих-то квартир три малыша в возрасте от трех до пяти лет неумело пробовали играть в футбол. Один из них – трехлетний Тимур – неловко поддел ногой разноцветный мяч и угодил им в открытое на первом этаже окно.

В окне появилась светловолосая шестилетняя девочка.

– Хулиганы, – сказала она малышам совсем по-взрослому.

– Кинь мячик, – попросили ее малыши.

– Не-а, – сказала девочка и ушла от окна.

Малыши подтащили к ее окну какой-то ящик, Тимур взобрался на него и попробовал дотянуться до подоконника.

И именно в этот момент во двор вошла бабушка.

Ни слова не говоря, бросив кошелку, она побежала к своему внуку.

И зеленый двор огласился ревом малыша.

На третьем этаже в окне своей квартиры появились обеспокоенные Мурат и Соня. Руки у Сони были в тесте, Мурат брился.

То, что они увидели внизу, заставило их улыбнуться и посмотреть друг на друга.

Там, внизу, под чьим-то окном стоял на ящике Тимур, ручонки его держались за подоконник этого окна, а бабушка, мать Мурата, шлепала своего внука по мягкому месту.

В окно, за которое держался Тимур, выглянула светловолосая шестилетняя девочка и назидательно сказала Тимуру.

– Ага, получил?!

Впрочем, это маленькое событие – из ряда тех историй, которые рассказывают родители о своих маленьких детях своим друзьям и знакомым. А для всех остальных это уже, наверно, не так интересно…

Москва, 1972 г.

Эдуард Тополь, Белла Берг

Уроки музыки

Киносценарий

День первый. «Турецкий марш»

Дом этот – бревенчатый, двухэтажный, старый – стоит в конце неширокой улицы, в маленьком городке, уютно расположившемся на 127-м километре от Москвы.

И если в осеннюю пору, не останавливая медленного шага, идти по этой улице, чуть запрокинув голову назад, – навстречу взгляду плывет золотисто-багровая и желто-зеленая, чуть шевелимая ветром листва.

Приближаясь по этому лиственному коридору к дому, наш слух все явственнее улавливает знакомый, но постоянно сбивающийся и путающийся мотив. «Турецкий марш» Моцарта.

Смешиваясь и натыкаясь друг на друга, звуки и музыкальные фразы опускаются на роскошную осеннюю листву, успокаиваются и растворяются в ней, а следом за ними из-под чьей-то неверной и неумелой руки слетают новые клочки марша и ведут нас к высокому выскобленному крыльцу и темной двери с двумя табличками: «Детская музыкальная школа» и «Вечерняя музыкальная школа». Если бы не эти таблички, можно подумать, что перед нами «Памятник, охраняемый…», – так коричнево-темны стены этого дома, так узорчато-ветхи наличники. Но ока-леченный, в страдальческом исполнении Моцарт уводит нас дальше, за дверь, на второй этаж, в маленький класс, где под портретом Бетховена стоит новенькое пианино «Украина». Идеальной, еще без единой царапины полировкой оно как бы бросает тут вызов двум стареньким стульям с потертой обивкой и видавшему виды шкафу, доверху забитому нотами.

За инструментом сидит Люба Перова. Она в том возрасте, когда даже с помощью прически, одежды и косметики нельзя скрыть свои неполные пятнадцать лет. Глядя в ноты, она мучительно пытается играть без остановок и украдкой поглядывает в конец клавиатуры, где лежат ручные часики.

Справа от Перовой, вечерницы, ученицы четвертого класса, сидит Альбина Петровна. Всем своим видом выказывая стоическое терпение, она оглядывает Перову с ног до головы – и эту короткую, надетую явно не к месту юбку, которую Люба то и дело безуспешно оттягивает левой рукой к коленям, и блузку мужского покроя, эффектно облегающую грудь и талию, и темные волосы, разбросанные по плечам, и накрашенные ресницы, из-под которых то и дело мечется взгляд от нот к часикам, и ухоженные ногти, на которые еще не ложился лак. Сдерживая раздражение, Альбина Петровна привычным движением поправляет свою короткую челку на лбу и отходит к окну. Так, стоя спиной к классу, она продолжает слушать Любу и видит внизу во дворе уборщицу тетю Машу. С ведром и шваброй в руках Маша разговаривает с незнакомой молодой женщиной в линялом оранжевом плаще. Женщина просит о чем-то, но тетя Маша отрицательно качает головой и уходит в школу.

…Немного успокоившись, Альбина Петровна усаживается рядом с Любой, по-прежнему ковыряющей марш.

– Пора уже слышать фразами. – Она старается говорить спокойно и одновременно проигрывает правой рукой кусочек марша. Потом кладет свою ладонь на Любину кисть и пытается ее пальцами провести музыкальную фразу. – Не хлопай. Вместе с клавишами опускай и поднимай пальцы. Не рви звук. Попробуй отсюда.

Люба играет, спотыкается, всматривается в ноты, пробует снова.

А тетя Маша уже сидит в конце школьного коридора, за небольшим, покрытым зеленым сукном столиком и под мелодию марша работает спицами. Маша – душевная и добрая женщина, хотя это крайне не соответствует ее внешности: худая, плоскогрудая, в рабочем халате, свисающем с узких плеч, она со спины вообще походит на девочку-подростка с неоформившейся фигурой и тонкими ногами. Сейчас ее пальцы и спицы движутся в ритме моцартовского марша, и, когда Люба сбивается, сбивается и тетя Маша, вздыхает, распускает нитку и начинает ряд снова.

А в классе Альбина Петровна откинулась на спинку стула, прикрыла глаза, слушает и правой рукой вместе с Любой ведет в воздухе мелодию, будто поддерживает Любину руку. Но Люба опять сбивается.

– Ё-моё! Ну, нет покоя, – в сердцах говорит себе тетя Маша, считает набранный ряд петель, распускает и вяжет снова.

А в классе Люба опять ищет левой рукой аккорд в басу и не может найти.

– Ну что ты ищешь?! – взрывается Альбина Петровна. – Дома надо учить! Дома! Я могу помочь, десять раз объяснить, но выучить за тебя ноты я не могу. Сколько бы у тебя здесь ни было, – она тычет Любу пальцем по лбу, закрывает ее ноты и хлопает себя по заду, – без этого места ничего не получится. Все. Иди домой. Выучишь ноты – придешь.

Люба виновато складывает ноты в папку, встает. Что-то отмечая в журнале, Альбина Петровна продолжает:

– И вообще, зачем ты приходишь в такой юбке! Ты совсем не сюда торопилась. Я вижу, что у тебя в голове. Часы возьми свои.

Потупившись, Люба возвращается от двери за часами и еще стоит виновато у пианино, но Альбина Петровна не смягчает тона:

– Все. Я сказала. Уйди с глаз.

Оставшись одна, Альбина Петровна собрала со стола ноты в шкаф, подошла к пианино и взялась за крышку, чтобы закрыть, но вдруг бегло, аллюром, одной правой рукой проиграла кусок марша и тут же оборвала себя, закрыла крышку пианино, взяла со стола журнал и сумочку и вышла из класса.

В коридоре школы пусто и тихо, и в этой сумрачной тишине на столике подле тети Маши отдыхает после рабочего дня телефон.

Альбина Петровна шла по свежевыметенной ковровой дорожке.

Двери классов открыты, там молчат инструменты, и внизу, в гардеробе, нет ни одного пальто.

– Последний звонок отменяется, тетя Маша.

– Опять Перова не выучила. – Тетя Маша аккуратно сложила вязанье в целлофановый кулечек. – Чего с ней возиться-то? Она того и гляди вообще скоро коляску покатит!

– Тетя Маша! – укоризненно сказала Альбина. – Она в восьмом классе.

– Да они теперь уже и в седьмом классе!.. – махнула рукой тетя Маша.

Альбина вошла в учительскую. Здесь, в крохотной комнатке, отрезанной от класса фанерной перегородкой, тесно стояли старый кожаный диван и шкафы с нотами под потолок. У стены ютился столик и над ним – овальное зеркало. На зеркале губной помадой было написано наспех: «Приемная Глыбина 24-17». Не стирая эту надпись, Альбина хотела причесаться, но ее внимание привлек лист бумаги, прикрепленный рядом с зеркалом: «Объявляется конкурс на лучшее блюдо из плавленого сыра. Допускается растирание с чесноком, уксусом, селедкой и т. п.» Под объявлением на столике стояла батарея разнокалиберных баночек, оставшихся, видимо, после проб «блюд».

– Маша, ты видела? – рассмеялась Альбина. – Что только не придумают от скуки! – Она попробовала какой-то сыр из баночки и сморщилась. – Счастливые люди – ученики к ним не приходят, сиди и сыр растирай с селедкой.

Она сняла лист с объявлением и дописала: «Второй конкурс – на лучшее название нового блюда!» – потом прикнопила лист на место, сняла пальто с вешалки, стала одеваться.

Маша, звеня ключами, проверила, выключена ли плитка под чайником.

– Бог с ними, с сырами-то! – сказала она. – А вот надымили! Все Юлия от учеников с сигаретой прячется, засядет тут и пыхтит, и пыхтит.

– Доводят, – объяснила Альбина.

– А вы цацкаетесь с ними потому что. – Выйдя за Альбиной, тетя Маша закрыла учительскую на ключ. – Моя б воля – или учись как положено, или вообще не ходи в школу.

– Ну, тогда нам только и останется, что сыр растирать с селедкой, – улыбнулась Альбина Петровна и спустилась вниз, к выходу. – До свидания.

– До свидания, милок. Иди отдыхай.

После рабочего дня было приятно идти вот так в тишине вечернего города по безлюдной улице. На этом пятачке всегда мало прохожих – кроме музыкальной школы, никаких других общественных учреждений.

Альбина с наслаждением вдыхала свежий, гретый последним, будто отстоянным теплом, воздух бабьего лета, на ходу трогала пышные низкие ветки осенней листвы и вообще вела себя как человек, очутившийся наконец на свободе и наедине с самим собой.

Дойдя таким образом до старой, чугунного литья изгороди, обозначавшей начало городского сквера, она пошла более собранной походкой. Улица, сузившись до ширины небольших ворот, плавно переходила здесь в аллею этого сквера, и сам сквер был устроен очень геометрично: от центральной, ухоженной и нарядной клумбы с фонтаном, работающим только в праздничные и воскресные дни, пучком радиусов разбегались асфальтированные аллейки с аккуратными разноцветными скамейками. За изгородью эти аллейки естественно переходили в улицы.

Днем в этом сквере молодые мамы и бабушки выгуливали малышей, вечером в светлых аллеях, поближе к выходу, шаркала молодежь, а в глубине, там, где темней, боговала местная шпана, но сейчас, в предвечерний час, не было ни тех, ни других, и среди редких отдыхающих Альбина без труда узнала чуть ссутулившуюся фигуру Бориса Марковича, теоретика и хормейстера их школы. Держа на коленях газету, он, казалось, читал. Но, еще издали увидев Альбину, он поднял глаза и смотрел на нее. Рядом на скамейке лежала стопка нот.

– Слушаете тишину? – сказала Альбина, поравнявшись с ним.

Он встал при ее приближении и теперь, помолчав какие-то мгновения, сказал:

– Может, нарушим ее? А? Так сказать, подведем итог прожитого дня. – Последние слова он произнес нарочито приподнятым тоном, жестом приглашая Альбину сесть. Во всем его поведении угадывалось желание скрыть интерес к ее особе. И только твердый упрямый взгляд голубых глаз на уставшем лице не подчинялся этому желанию.

– Спасибо, но я свои итоги привыкла подводить в одиночестве. – Она вдруг поняла, что шутки не получилось, а скорей – наоборот. И замялась: – То есть…

Но он уже развел руками:

– Понял, не смею задерживать. – И снова взял газету.

– До свидания, – сказала Альбина Петровна.

– До завтра.

Какое-то чувство вины осталось в ее душе. И весь оставшийся путь до гостиницы оно мешало ей думать или, наоборот, мешало не думать ни о чем…

Пройдя через сквер, Альбина вышла на одну из улиц-радиусов. Здесь потянулись старые, кирпичной кладки дома и двухэтажные коттеджи. На одном из этих домов была большая, сильно нарушающая гармонию красного кирпича надпись: «Дом для приезжающих». Каждый раз, поднимаясь по ступенькам этого, так и не ставшего родным жилища, Альбина пыталась разгадать – почему «для приезжающих», а не «для приезжих»? И сегодня эта загадка вновь отвлекла ее от мыслей о встрече с Борисом Марковичем.

– Добрый вечер, Нюра.

Тетя Нюра, полная пожилая женщина, сидела за письменным столом, прикрывшись, как баррикадой, двумя толстыми канцелярскими книгами, и быстро, с какой-то пулеметной сноровкой, вязала, потягивая лохматую нить из чуть приоткрытого ящика.

– Здравствуй. Письмо тебе. Кажись, от матери. – Тетя Нюра вместе с письмом протянула ей ключ от комнаты.

– Спасибо. А-а?.. – начала Альбина, но Нюра перебила:

– Да помню, помню. К тебе никого не подселила. Народу вообще мало. Кто в нашу дыру ездит-то?

Наверное, ей хотелось побалагурить, но Альбина не ответила.

На ходу проглядев письмо и благополучно миновав в длинном полутемном коридоре шумную подвыпившую компанию ребят, она вошла в свой номер. В темноте привычным движением отключила радио, зажгла свет.

Нехитрая гостиничная обстановка, довольно уютно, если не считать второй, задвинутой к стене «нежилой» койки с голым матрацем. Но именно эта мешающая и незастеленная кровать всегда успокаивала: значит, действительно никого не подселили, никто не будет мешать, стеснять, и не надо будет с деланным интересом поддерживать беседу с очередной любопытной командированной особой.

Уже автоматическим движением руки Альбина заперла дверь, быстро переоделась в халатик, достала из двойной рамы окна ужин – кефир, сок, сто граммов нарезанного сыра, кабачковую икру, а из тумбочки хлеб, аккуратно завернутый в чистое вафельное полотенце. Здесь же, рядом с тумбочкой и столиком – раковина, умывальник…

Неторопливо ужинает.

В тишине откуда-то издалека наплывает знакомая, но не сразу узнаваемая мелодия «Турецкого марша» Моцарта. Наплывает повторяющимися, но разными по окраске кусками и в каком-то другом, чужом для этого марша ритме. Но это не губит мелодию, а, напротив, основной мотив очень ярко, искристо переливается в разных регистрах фортепиано.

Альбина неподвижно сидит за столом. Вдруг резким движением отодвигает ужин, и с этим движением прерывается музыка. Альбина достает из тумбочки стопку нотной бумаги и, на минуту задумавшись, начинает быстро писать нотные знаки. Усталое лицо ее преображается, на нем интерес какой-то тайной азартной игры. Слегка прикусив нижнюю губу и отстукивая ритм правой ногой, она пишет, изредка взглядывая в темное вечернее окно. Это окно смотрит со второго этажа в парк, скорее похожий на смешанный кленово-осиново-сосновый подлесок – забросанный листвой и заросший кустарником одичавшей малины.

Стук в дверь, но Альбина не слышит, пишет. Но вот стучат сильнее, она почти вздрагивает и говорит механически:

– А? Да, войдите.

В дверь тыркаются снаружи, потом произносят:

– У вас закрыто.

Альбина подхватывается, идет к двери, отпирает. Первым появляется увесистый чемодан, за ним девушка с тяжелой дорожной сумкой.

– Здравствуйте. Извините, меня к вам поселяют, – говорит она с едва уловимым украинским акцентом – «и» произносит почти как «ы», а «е» – как «э». Оглядевшись, она волочит к пустой койке тяжелую сумку, потом возвращается к двери за чемоданом и тащит его к кровати. – Дежурная сказала, что вы в музыкальной школе. Так я так обрадовалась!

В пыльных туфельках, потертых джинсах и добротной куртке, она подтаскивает чемодан и устало садится на койку.

– Фу-у!.. Итак, она звалась Ларисой. Она – это я, значит. Я к вам в школу приехала работать. Фоно и концертмейстерство. Окончила Одесское училище. А вы?

Альбина, мысленно прощаясь с привычным и милым душе одиночеством, покорно закрыла дверь, прошла на свое место, села и только после этого спросила:

– По направлению?

– Нет. Я сама. – Лариса стала распаковывать сумку.

– Сама?! Сюда – из Одессы? – изумилась Альбина.

– А мне в Управлении культуры посоветовали. – Круглолицая, с длинными прямыми волосами, туго перехваченными на затылке резиночкой, Лариса уже энергично вытаскивала из сумки тапочки-домашники, халат, бигуди.

– Послушай, – подошла к ней Альбина. – Подожди. Если ты сама приехала, то… Пока тебя никто не видел – поезжай отсюда, а? – Она произнесла это как можно мягче, даже старательно мягко, но Лариса все равно сердито сдвинула брови, насупилась, посмотрела враждебно и выжидающе.

– Да нет, ты не думай… – сказала Альбина. – Просто тоска здесь. Что тебе здесь делать? Женихов нет, городок крохотный, скука, дыра. До Москвы четыре часа электричкой.

– А вы почему тут? – замкнувшись и исподлобья говорит Лариса.

– Я? – Альбина улыбнулась чуть печально и отошла со вздохом. – Я тоже каждый вечер думаю, идти завтра в школу или… Просто мне сначала никто не сказал.