скачать книгу бесплатно
Двое других, просто потерялись в жизни, просто сбились с тропы. А может, и не было её, тропы-то, а сразу родились сбитыми, на обочине жизни родились, и шагают с тех пор по той обочине, спотыкаясь и падая, и лишь изредка, вытянув шею до хруста в позвонках, видят, совсем рядом, ровную и красивую дорогу, целую дорогу, не имея под ногами даже тропы.
В конце концов, всё было переговорено, и дежурный, расставив капканы по углам комнаты,– крысы одолевают,– задул лампу, так как электричество в посёлке гоняют своим дизелем лишь до полуночи, до двенадцати часов.
Утром я проснулся оттого, что где-то рядом щёлкнул капкан. Это дежурный снимал вчерашние ловушки, чтобы днём никто из мужиков ненароком не залетел. Повернувшись на бок, стал потихоньку наблюдать за разгорающимся утром.
Щёлкнул ещё один капканчик, я перевёл взгляд на охотника, он искал возле печки щепочку, чтобы закрыть последний капкан. Длинной палочки не оказалось, и охотник взял то, что было – небольшую коринку. Я улыбнулся, предвидя развязку, и, видя, как он целится этой коринкой в капкан второго номера.
Может быть, мужичёк надеялся на свою быстроту и ловкость, а может, просто опыта не хватило. Капкан радостно подпрыгнул и захлопнулся, – дождался таки, – плотно прихватил два пальца: большой и указательный.
Охотник за крысами тяжело, с придыханием крякнул, сел на пол и начал ожесточённо выкручивать из капкана пальцы. При этом, волосы его, безвольно висевшие на ушах, теперь, как-то напряглись, не то чтобы встали дыбом, но напружинились, обозначили объёмную, будто взбитую начёсом, шевелюру. Мужик незаметно оглядывался, убеждаясь, что никто не видит его позора, и с новой силой выкручивал из капкана уже закровеневшие пальцы. Шея у него вздулась и побагровела, а синяк под глазом, из фиолетового, превратился в чёрный. Я не вытерпел:
–Да где же ты их выкрутишь. Этим капканом, при хорошем потаске, волка удержать можно, пружины-то разожми.
Он вздрогнул, виновато глянул в мою сторону слезящимися глазами пойманного зверька, сел на табурет и нажал ногами на пружины.
–Во, бля, напрочь мозги отключило, сильная штука.
Аккуратно положив капкан, он почти бегом кинулся на улицу, на ходу расстёгивая ширинку.
Утром у конторы толпился народ, прознали за ночь, что новый начальник приехал, это шофер рассказал, который привёз меня по первопутку. На знакомство с работягами, с представителями власти, с пенсионерами, учителями, и прочим людом, ушли следующие несколько дней и два года.
Начальник отделения был здесь всем: милицией, прокуратурой, судом, пожарным, нянькой, школьным учителем и, даже, родовым шаманом. Любые вопросы, от родин, до похорон, решались с участием начальника, а вернее сказать, без него не решались. Сначала это казалось смешно, а потом уже и грустно.
Удэгейцы, – это большие дети, за которыми нужен глаз, да глаз, нужен любящий и оберегающий родитель, способный простить любые провинности. Наверное, я не смог стать им настоящим другом, хотя поводырём был добросовестным, по крайней мере, уважение местных жителей было безгранично и решения мои, и распоряжения, обсуждению не подвергались и исполнялись как в армии,– беспрекословно.
Наступившая зима принесла с собой как тревожные заботы, так и радостные. К тревожным можно отнести разлаженное производство, спившийся коллектив, что было далеко не редкостью в таких отдалённых, забытых Богом углах Империи, хотя и бывшей.
На мои плечи легло жизнеобеспечение посёлка, а это дрова во все учреждения, учителям, пенсионерам; электроснабжение, снабжение посёлка продуктами питания и другими товарами и прочее, и прочее, и прочее. Кроме этого в тайге работало более пятидесяти штатных охотников, о которых я тоже должен был думать и радеть,– не дай Бог, с кем-то, что-то случится.
К радостным заботам относились такие, как заселение в новенькую квартиру, приезд жены и маленького сына, хлопоты по перевозке вещей. И самое интересное – начал охотиться.
Охотиться можно было прямо за огородом. И пушные зверушки, такие как соболь, колонок, горностай, белка, выдра водились в ближайших лесах и, надо отметить, в не малых количествах, так и охота на крупного зверя, которая очень меня привлекала.
По случаю я приобрёл пару собачек,– кобеля, лет семи, несколько простодушного вахлака, постоянно ждущего подачки, и сучёнку, чуть моложе первого, но и похитрее, поехиднее, правда и сноровистей, шустрей на ногу. Собачки, по оценке знакомцев, были «средней паршивости», но меня это не смущало и не унижало, я же и сам-то ещё был приличным щенком в делах таёжной охоты, а особенно охоты на кабана,– только теория, практики не было вообще. И вот однажды такая охота состоялась.
Уже не один раз я вылезал в ближние нарезки, знакомился с местностью, присматривался к собакам, а они ко мне, мы как бы притирались друг к другу, проходили обкатку. Постреливал заполошных рябчиков, любовался работой собачек по не выкунявшей ещё белке.
И вот как-то, уже приличный снежок выпал, местами жухлую траву повалил, слышу, заорали мои собачки, явно, не ради забавы, серьёзно так заработали, торопливо и взахлёб, не останавливаясь, бухают.
Ну, думаю, кого-то зацепили, надо шевелить подошвами,– а сам на ходу дробь из стволов выдираю,– пули загоняю, у меня их шесть штук было в патронташе. Бегу, не замечаю, как жгуче хлещут веточки по разгорячённому лицу, через колоды, как на крыльях перелетаю. Когда уже недалеко до свары осталось, притормозил, в разные стороны поглядываю, осторожность, думаю, не помешает в таком деле. Начал потихоньку пробираться, прикрываясь от мечущихся собак деревьями, да разной лесной дурбиной, чтобы раньше времени не заметили меня, не отвлеклись от работы. А ещё не вижу, кого держат собаки, чувствую по голосам, что зверя, а кого – не вижу.
Подкравшись шагов на пятьдесят, углядел, наконец, – стоит задом к выворотню здоровенный секач, клыки белеют, с желтоватым отливом, и на собак время от времени кидается, мордой клыкастой трясёт, – пугает. Те, не переставая лаять, отскакивают от него, изворачиваются, но здесь же возвращаются на прежние позиции, не дают ему убежать. Ни разу я не убивал такого зверя, даже на воле-то и не видел ни разу.
Заволновался чего-то, выцеливать давай, нет бы, ещё подойти, чтобы верней положить пулю, но тогда не додумался, – хрястнул. Собаки смолкли на мгновение, не ожидали выстрела, а кабан, сунулся рылом в снег, но здесь же вскочил и пустился через полянку, короткими, рваными прыжками, приволакивая переднюю ногу.
Придя в себя после выстрела, собаки, в несколько прыжков догнали зверя и, яростно хрипя, повисли у него на боках. Тот резко стряхнул их и, развернувшись головой к опасности, зафыркал, замотался из стороны в сторону, придвинулся задом к стволу кедра и занял оборону на трёх ногах.
Насколько серьёзной была рана, определить трудно, но на снегу появилась кровь, это придало азарта собакам, да и мне. От того места, где я стоял, как раз был просвет, – хорошо видно зверя, но далековато. В запале, вгорячах, снова стрельнул, – кабан даже с места не двинулся, собаки продолжали работать, наседали на противника, я понял, что промазал.
Глаза заливал обильный пот, а дыхание заядлого курильщика никак не восстанавливалось после волнительной пробежки. Лихорадочно перезарядил ружьё и снова, одну за другой, отправил пули в ту сторону, но они цели не достигли. Снова перезарядившись, я уже стал соображать, что это последние пули, – надо как-то убивать. Попытался подойти ближе, но кабан заметил меня и стал нервничать, мотался возле кедра на трёх ногах и в любой момент мог сорваться, тогда его трудно будет остановить, даже опытным собакам.
Выбрав не лучшую позицию, я выстрелил снова, не мог справиться с собой, не мог преодолеть волнение. Кабан, уже давно исподволь наблюдавший за моими действиями, сразу после выстрела ринулся на меня, прямо через собак. Те не ожидали такой наглости и прыснули в стороны, освобождая дорогу.
Секач летел на меня и я, конечно, выстрелил в него. А куда там стрелять-то?… всё клином, и морда, и голова, и спина. Да если и попадёшь, так пуля всё равно срикошетит, по крайней мере, мысли такие в голове у меня прокатились. Снова второпях выстрелил, толком не прицелившись, да и времени на это не оставалось, пуля не причинила ему вреда, лишь распорола шкуру вдоль всего бока. Но это хоть не на долго остановило его, он закрутился на снегу недалеко от меня, а я стоял с пустым ружьём и пытался хоть что-то сообразить, но не мог.
Наконец, мы почти враз очухались: собаки, оправились от испуга и ринулись к кабану, тот, справился с очередной болью и ринулся на меня, а я, как мог, высоко подпрыгнул и ухватился за ствол молодого, толщиной в оглоблю, ясеня, возле которого стоял, поджал под себя ноги.
Кабан подлетел к ясеню, на котором грушей висел охотник, пару раз торкнулся клыками в стволик, так, что в снег отлетела мёрзлая стружка, но тут же отвлёкся, – на него вновь налетели собаки, заставили развернуться к ним.
А я медленно сползал по мёрзлому деревцу и, кажется, хотел кого-то позвать на помощь. Когда понял, что сполз уже достаточно низко, опустил ноги, и они коснулись спины кабана. Резко оттолкнулся и снова, как мог, подпрыгнул вверх:
–Что, блин, за деревья такие, ни одного сучка.
Кабан рыскал из стороны в сторону, кидался на собак, и уже совсем замесил копытами ружьё в окровавленный, грязно-рыжий снег. Собакам удалось отдёрнуть зверя чуть в сторону, у него по клыкам пузырилась кровавая пена.
Я снова сполз и тихонько стоял в обнимку с деревцем, пытаясь унять дрожь в ногах и, незаметно отогревал настывшие ладони. Ковырнул носком ичига ремень ружья и приподнял его, не делая резких движений, чтобы не привлечь внимание вепря. Ну, вепрем-то он ещё конечно не был, теперь я это разглядел, вернее сказать, не был настоящим вепрем, а был молодым, но уже вошедшим в силу, где-то по третьему году, кабаном.
Чуть отходя задом, я тянул за собой ружьё. Когда между мной и кабаном образовалось укрытие, я схватил ружьё, разломил его и, на всю мощь лёгких, продул стволы от снега, быстро зарядил его двумя дробовыми патронами. Присел, чтобы прийти в себя, отдышаться.
Собаки не уменьшали своего азарта, несмотря на то, что охота затянулась, их лай разносился далеко окрест, оповещая лесных жителей о скорой развязке трагического сюжета. В тайге в это время было затишье.
Вообще, для тайги, нормальное состояние, это тишина, спокойствие. Порой помногу дней и даже недель, в лесу может идти тихий снег, накапливаясь на ветвях в огромных количествах, постепенно окутывая, обволакивая деревья. Лес стоит тогда, как будто вылепленный из снега, стоит так долго, в напряжении, с трудом удерживая на себе эту огромную массу, безвольно опустив «натруженные руки». Вдруг лёгкое дуновение, чуть шевельнёт самые высокие исполины, ещё ветерок, – зашевелились, начали раскачиваться другие дерева, и вот уже пошла с самых макушек снежная пыль, полетели снежинки. Ветер усиливается, крепнет, уже начали постанывать, поскрипывать больные, насквозь дуплистые деревья, и полетели приличные пластины снега с сучьев, а потом, ближе к вечеру, и даже к ночи, начинается настоящий ураган.
С деревьев сбивается весь накопленный снег, а который не хотит отрываться, тот отламывается вместе с сучками, с вершинами и даже рушатся целиком деревья, разрывая своим хрясканьем округу. Вся тайга в это время, не просто шевелится, она ходуном ходит, стонет как огромный, раненый зверь, здесь же плачет и закатывается грудным ребёнком, не может найти себе успокоения. Ревёт на все голоса падера, носится по очумевшему лесу ветер бешеный, хохочет дурнинушкой по дуплам.
В такие ночи не спят охотники по зимовьям, тревога поселяется в души, прислушиваются к каждому упавшему дереву, – а не накроет ли чумовым стволом ветхую избушку. Подкидывают в печку сырых поленьев, чтобы шаяли до самого утра и, не зажигая света, включают радио,– перекрыть далёкой музыкой рвущиеся струны урагана.
…Чуть отдохнув, я снова стал подкрадываться к призывающим меня собакам. Понимал, что теперь у меня пули нет, и убить зверя я могу лишь в упор. Для этого пришлось набраться храбрости и, изготовившись к стрельбе, пробираться к ожидаемой опасности.
Подошёл уже довольно близко, когда кабан повторил свой манёвр, – протаранил собак и ринулся на меня. Сделав шаг в сторону, я сдуплетил в башку кабану, – он с ходу сунулся и захрипел, забил задними ногами. Собаки злобно, но радостно навалились на него, и только шерсть полетела в разные стороны.
Подобных случаев с кабаном у меня больше не было, – я вскоре получил карабин и бил этого зверя в больших количествах, имея солидную прибавку к тогдашней, чисто символической, зарплате. Но первая охота осталась в памяти навсегда.
* * *
Удэгейцы, работающие в промхозе, в основном были штатными охотниками. На самом деле это дети природы, и вне её их трудно представить. Ведь и американский индеец гораздо естественнее и красивее смотрится на коне, чем у компьютера, хотя и этого я не отрицаю. Вот и удэгейцы, в большинстве своём, работали в лесу, там жили, там проводили основную часть своего времени. Они были хорошими охотниками, в том плане хорошими, что они знали, как нужно, знали, как поймать любого зверька, как выделать шкуру, как убить рыбу, где ждать кабана. Они без труда могли ночевать в лесу в любую погоду, на любом морозе, не представляли, как в тайге можно заблудиться, – знали и умели. Но…. Но такое грубое вторжение « цивилизации» в их нравы и правила, в их быт и жизнь в целом, губительно сказалось на судьбе нации.
За пушнину, за панты, за корень жизни женьшень, купцы и китайские спиртоносы, в первую очередь предлагали спирт и водку. А удэгейцы, народ лёгкий, доверчивый, не думающий о завтрашнем дне, – спивались не только семьи, но и целые стойбища. Да что там водка, простой вирус гриппа, занесённый в удэгейское поселение, порой опустошал тайгу на сотни и сотни вёрст. Не было у них иммунитета от «большой земли», а от водки тем более.
Спивались целые поколения, становясь всё слабее как умом, так и телом, особенно телом, а по сему и охотники, – знать-то, они знали, как надо, и делали даже, но уже соревноваться в силе или выносливости с русскими мужиками не могли, особенно если эти мужики были либо фанатиками тайги и жили этим, либо рвачи, которые специально год качались, тренингом себя изводили, чтобы потом, в сезон, так рвануть, как двое и даже трое соседей не смогут.
Были и такие, – по месяцу и более пластались по тайге без пищи, поддерживая себя лишь пантами, специально для этого сваренными, женьшень искали, и находили, по сорок километров в день нахаживали, и каждый день, и каждый день, – вылезали потом из тайги как привидения, но в большинстве с победой.
Но, тем не менее, удэгейцы охотились, не торопко, но охотились. И получалось у многих очень даже не плохо, это ещё ведь зависело и от участков, – за ними были закреплены дедовские, прадедовские, родовые охотничьи угодья. А русакам, да ещё приезжим хватам доставалось уж что придётся, – победней, да подальше. Поэтому в посёлке русские, в основном, работали по хозяйству, – кто на тракторе, кто на пилораме, кто на заготовке дров, пекарь был русский, на дизельной, свет гоняли тоже русские, но были и охотники.
Трактор в посёлке был единственный, – С-100. Год выпуска определению не поддавался, но можно было смело предположить, что родом он из тех ударных-легендарных, лихих красных пятилеток, когда если что-то делали, то делали на совесть и на века, когда даже сомнения ни у кого не возникало, что трактор этот делается именно для воздвижения и утверждения развитого социализма.
И надо отметить, что с задачей своей трактор справился с честью, но теперь от него требовали, чтобы он ещё и коммунизм заодно уж построил.
Тот как бы даже постарел сразу от таких требований, закапризничал больше чем прежде, начал как-то погромыхивать ненормально, а когда ехал по деревне, то время от времени кидался в правую сторону, испуская при этом ужасные запахи в кабину, ладно хоть стёкол давно не было, и дух скоро выветривался. Всё это огорчало смирного и вечно чёрного от мазута тракториста Николая.
Конечно, огорчало, а как:
– Ведь только летом всего до косточки перебрал, ну какого ляда ему не хватает? Опять что ли сцепление? Вот точно, въеду в пень и, тогда хай его, сразу новый дадут.
Николай более десяти лет грозится въехать в кокой-то, одному, ему знакомый, уже ставший легендарным, пень, но все бывшие и нынешние начальники его не отговаривают, а наоборот дают добро:
–Конечно въедь! Сколько ты терпеть можешь, хоть новый трактор дадут…, правда тебе уж на нём не ездить, коль пеньки начнёшь собирать, кто же тебе новую технику доверит.
Плюнет в сердцах Николай и дальше мучается, на своём видавшем виды тракторе, наваживает на всю деревню дров, обеспечивает пилораму, по хозяйству, всю транспортную работу делает, особенно в распутицу. Неотказный мужик, но уж как загуляет.… Это точно, неделя из всех графиков выпадает. А жена его, вместе с семерыми ребятишками, самому младшему из которых уже скоро два будет, по всей деревне схоронки собирает, прячется от мужика крепко накрепко.
Да разве от этого супостата – лиходея в такие разгульные дни укроешься, – нет, нет спасения. Кольша всю деревню наизусть знает, выучил все потаённые места, за годики, пролетевшие в «счастливом браке», не было ещё случая, чтобы не нашёл свою Надюху.
Так на чужом подворье, отшвырнув скулящих ребятишек, как кутят, в руки набегающих соболезнователей, накручивал на свой огромный кулак подол застиранного, обветшавшего от времени, платья жены, и бил её, чем попало. Бил со всей силы, в основном поленом, которое всегда можно сыскать в любой ограде, деревня же, и которое так ловко, с чваканьем, влипает в располневшую, раздавшуюся от многих родов, бабью спину.
Бил до крови, до прекращения крика, рёва. Как только переставала уже вздрагивать и всхлипывать, значит, не воспринимает боль, а значит бить бесполезно, только силы тратить, да нервы. Отбрасывал в сторону замокревшее полено и тяжело поднимался с колен, опираясь о неподвижное тело, устало брёл домой.
А сердобольные укрыватели Надюхи, с трудом затаскивали её, грузную и распущенную, в избу, клали на пол и начинали делать примочки, готовить травяные взвары, приводить страдалицу в чувство. Детей успокаивали, сбившихся в клубок, где-то в углу, уже не ревущих, не воющих, как давеча, а лишь сопливо гундосящих, с трясущимися губами.
Мужики, по началу, вмешивались и пытались унять истязателя, но убедились вскорости, что Николай от этого только шибче звереет, яростнее бьёт жену, и более уж не вступались.
–Ну, чистый фашист.
Ворчали старухи, украдкой поглядывая на Надю, не пришла ли в себя. Не любила она, когда на мужа «понапраслину возводят».
–Власовец и есть власовец.
Отзывалась другая старуха, намекая на фамилию – Власов.
Спроси у него на другой день:
–За что хоть бил-то?
Отвернётся, насупится, и ни слова не выдавишь, хоть застрели.
А Надюха, уже через неделю, превозмогая неутихающие боли, неумело замазав пудрой цветущие синяки, у магазина баб матюгами потчует:
–Напридумываете всякой хераты, делать вам более нечего, только и знаете хайло разевать, чтобы человека оговорить.… На доброе слово вас нету!..
Но не всегда так легко и просто заканчивались у Николая загулы. Другой раз, смотришь, идут по проулку его детишки, младшие сзади, друг друга поддерживают, старшие спереди, один крестик нарошнешный несёт, сам видать сколотил, а девчонка, ящик посылочный держит. Как-то странно идут, тихонько, будто на похоронах, и прямо из проулка, за деревню. Отойдут за огороды, зароют ящик в снег, холмик сделают и крестик поставят. Постоят ещё чуток, и домой, кто бегом, а кто просто пошустрей шагает, сопли слизывая с подносья. Бабы в окна пялятся:
–Опять у Надюхи выкидыш.
Трудно она переносила вынужденные абортирования, случающиеся после диких побоев. Лежала, не поднимаясь, недели по две, и тогда всё хозяйство, дети, и сама, хворая Надюха, были на руках у мужика, у Николая. И заботливее, теплее тех рук, не было во всём свете…
Удэгейцы в похоронах тоже не сильны были. Не нравилось им это занятие, а кому похороны по душе? Это уж точно, даже среди бичей, которые всегда рады погулять на поминках, мало желающих копать могилы и непосредственно участвовать в погребении. Может ещё и слухи разные, о потусторонней жизни, влияли как-то на людей, а может, просто культуры не хватало, но относились жители к похоронам своеобразно. Легко относились, почти как те дети.
Расчищали снег, срубали мох и, в лучшем случае, вырубали корни деревьев, которые мешали поставить гроб, чтобы он стоял ровно. Опять залаживали мхом, закидывали снегом и, всё, – поминки. На моё естественное недоумение, не менее удивлённо отвечали:
–Так зима же, летом закопаем поглубже.
Потом всё это забывалось, стиралось новыми заботами и текущими делами и, снова напоминало о себе лишь в чрезвычайных ситуациях:
–Начальник, там, на дороге, за кладбищем, какой-то гроб разломанный, следы медвежьи кругом, может, пойдёшь, посмотришь?
–Ах, вы, туды вашу, растуды!…
* * *
Зимой, многие жители посёлка, охотились прямо из дома. Как уже говорилось, тайга подступала к самым огородам, и лишь совсем ленивые, да немощные, не лазили туда, дабы щипнуть хоть кроху. Правда кроха эта, была порой весьма приличных размеров, и называлась то сохатым, то изюбрём, то кабаном.
Лицензий на отделение отпускалось предостаточно и, практически, любой желающий мог получить это разрешение на отстрел дикого животного. Прилично водилось в округе, очень охраняемого, удивительно красивого зверя, – тигра. Часто можно было видеть утрами следы этой кошки на территории пилорамы, на деревенском речном берегу, на кладбище.
В то время, никто не верил учёным дядям, что этот зверь на грани истребления, да и до сих пор, вопрос этот остаётся спорным. Кто-то утверждает, что тигр уж больно прожорлив, а кто-то говорит, что нет, он скорее красив…
Однажды, моя охотничья тропа пересеклась с тропой браконьера, вернее с последствиями деятельности этого браконьера. Расскажу по порядку.
В трёх километрах от посёлка, в живописном месте, близ тихой, рыбной протоки, расположилась промхозовская пасека. Там же, под ослепительно белыми, пышными сугробами снега, был омшаник, где и зимовали летние труженицы – пчёлы. А охранял их дрёму Петрович, – летом пчеловод, а зимой, вроде как сторож. Место работы, как и место жизни Петровича не менялись уже много лет. Прямо здесь, у пасеки, стояла зимовейка, где он коротал зимние морозные ночи, или отлёживался после чрезмерного злоупотребления медовухами разного пошиба.
Готовить медовухи Петрович был мастер, настаивал их на разных медах, в разные сроки, с разнообразными присадками, роль которых исполняли всевозможные ягоды, от лимонника и до голубики. Большое значение играла и перговая добавка, которая опускалась в зелье прямо в сотах. Под флягу, с наиболее дурным настоем, обязательно нужно подкладывать самосад, – табак такой, специально выращиваемый за зимовейкой.
Любил Петрович компанейских ребят, любил угостить, зашедших погреться, охотников и, по причине своего одиночества, всячески старался задержать гостя подольше, расспросить о событиях в мире, в личной жизни. Вот тут и оказывала медовуха, определённого рецепта, неоценимую услугу, – напрочь отнимала ноги, оставляя, при том, совершенно светлой голову, – беседуй, хоть всю ночь, на что хозяин зимовья был дюже падок. Любил послушать неглупого собеседника, Но и сам, с удовольствием, с азартом даже рассказывал о своей непростой, многотрудной жизни.
Я притащился к Петровичу поздно вечером, уже по темну, с целью переночевать, а вернее перекоротать ночь, а утром заложить круговичок, – поискать кабанов.
На подходе к пасеке невольно залюбовался зимним пейзажем, умиротворением природы в спокойном наступлении сумерек. Лес, спящий под пышными, белогрудыми снегами, сейчас, как бы ещё крепче погружался в сон, распускался в этой ласковой, мягкой постели, окутывающей его. Смолкли дробные перестуки дятлов по мёрзлым, хворым стволам, угомонились, редкие теперь, птахи, весь день порхавшие по веткам в поисках скудного пропитания. А где-то далеко, над проявившимся в умирающей заре хребтом, вертухалась, играла со мной в перевёртыши, маленькая, чуть тёплая звёздочка, – повернётся одной стороной – заблестит, заластится, другой стороной поворотится, и нет её, сравнялась с цветом предночного неба.
Где-то в хребте, нарушая благодатную тишину, начали постреливать деревья, предчувствуя морозную ночь. Снег под ногами, сыто, даже утробно похрустывал, довольствуясь собой, подчёркивая свою значимость. Опускалась ночь.
Зима того года была снежная, зверьё таёжное зимовало тяжело, с трудом передвигаясь и глубоко закапываясь, при добывании пропитания. По этой же причине, собаки быстро стали бесполезными. Поэтому вся охота велась с подхода, с подгляда, – кто кого вперёд увидит, тот и победитель.
Кабаны зимой держатся табунками, порой такой табун достигает тридцати, сорока, и более особей. Конечно, им трудно соблюдать осторожность, они мешают друг другу, не дают прослушать охотника вовремя, и тогда можно подобраться на хороший выстрел.
Ночь занималась звёздная, промороженный воздух уплотнился, стал упругим, на шапке образовался куржак.
В плохую погоду легче охотиться с подхода. Если в лесу падера, все деревья качаются, всё шумит, трещат сучья, валится Кухта, – тут только след найти, а уж подкрасться и добыть, сложности не будет. Но завтра, похоже, погода будет тихая и морозная, скрип от лыж будет разноситься по всей округе. Сохатый, со своими ушами – локаторами, не позволит себя обмануть, далеко услышит. А посему вся надежда только на кабанов.
Петрович встретил меня радостно, с добродушной улыбкой:
–О-о, джангуйда пришёл, – он так навеличивал меня на китайский манер.
–Мясо кушать будем, бражку пить будем. Проходи дорогой, проходи, садись, разболокайся, гостем будешь.
Действительно, уже вскорости, мы кушали хорошо упревшую сохатину, пили крепкую, вкусную медовуху, которая была сварена «по специальному рецепту», испытывали на себе её действие, пытаясь отличить, как она влияет, если пить её охлаждённой, а потом, если чуть подогреть. Оказывается, сей напиток, в охлаждённом состоянии был просто квасом, ну… почти квасом, а если его подогреть,… о-го-го.
За разговорами, да под хорошую выпивку, не заметили, как ночь быстро покатилась к рассвету. Пропотевшие с вечера, а теперь покрывшиеся инеем, шляпки гвоздей на дверях, указывали на то, что за порогом «морозец знатный». Мы, всё-таки хорошо прикимарили, после того, как Петрович закончил своё повествование о Китае, где он провёл значительную часть своей юности. Воспоминания же о той жизни были какими-то рваными, нервными. Казалось, он с трудом скрывал ненависть к тем временам, событиям, местам, глаза у него становились прозрачными, злыми, а движения угловатыми.
Не по своей воле оказался Петрович в Китае, жил там, и вырваться, вернуться на Родину, сумел лишь после смерти родителей. Остался в памяти язык, который старался забыть и не мог, – сны часто видел на том, чужом языке. Да и в повадках, в жестах, можно было угадать что-то иноземное, чуточку угодническое.
