Одиночество

скачать книгу бесплатно

Одиночество
Андрей Андреевич Томилов

Книга о простых людях сибирской деревни, о грустных и весёлых моментах их жизни. Тот мир, который мы потихоньку начинаем забывать.

Андрей Томилов

Одиночество

Везучий

Бывают люди вообще по жизни везучие, фартовые какие-то. Будто им помогает кто-то неведомый, подталкивает в правильном направлении. Везёт им, как правило, во всём, но если этот человек ещё и охотник, везение его становится весьма заметным. Про таких людей иногда говорят, что они маленькими что-то съели. Такие везучие, что вот на ровном месте без всяких предпосылок самородок найдёт. И, что замечательно, так это то, что они и не считают, что это им просто везёт, они, эти везунчики, считают, что это так и должно быть, что это нормальное явление. Принимают это как должное, не удивляются, даже не радуются особо-то какой-то удаче, везению.

И вот о таком охотнике – везунчике кое-что расскажу, что запомнилось. Да и не только охотники, и рыбаки бывают с «отметиной» на лбу. Стоят на берегу несколько человек с удочками, ждут редкую поклёвку. Редко клюёт, совсем редко, да и то мелочёвка одна. Приходит такой вот фартовый рыбак, встаёт рядом и начинает ловить одну за одной, да хорошая рыба, просто на зависть всем. И ловит-то на такую же снасть, на ту же самую приманку, а вот у него клюёт, а рядом нет. Фартовый просто. Поймает, сколько ему надо, свернёт удочки и домой. Рыбаки бегом занимают то место, где только что стоял удачливый, фартовый товарищ, удочки торопливо забрасывают, а поймать не могут. Всё то же самое делают, повторяют, копируют удачливого товарища, а фарта нет.

Так и на охоте, кому-то везёт, без особого труда и старания добывает зверя, или птицу, а кто-то все жилы вытянет, старается из всех сил, а результата нет. Может и есть результат, но уж такой мизерный, такой несравнимый, что даже обидно становится, а на товарища, на везунчика, невольная волна злости поднимается. Или не злости, так уж обиды, просто так, на несправедливость какую-то.

Такие люди, охотники, уже известны в компаниях. Если, например, собрались мужики на загонную охоту, то все знают: хоть на какой номер поставь этого товарища, зверь выйдет именно на него. И уже никто не удивляется, все воспринимают это как само собой разумеющееся.

А если вообще не берут его с собой на охоту, так могут и пустыми приехать, – никакой удачи не встретить. Гоняют, гоняют весь день, и всё в пустую: то зверя нет, то выскочил мимо номера, то стреляли, да промазали. Плюются мужики, ругаются, жалеют, что не взяли с собой удачливого охотника.

Да, бывают везунчики. И не только на охоте, бывает, что просто по жизни везёт. Кирпич с балкона пятого этажа рядом падает, разбивается в мелкую крошку, просто в пыль, а он брюки отряхнёт, посмотрит вверх недовольно, и дальше шагает. Это повезло, что не на голову упал кирпич? Наверное, повезло. Может быть кто-то следит за таким человеком, присматривает за ним? Ненавязчиво отводит беду. Возможно.

Был у меня один знакомый, да что там знакомый, какое-то время мы с ним даже состояли в родственных отношениях, бывает так в жизни: вдруг стали родственниками, а через какое-то время снова чужие. Совсем чужие, здоровались-то лишь лёгким кивком издали. Так вот, этот самый родственник, по моему мнению, был удивительно удачлив в делах охоты. Несколько примеров убедят вас в этом.

Однажды, на ондатровке, когда водоём уже покрылся первым льдом и по нему можно было осторожно продвигаться вдоль береговой линии, случилось вот что. Ондатра, попав в капкан, каким-то образом открутила проволочку, которой тот был привязан к колышку, выбралась на лёд и потащилась к полынье, что была на самой середине озера. Молодой ледок и здесь-то, вдоль берега, был ещё очень ненадёжен, трещал под ногами и пускал опасные трещины во все стороны. Ходить по такому льду было весьма опасно. Утешением было лишь то, что если и провалишься, то возле берега мелко, можно сразу, в два шага выпрыгнуть на берег.

Дальше от берега шла большая глубина, очень опасная, а там, на месте полыньи была огромная яма, оттого и не замерзала долго полынья, что там была большая глубина. Ондатра подтащила капкан к самому краю тонкого льда и остановилась. Охотник, не раздумывая бросился за ней, почти бегом. Лёд трещал, прогибался, а ближе к полынье стал крениться, уже вода начала затекать на покатый край льда. Охотник упал на живот и, отталкиваясь всеми руками и ногами, пополз к своей добыче.

Это невероятно, но он сумел дотянуться до капкана, ухватился за него и отбросил добычу далеко в сторону берега. Лед под ним уже совсем проваливался, вода была рядом. Он не стал отползать, он просто начал перекатываться по хрупкому льду всё дальше и дальше от полыньи. И всё закончилось благополучно.

Как потом он сам признавался:

– Если бы я тогда провалился, то выбраться бы уже не смог…. И поблизости никого не было, кто бы мог прийти на помощь.

– Так бы и околел там, на краю полыньи.

А сам хихикал весело, словно рассказал какой-то задорный анекдот.

Этот, так сказать, родственник, часто и много ездил на своей машине. Машина была марки «Москвич», в те времена не такая уж и плохая машина, скорее даже хорошая. Не скажу, что он был уж таким рьяным, завзятым браконьером, хотя, конечно и отрицать этого не буду. Да, наверное, всё же был. Конечно был, что уж там отрицать. Но в те времена, в тех далёких, даже глухих краях, браконьерство вроде, как и не считалось таким большим грехом. Ведь если добывали, то чисто для себя, для питания, не на продажу. А это, будто бы оправдывало сам факт браконьерства, во всяком случае перед самим собой. Конечно, браконьерство, это плохо, но учитывая все сложности жизни в этих дальних, забытых Богом уголках глухой Сибири, оно, браконьерство, будто бы считалось некой компенсацией за сложности, надбавкой к не очень высокой зарплате.

Так вот, в машине, в «Москвиче», всегда, в любое время года валялось старенькое ружьё, курковая одностволка шестнадцатого калибра. А когда охотничий сезон открывался, и родственник получал лицензию на добычу какого-то дикого животного, то рядом с ружьём появлялся карабин марки «Вепрь».

Однажды летом, когда карабина в машине не было, родственник ехал по лесовозной трассе в сторону своего посёлка, в сторону дома. Рядом, на переднем сиденье сидела его жена, любовалась природой. Навстречу то и дело пролетали лесовозы, поднимая огромные клубы пыли, из-за которых несколько секунд вообще ничего не было видно. Потом облако пыли оставалось позади, или отлетало в сторону и снова открывалась таёжная трасса, открывалась ближняя тайга, далёкие, красивые горы, и яркое, голубое небо.

После очередной встречи с лесовозом опять наступило мгновение полного ослепления, потом пыль отлетела…, на дороге, прямо перед машиной стоял красавец изюбрь. Он, как бы удивлённо увидел летящую на него машину, чуть посторонился, грациозно качнув при этом ветвистыми рогами, и спокойно направился к противоположной обочине дороги. Колёса, застопоренные тормозами, яростно зашипели по гравийке. Жена родственника, жадно впившись взглядом в рогатого лесного великана, заверещала:

– Бей! Бей его! Новую машину купим, бей!!!

Но родственник лишь удивлённо посмотрел на жену, остановился и стал вытаскивать ружьё. Изюбрь легко перепрыгнул придорожный кювет, задержался, развернувшись боком к остановившемуся «Москвичу». Выстрел прозвучал сухо и коротко. Уж с такого расстояния родственник не промажет.

Таких случаев, когда он стрелял из машины, было столько много, что он и припомнить все не мог. Каждый год он добывал мясо для дома таким способом, причём считал это нормальным явлением. Ничего особенного в этом не видел.

Однажды, глубокой осенью, снегу было уже на добрую четверть, мы с этим самым родственником шли в его зимовьё. Я помогал ему занести какие-то продукты на зимний промысел. Зимовьё от дороги находилось где-то в пятнадцати километрах, но тропа была совершенно дикой, не пропиленной, а местами ещё и по каменистым осыпям, так мне эти километры показались всеми двадцатью. Шли мы с огромными рюкзаками, как говорится, завьюченными под завязку. Во многих местах приходилось подныривать под поваленные деревья, но не упавшие до самой земли, а кланяться таким образом, с рюкзачищем, ох как не просто. Но чаще всего надо было перешагивать, или перелезать поваленные деревья. Тоже, должен вам признаться, удовольствие ещё то.

Так вот, уже где-то на подходе к зимовью, во всяком случае на второй половине пути, родственник неловко перешагивал валежину, запнулся и грудью упал прямо на неё, на валёжину, на торчащий острый сучок. Сук был толщиной, наверное, пальца в четыре, но острый, будто его специально готовили, специально затачивали. А так как на спине был тяжеленный рюкзак, сучок легко проткнул, пробил грудь, и глубоко воткнулся в рюкзак.

Я всё это видел, слышал, как тяжело охнул при падении мой родственник, и понял, что здесь всё и закончится. Закончится в самом печальном, трагическом понимании. Упав на колени, я торопливо скидывал свой рюкзак, лихорадочно соображая, что же делать, как помогать. Вытащить родственника назад к машине я не смогу, бежать за подмогой…. В голове уже плыли картины объяснения с его женой, детьми….

Его голос, довольно бодрый, да ещё и с матерком, вывел меня из ступора:

– Помоги мне подняться! Пришпилило, как таракана булавкой.

Я вскочил, торопливо стащил с него рюкзак, высвободив его руки из ремней. Сук торчал сквозь куртку, хищно поблёскивая заострённым зубом. Крови на нём не было. Я ещё не поверил, подумал, что кровь стёрлась об одежду.

– Помоги встать!

Я стал приподнимать его, помогая слезть с торчащего насквозь сучка. Наконец он полностью освободился, сел на эту же валежину и стал рассматривать дыру в куртке. Я стоял рядом, разинув рот.

– Чего ты перепугался? Не задело меня, не задело. Нисколечко не задело. Вот, подмышкой прошло.

Он расстегнул куртку, задрал до шеи свитер, рубаху, даже майку задрал, скомкав её одной рукой, видя, что я до сих пор не могу прийти в себя, не могу и слова сказать, снова стал оправдываться:

– Вот, подмышкой прошёл, даже не поцарапало. Запнулся, неловкое место, запнулся.

Долго сидели, отдыхали, приходили в себя. Снова навьючили рюкзаки, помогая друг другу, потащились дальше. Я ворчал себе под нос:

– Везучий ты, ох везучий.

Родственник просто улыбался.

Однажды этот самый родственник ехал на своём «Москвиче» по каким-то делам. Ехал по лесовозной трассе, которая уже упоминалась в этом рассказе, только теперь дело было зимой, и пыль за лесовозами поднималась снежная, белая, будто бы чистая, радостная. И настроение у родственника было светлое и радостное.

А на трассу, через определённые расстояния, выходят старые волока, по которым раньше вывозили заготовленный лес. Теперь уже леса вдоль трассы нет и волока стоят без дела. Ну, не то, чтобы уж совсем не было леса, есть конечно, но он ещё не зрелый, молодой ещё лес-то. Ещё где-то лет семьдесят ждать надо, чтобы снова в этих местах начинать рубить лес.

А волока, пробитые в те давние годы, так и стоят, на них ничего не растёт. Вот. Ехал этот родственник, ехал, и вдруг заметил на одном волоке какое-то движение. Он остановился, сдал назад, – точно, очень далеко кто-то шевелится.

В машине, как уже отмечалось, в период охотничьего сезона всегда был карабин. Родственник извлёк из бардачка старенький бинокль и, после нескольких попыток, разглядел, что далеко на волоке играют две рыси. Вообще рысь довольно скрытный зверь. И вообще, в нашем регионе численность этого таёжного зверя весьма низкая. Как-то уж так сложилось, что рысь у нас появлялась лишь заходя откуда-то издалека, из других таёжных районов. Очень редко охотники добывали такого зверя.

Родственник долго любовался в бинокль на играющих рысей, понимая, что стрелять на таком расстоянии бесполезно, слишком далеко. Он надеялся, что они сдвинутся в его сторону, подойдут поближе. Но звери наоборот, стали удаляться, уходить по волоку в противоположную сторону от дороги, и скоро должны были совсем скрыться за поворотом.

– А! Стрельну один раз. Хоть просто в ту сторону. Может испугаются, да побегут в мою сторону.

Достал карабин, у него тогда ещё не было оптического прицела, облокотился на машину, прицелился просто в сторону зверей, их через прорезь прицела совсем не было видно, так, чуть чернело что-то. Выстрелил. Вдалеке ничего не изменилось, как будто, так и чернело на снегу. Убрал карабин, – не стрелять же ещё раз, патроны палить впустую.

Снова взял бинокль. Долго присматривался, – движения не было. Будто бы в снегу лежит зверь, толи живой лежит, просто притаился, толи мёртвый. Не понятно. Ещё подождал, – движения нет. Закрыл машину, полез в снег, – надо же разобраться.

С трудом добрёл, снегу было много выше колена, даже испарина выступила на лице. Ещё на подходе увидел, что на волоке лежат две рыси, обе мёртвые. Это он одним выстрелом, одной пулей добыл сразу две рыси. Это ли не везение. При чём даже шкуру не попортил, обе рыси убиты в голову.

А вот ещё случай. Было это в июне, да, в середине месяца, поехали мы с ним на солонец. От посёлка километров около тридцати, но лесовозная дорога поддерживалась в порядке, так что доехали быстро, без приключений. Свернули на знакомый отворот, ещё чуть проехали, убедились, что никто чужой не бывал, следов не видно, это подняло настроение. Закрыли машину, чуть прошли и вот он, солонец.

На лабаз залез я, а родственник решил пройти чуть дальше, там, за густым, мелким осинником начиналась возвышенность, узкая грива. По самому гребню этой гривы проходила натоптанная зверовая тропа. Вот возле этой тропы он и решил устроиться, посидеть хоть бы до потёмок, покараулить. Расстояние от меня до него было совершенно недалёкое, если по прямой, то где-то около ста метров.

Так и договорились, что пока светло, посидит на тропе, а потом, может быть уйдёт в машину, а мне уж надо будет сидеть до утра. Хотя, если честно, мне эта затея с самого начала не казалась удачной, не по душе была. Я ему об этом говорил. Говорил, что у медведя свадьбы начались, что они в это время вообще дурные, и носятся по тайге без ума и без страха. Но, надо было знать родственника, он лишь посмеивался и отмахивался:

– Хе! Так и я, тоже не сильно с умом-то дружу, коль по тайге бегаю. Был бы ум, где-нибудь в заведении, в мягком кресле бы сидел. Так что ещё неизвестно, кто кого бояться должен.

Вечер выдался классический для охоты на солонце. Стояла абсолютная тишина, даже ни один листочек на осинах не шевелился. На небе ни одного облачка, а где-то возле затылка тонко звенят несколько комаров.

Примерно через час ожидания на солонец прибежали два зайца и стали быстро, быстро лизать податливую, солёную грязь, ушами стригли во все стороны. Я залюбовался ими и даже вздрогнул от близкого, раскатистого выстрела. Зайцы в один прыжок исчезли. Я схватился за карабин, весь напрягся.

Почти сразу прозвучал второй выстрел, потом ещё, ещё, ещё. Я насчитал семь выстрелов. Всё стихло. Я знал, что у родственника с собой всего один магазин, – десять патронов, значит, осталось три. Тишина. Я молчу, жду. Через какое-то время, мне показалось, что через вечность, он окликает меня и зовёт подойти.

Я слезаю с лабаза и ломлюсь к нему через стену молодого, очень густого осинника, просто очень густого. Когда я был в самой середине этого осинника, то есть, когда мои движения были совершенно скованы, а ствол карабина смотрел строго вверх, родственник снова начинает стрелять. Размеренно, через равные промежутки времени: бам, бам, бам. Эти три выстрела прозвучали совсем рядом, во всяком случае мне так показалось. Да что там показалось, так оно и было. Я продрался, наконец, сквозь мелкач:

– Ты где?

– Здесь я, здесь. – Он вышел из-за толстой лиственницы и боком стал приближаться ко мне, всё время оглядываясь куда-то.

– Что происходит, чёрт возьми.

– Ты не ругайся, лучше патронов мне дай. Я, кажется, двух медведей убил.

– Что значит «кажется»?

– То и значит, что один вон, возле тебя, кажется, мёртвый.

Я судорожно оглянулся и совсем недалеко, каких-то шагах в пяти увидел здоровенного медведя. Он не подавал признаков жизни.

– А там вон, за лиственью, другой. Но тот ещё дёргается, наверное, ещё живой.

Я дал родственнику патроны, и мы подошли ко второму медведю. Он уже дошёл. Он был вообще огромный! Просто огромный! Приподнять голову от земли было невозможно, так он был здоров.

Родственник рассказал, что сначала по тропе прибежал первый медведь, в которого он стрелял семь раз, всё не мог попасть по месту. Потом, когда уже позвал меня, по той же тропе, тоже бегом, прибежал ещё один медведь.

– Когда я по нему выстрелил, он, собака, на меня кинулся. Последние два патрона выстрелил уже в упор. Совсем рядом. Даже чуть-чуть испугался. Так что оглядывайся, может ещё прибегут.

До глубокой ночи мы обдирали этих медведей. Да что там до ночи, когда закончили, уже начало светать. Мясо медведей пришлось бросить, всё было нашпиговано червями. Забрали только шкуры, да лапы. Ну, и желчь, конечно.

Видимо, этот родственник был чуть-чуть безбашенный. Но зато везучий, просто до неприличия везучий. Охотясь на соболя, а он каждую осень брал длинный отпуск, специально на охоту, он всегда, в начале сезона добывал мясо. Или лося добудет, или изюбря. Каждый год охотился с мясом.

Расскажу ещё один случай. Соболевал он, капканил соболя. По капканам ходил без собак. Вспугнул глухаря, тот отлетел куда-то в сопку и, как показалось, где-то недалеко сел. Решил подойти, бывает, что и подпускает, если не стреляный, или молодой, не пуганый.

От путика отошёл метров двести и наткнулся на берлогу. Про глухаря сразу забыл. Если человек везучий, то он и на дороге самородок найдёт. Сразу понял, что это берлога, хотя и была она сделана не по правилам. Не было там никакого углубления, лаза, и прочих премудростей, просто большая куча веток, оставшаяся после лесозаготовок, засыпанная снегом. Вот под этой кучей хвороста и устроил себе спальню хозяин тайги.

Как уже отмечалось, родственник мой был чуть с прибамбасом, не то, чтобы уж совсем, но что-то слегка странное было. Иначе как объяснить его дальнейшие действия. Явно присутствовала какая-то лёгкая странность, если не назвать это большой глупостью, а то и просто дуростью.

Ходил он по капканам с тозовкой. Кто не в теме, поясню, что из этого ружья можно белку стрельнуть, соболя, рябчика. Даже глухаря можно, если ловко попадёшь. Ну, уж никак не медведя, даже и думать об этом не стоит. Медведю та пулька, что слону дробина, но разозлить, раззадорить может. Да не пойдёт никто с тозовкой на медведя, – глупости это.

Родственник полез наверх, на кучу. Залез. Потоптался там, ветки пружинили, снег начал осыпаться, проваливаться внутрь. Коль ветки пружинили, он давай прыгать. Медведь стал проявлять себя, стал ворчать, потом начал ухать. Охотник чуть раскидал снег, раздвинул немного ветки, и выстрелил из тозовки прямо между своих ног, прямо вниз.

Куча хвороста буквально взорвалась, охотник отлетел в сторону, метров на пять, потеряв где-то в снегу своё ружьё. Это здоровенная медведица выскочила прямо через верх берлоги и убежала в сопку. Убежала быстро, не оглядываясь. Охотник видел, какая она здоровая, какая толстая. Нашёл ружьё, продул от снега ствол, перезарядился, стал рассматривать берлогу.

Почти сразу обнаружил ещё одного медведя. Пестуна. Медведь был мертвый. Это когда охотник сверху стрелял между ног, он угодил пулькой точно в голову пестуну. Везучий.

Долгие годы охотился этот мой родственник, и очень удачливо охотился, порой так удачливо, что многие становились завистниками, зная его успехи в этой области.

Мы уже не были родственниками, когда ему пришлось закончить, забросить таёжную охоту. Однажды, выходя из зимовья к машине, он упал, – прихватило сердце, и пролежал на тропе весь остаток дня и целую ночь. Следующий день он мерял тремя шагами: сделает три шага, отдыхает. Снова три шага, опять отдых. И так весь день. С великими трудами добрался до машины и приехал домой.

Живой. И по сей день живой, но охоту забросил. А может это она забросила слишком фартового, удачливого охотника.

Зимовье на Ужире

Зимовьё стояло на высоком берегу, радостно смотрело большим окном навстречу причаливающей лодке и, будто улыбалось, будто радовалось, встречая хозяев. Радовалось решительной их поступи по натоптанной тропинке, радовалось их бодрым, хозяйским взглядам, радовалось их звонким, молодым голосам, так ловко, так умело вплетающимся в лесные звуки, в птичьи трели, в журчание ближнего речного переката.

Зимовьё словно вышагивало из ельника, выдвигалось ближе к берегу, стремилось на простор, навстречу солнцу. Ах, славное получилось зимовьё.

Парни были молоды, азартны до рыбалки и охоты, азартны до самой жизни, до лесных приключений. Это они, вместе, все трое тянули лодку по каменистым перекатам, по обмелевшему в том году Ужиру, затаскивались в самую вершину и здесь нашли, выбрали это замечательное место, где и построили улыбчивое, радостное зимовьё.

Чуть ниже зимовья, Ужир в весенние половодья, за многие и многие годы соорудил большой залом, куда натолкал, да и теперь ещё, каждую весну затрамбовывает огромные стволы, вырванных где-то с корнями деревьев. А сразу напротив залома образовалась большая речная яма, с тихим, обратным течением. Такие бездонные ямы, с тихим течением и тёмной, хоть и прозрачной водой, называют омутами, часто связывая их с русалками, водяными и другой нечистой силой. С берегов в омут, чуть склонившись, смотрелись вековые ели, ещё больше заслоняя свет, ещё больше делая воду тёмной и загадочной. Пена, взбитая временем, медленно, как-то заговорщицки, кружилась и кружилась по омуту.

Яма та была удивительно полна рыбы, хоть летом, хоть зимой. Пожалуй, что зимой рыбы там было ещё больше, ведь ленок и хариус, скатывающийся со всех многочисленных вершинок Ужира, в основном оставался зимовать здесь, в этой яме. Какая-то часть уходила под залом и пережидала зиму там, в тёмных, глубоких катакомбах, между стволами затопленных деревьев, другая же часть оставалась в самой яме, в спокойном и медленном круговороте стылой воды.

Зимовьё строили мужики с умыслом, уже тогда они знали об этой благодатной яме, уже тогда, ещё ночуя у костров, мечтали иметь здесь добрую, тёплую жилуху. И вот, выбрали время, затащились, с трудом затащились по мелкой воде, привезли пилу, бензин, рубероид для крыши, печку, раму со стеклом, и прочую приблуду, необходимую при таёжном строительстве и жизни там. Долго валили дубоватые ели, выкладывали лежнёвки и трелевали баланы к месту строительства.

Вообще, стройка получилась растянутой не на один год, но уже хорошо то, что в эту поездку получилось поставить сруб и хоть как-то накидать потолок, да навести крышу. Печку приладили с трубой, выведенной в стену, – в спешке забыли железную разделку, вот и мучились теперь.

А ещё, когда только стены клали, Валька, – это один из троих друзей, совсем занемог. Кашель его душил просто страшный, видимо застудился где-то. Да он вообще был самым слабым, но парни его жалели, всегда старались поставить под вершинку, под комель сами вставали. А как стал заходиться в кашле, вообще к костру отправили, – кашеварить, ноги греть. Он очень добрый, спокойный, глаза его всегда влажно поблескивают и улыбаются, как у ласковой собаки. Жалко его становится, когда он старается сдержать свой кашель, старается не показывать свою боль.

А вдвоем, какая стройка. Совсем застопорилась работа, – ни бревно поднять, ни стропилу подвинуть. Так и получилось, что осталось недостроенное зимовьё, остались работы на другое лето.

Прямо по берегу Ужира был проложен путик. Хороший путик, уловистый, ловушек меньше, чем по хребту, а соболей брал больше, почти вдвое. Очень удобно, очень ловко будет бегать по этому путику, когда зимовье заработает, когда в нём можно будет ночевать, отдыхать в зимние морозные ночи.

Правда, Юрка, это самый крепкий, самый здоровый из всей троицы, и в первую зиму иногда ночевал в новом зимовье, пренебрегая всеми неудобствами, недоделками. Говорил: – чтобы жилым духом пахло. Чтобы зимовьё не думало, что мы его не достроили и бросили. – Чудак, он ко многим вещам относился как к живым, как к одухотворённым. Мог разговаривать с топором, втыкая его в чурку, говорил: «Посиди тут пока, только не оставайся, как я соберусь уходить, ты скажи, чтобы я тебя не забыл». Так же и с ножом разговаривал, и с деревьями, наверное, ему так легче было, считал, что так правильнее. С любым зимовьём здоровался обязательно, как с живым, косяки руками оглаживал, словно ласкал. Чудной человек. Руки у него большие, сильные. При самом первом взгляде на такие руки становилось понятно, что этот человек может и умеет многое. Так и хочется сказать, что это настоящий, крепкий таёжник.

Валька зиму отохотился, хоть и с трудом. Парни его только на короткие путики отпускали. А летом инвалидность получил, – нашли у него там какую-то болячку. Придёт к Юрке домой, сядет под порог и молчит. Улыбается как-то по особенному, по-собачьи, что ли, и молчит. Губы тонкие, бледные, глаза ввалились. Смотрит, словно помощи просит. Напиться бы, как раньше было, а Вальке нельзя. А так хочется напиться, особенно после того, как насмотришься на его улыбку….

С Серёгой зимовьё достраивали, вдвоём. Валька тоже просился, но его матушка не пустила:

– Застудится на реке. Да и там, в лесу, – не место ему там, хватит.

Так и остались вдвоём. Зимовьё получилось ладное, красивое, улыбчивое. Чем-то на Вальку смахивало, Юрка даже сказал об этом Серёге, но тот только покрутил пальцем у виска, промолчал.

Серёга, это один из троих, кто женатый. Он женился ещё совсем молодым, раньше говорил, что по «залёту», а теперь говорит, что по любви. Чёрт его знает, может и правда по любви, если любви нет, тогда откуда и «залёт», хотя, всяко бывает. Вон у Юрки дядька, вот ходок! Ему уж лет…, о вечном думать пора, а он всё баб перебирает. В деревне полно вдовушек, он и ковыряется, то с одной живёт, то с другой. То опять с первой. А бабы, умора, аж расцветают, когда дядька ко двору прибьётся, друг перед другом глазами блестят.

Юрка спрашивает:

– Дядь Гриня, ты опять место жительства поменял? Доиграешься, намылят тебе бабы холку-то.

Дядька задумывается, делает озадаченное лицо, потом поднимает палец и философски отвечает: