скачать книгу бесплатно
– Цыть, ты! «Тута». Спросят, тогда и вякай. – Прошел к столу, сел на Колькино место, уставился в тетрадку. Батина грубость не оттолкнула парнишку, даже наоборот, он приник к отцовской спине, словно слился с ним. Стало понятно, что в этом сговоре, в этом заговоре против разбойников они будут вместе.
– На конюшне скажу, чтобы тебе подводу в любое время выделяли.
Председатель нахлобучил шапку и ушел, напустив холода и стылости. Колька с батей еще долго сидели молча. Спустя какое-то время, батя тяжело вздохнул, глянул на Кольку:
– Ну-ка, сынок, достань. – И кивнул в сторону полатей. Колька юлой взвился, как испуганная муха взлетел на полати, достал ружье, протянул. Развернули. На коленях лежит, чем-то неведомым, волшебным отдает, мысли путает и будоражит. Переломил батя одностволку, неловко переломил, одной левой. В ствол заглянул. Колька дотронулся до металла, – по телу дрожь прокатилась.
– Патроны там, в другой тряпице.
– Нет. Те патроны не годные, они с дробью. Где-то у тебя свинчатки были, на грузила. Найди-ка.
Колька отыскал свинчатки, сложили их в консервную банку и в печь, на угли. Пока свинец плавился, батя старый патрон вытащил, пустой. Заставил Кольку трубочку свернуть из трехслойной газеты, в патрон вставил. Расплавленный свинец залил в эту трубочку, вставленную в патрон. Газета задымилась, почернела.
– Вот, Колька, учись пули делать, глядишь, и пригодится.
Остывший свинец, в форме цилиндра, на всю высоту патрона, вытряхнули. Ножом, да молотком нарубили болбышек, как раз пять штук. Края молотком заровняли и в сковородку. Сверху другую сковородку и катать. Катать усердно, пока не получится из каждой болбышки хоть какое-то подобие круглой пули. Дробь из зарядов выбили, заложили туда пули. Батя ворчал, что хорошо бы пороху добавить, да уж ладно, на первый раз пойдет, может, и нету там вовсе никаких волков, разговоры одни.
Решили съездить до Булдырино, осмотреться, благо, что всего-то каких-то три-четыре километра. Колька сбегал на конюховку и вскоре гордо подъехал, подрулил к дому. Батя уже ждал, ружье топорщилось за спиной. Для него, для ружья, определили место в соломе, где помягче, и не придавить, не навалиться на него. Сами позади. Батя, вроде, сам хотел править, но передумал, отдал вожжи Кольке, – с двумя-то руками ловчее. Кольку распирало от гордости.
Снегу было совсем мало, дорога вообще голая, чернела между обочин, но в траве, с краю, снег задержался. Туда, по краю дороги, по травянистым обочинам и старался править Колька, да Гнедко и сам понимал, что гораздо легче сани тащить по снегу и старательно обходил зачерненные участки дороги. Стояла примороженная, но еще сырая осень, воздух не двигался, как бы закоченел на одном месте. Пахло мокрым снегом и конской упряжью. Где-то далеко в стороне выла собака. Гнедко легко тащил санки и одолел расстояние до Булдырино незаметно.
Колька первым заметил крыши Булдыринских ферм. Батя, вдруг, хлопнул Кольку по спине и попросил остановиться. Чуть вернулся назад и что-то долго рассматривал там, переходя то на одну, то на другую сторону дороги.
– Ей бо, Колька, волки!
– Где? – Колька аж присел ниже, заводил глазами по сторонам.
– Вона, дорога ихняя, тропа. Как раз в сторону фермы.
Гнедко заворачивал голову, словно хотел принять участие в разговоре, косил влажной сливой глаза и коротко всхрапывал. Батя уселся в сани.
– Поедем на ферму.
Колька излишне рьяно понужнул вожжами и Гнедко прытко взял с места.
На ферме был только старый знакомый Колькиного отца, по прозванию Никитич, да две молоденькие бабенки, которые ходили за телятами. Бабы с удовольствием, перебивая друг друга, начали рассказывать, что телята и без того дохнут, – молока же на всех не хватает, так тут еще напасть, – эти волки проклятущие. Никитич намахнулся на них костылем и зычным, прокуренным голосом прервал:
– Цыть! Я вот вам! Чего придумываете? Кто у вас дохнет?! А ну, пошли отседова, навоз выкидывать надо, а вам бы лишь языки почесать.
Бабы враз умолкли, даже ладошками прикрыли губы и быстро, быстро удалились. Никитич все рассказал и показал. Волки действительно вели себя нагло, разворотили крышу в овчарне и начали резать овец. И здесь, в телятнике, дыру проделали, но скотники выкидывают павших телят, так волки пока ими довольствуются. Приходят они еще по свету, ничего не боятся, вроде как знают, что в деревне нет ни единого ружья. Да и деревня-то, Богом забытая, десяток домов наберется, так хорошо.
– Я возле фермы лемех повесил, начну в него звенеть штырем металлическим, они, будто бы, испугаются, отпрянут. А чуть стемнеет, снова мелькать начинают, то здесь, то там.
Никитич показал, где ловчее караулить, туда уж бабы соломы притащили. Гнедка привязали с другой стороны фермы, не выпрягая, кинули ему сена.
Охотники устроились в соломе, напротив открытого окна. До сумерек оставалось не больше двух часов. Но и их, эти два часа, ждать не пришлось. Колькин батя устроился, умостился в соломе, на окно положил ружье, заряженное круглой, самодельной пулей, и полез в карман за папиросами. Колька, в это время, отпрянул от окна, схватил отца за телогрейку и стал неимоверно трясти. Пытался при этом что-то сказать, выдавить из себя, но так и не мог, лишь широко разевал рот.
Батя сразу увидел волков, они стояли друг за другом и смотрели на темный проем пустого окна. Двое, передний не очень большой, может быть чуть больше дворовой собаки, но второй был здоров, с огромной, словно светящейся гривой. Охотник ногой отшвырнул дергающего за одежду Кольку и схватился за приготовленное к стрельбе ружье.
Хотелось убить сразу двух. Мушка прыгала с одного на другого, а они, словно ждали, спокойно стояли совсем близко, в каких-то десяти шагах. Кольке казалось, что батя слишком долго целится, что волкам надоест ждать, и они запрыгнут сюда, в окно, и просто загрызут их. Хотелось распустить нюни, уже губы растянулись в кривой гримасе, но грохнул выстрел.
Выстрел был такой громкий, такой неожиданный, что Колька слетел с соломы и больно ударился головой. Все стихло, дым выстрела заползал в окно и приятно щекотал нос.
– Чо, батя, попал?
– Вроде, попал.
– А другой?
– Другой удрал, испужался, должно быть.
– А он нас не съест?
– Не. Далеко удрал.
Охотник снова зарядил ружье, зачем-то понюхав пустую гильзу, поднялся и закинул ружье за плечо, снова полез за папиросами. Колька заметил, как у бати трясется рука, как он трудно справляется с папироской и спичками. Спички непослушно выпрыгивали из коробки и растекались по коленям, хотелось помочь бате.
Прибежал, запыхавшись, Никитич:
– Чо, палили-то чо? Понарошку, что ли? Или пришли?
– Пойдем глядеть. – Батя тяжело и глубоко затягивался папиросным дымом. Колька значимо топтался рядом, опасливо поглядывая по сторонам. Вышли из фермы и, обойдя ее кругом, приблизились к распахнутому окну. Батя рассматривал следы, низко склонялся.
– Вот. Здесь стрелял, вот и кровь. – Прошел немного по следу и поднял руку: – Вот он, волчара!
Волк был мертвый. Он лежал на боку и смотрел открытым глазом куда-то в серое, вечернее небо. Охотники, в компании с Никитичем, долго стояли над убитым волком, рассматривали его, трогали носками сапог. Никитич наклонился и потрогал волка за серое, с черной отметиной ухо, легонько потеребил. Колька пригнал подводу. Гнедко храпел, перебирал копытами, не стоял на месте.
Загрузили волка в сани, он оказался неожиданно тяжелым. Никитич для чего-то обмотал ему морду веревкой и крепко завязал.
– Езжайте, пока не стемнело.
Гнедко за всю дорогу ни разу не приостановился, не перешел на шаг. Чувствовалось, что он побаивается уложенной в сани поклажи. Волка отвезли на конюховку, там мужики обдерут. Охотники стали героями.
Уже назавтра о происшествии узнали в райцентре и оттуда, из районной газеты приезжал молоденький корреспондент, смотрел на вздернутую на правила волчью шкуру и хотел сфотографировать Колькиного батю, но тот был пьян и фотографировать пришлось только председателя.
Через три дня Колька с отцом снова приехали в Булдырино. Бабы только махнули рукой, отвечая на вопрос о волках:
– Ой, да конечно ходят. Каждый день. По целому телку съедают. Да и не жалко, дохлятины-то.
Охотники обошли вокруг фермы и убедились, что следов серых разбойников много. Снова заняли место у растворенного окна, на соломе.
Волки снова появились парой, появились на самом изломе сумерек и ночи. Охотник снова волновался, выцеливал то одного, то другого, наконец, выстрелил, да промазал. Сам Прохор и не видел их после выстрела, ослепило вспышкой, но Колька сказал, что удрали оба, «живехонькие и здоровехонькие». Батя за промах огорчился очень, достал из запазухи недопитую бутылку красного вина и здесь же, на соломе и допил. Прямо из горлышка. Колька не ругался, понимал, что человек находится в расстройстве.
Домой приехали уже потемну. Хорошо, что Гнедко и ночью видит дорогу, словно днем, можно и не править, только понукай иногда.
Через несколько дней обидный промах повторился. А волки опять залезли в пригон к овцам, зарезали двух ярок и до смерти напугали Никитича, который кинулся на разбойников с костылем.
Председатель пришел к Прохору, уселся за стол, не раздеваясь, только шапку снял, и долго сидел молча, кусал свои усы. Колька закончил домашнее задание, сложил учебники и тетрадки в портфель и выдал:
– Надо их ядом травить. Я читал.
И председатель, и Колькин батя вытаращили на парня глаза, но продолжали молчать.
Прошло еще несколько дней и председатель снова появился. Он как-то хитро улыбался.
– Вот, мужики. Сегодня правление было, решили вам за убитого волка выписать десять трудодней. Вот. А еще, был в районе и в охотсоюзе получил яд для волков. Под расписку. Так что вы поаккуратнее.
Он достал из кармана газетный сверток, в котором был еще один пакет из плотной, коричневой бумаги. Показывая на пакет пальцем, председатель рассказал, что там, внутри находятся желатиновые капсулы с ядом. Надо как-то дать эту капсулу волку, чтобы он ее проглотил. Она, капсула, в желудке у волка растает, растворится, и яд начнет действовать.
– Потом только Гнедка понужайте, да дохлых волков собирайте. Вот.
Председатель ушел. Колька с батей, как приговоренные, смотрели на коричневый пакет и не знали, что с ним делать. В сенях шабаркнулась мать, пришла с работы. Колька схватил пакет, хотел куда-то спрятать, от лишних вопросов, но не успел. Пришлось все рассказать.
– Вот теперь думаем, как этих тварей заставить глотать эти пилюли.
– Ой, какие проблемы-то? На ферме каждый день то падеж, то забой. Взять кусок внутренностей, туда пилюлю, и на мороз. А потом раскидать эти «котлетки» на волчьих следах. Мужики обрадовались: оказывается все так просто.
Тем временем зима забирала свои права. Снегу прибавлялось, хоть и понемногу, дорога на Булдырино уже не была совсем черной, лишь местами еще торчали голые, задубевшие на морозе ошметки, напоминания о слякотной осени. Гнедко уже не выбирал заснеженные обочины, а резво трусил самой серединой, бодро подергивал сани с охотниками.
Морозец прижимал, и уже не пахло сырым снегом, и воздух не стоял на месте, а куда-то летел, летел, переметая следы. И березы на обочинах шуршали голыми ветками, раскачивались под ветром, ждали настоящих, крепких морозов.
Две пилюли с ядом, замороженные в коровьих кишках, положили на тропе, возле одинокой березы. Место приметное, легко запомнить. По этой тропе волки ходят из большого, камышового болота в сторону Булдыринских ферм. А еще четыре «котлеты» увезли на падинник, к фермам, куда бабы павшую скотину стаскивают.
Раскладывая приманку, батя необъяснимо торопился, словно боялся чего-то. Или волков боялся. Кольке тоже было не по себе, всего передергивало, потряхивало.
Колька настаивал уже назавтра ехать с проверкой, но батя сказал, что поедут только дня через три. Однако через два дня к дому подвернул на старой, облезлой кобыле Никитич. С порога раскричался, что волки по всей округе валяются, а охотники задницы на печи греют. Когда успокоился, еще раз рассказал. Одного волка бабы видели, за фермой, в яме, не понятно, живой, или дохлый.
– Я и кинулся за вами ехать. А дорогой еще на одного налетел, лежит чуть в стороне, вроде пропавший, не шевелится.
– Чего же не привез? Закинул бы, коль уж едешь.
Никитич недобро глянул на Колькиного батю, покачал головой:
– Не. Вы натворили, вы и собирайте. А вдруг он очухается, да давай меня паздерать! Не, уж давайте сами, у вас ружье.
На двух подводах тронулись за добычей, веревку взяли, чтобы привязать. Волки еще не промерзли, не захрясли, только лапы были как костяные. Шкуры забиты снегом, видно, как они катались, как мучились, получив дозу яда. Каждый из мужиков посчитал, что он должен пнуть поверженного разбойника, и пинали мягкими валенками, приговаривая что-то непотребное, грешное. Глядя на это со стороны, можно было усмотреть в этом действе какое-то самоутверждение, какое-то преодоление того барьера, за которым находится понятие трусости, паники, страха. Колька тоже молотил валенком в мягкий бок волчицы и что-то шептал, похоже, что по-детски матерился.
Волчицу загрузили в сани, примотали, чтобы не свалилась, а другого, что поменьше, класть было некуда, привязали за голову и потянули волоком. Гнедко снова не останавливался до самой конюховки. Ошметки снега летели из под копыт в сани, иногда попадали в лицо Кольке, но он не отворачивался и вожжи держал на вытянутых руках.
Председатель очень хвалил охотников и еще привез яду. Снова делали привадные «котлеты», замораживали их в сарае, складывали в мешок. Одну пилюлю Колька нечаянно рассыпал, собирал пальцами и ссыпал порошок обратно. Батя ругался на него, называл покоруким. Видимо Колька надышался, пока собирал, но уже ночью ему стало плохо, – мутило, как батю с глубокого похмелья. Потом стало рвать. Колька свешивался с печи, и блевал в таз, который держала для него мать. Блевать было нечем, а все тянуло и тянуло. Всего трясло и совсем не было сил, даже не мог спуститься с печи. Батя сбегал за фельдшером и тот сказал, что Колька отравился, заставил поить его разными взварами, чем больше, тем лучше.
Мучился Колька два дня и две ночи, сильно мучился. Приходил председатель и слезливо просил Кольку не помирать. И батю просил. Объяснял свою просьбу тем, что его же непременно посадят, это же он расписывался за яд.
Колька, толи внял просьбе председателя, толи просто пересилил свой недуг, но помирать не стал, начал поправляться. Еще пару дней не ходил в школу, был слабый и бледный, но уже выходил на двор, дышал морозным воздухом. С удивлением заметил, что за эти дни, пока он лежал на печи, прибавило снегу, зима становилась настоящей.
Еще через день снова поехали на охоту. Батя сказал, что там все быстрее пройдет, что любая хворь на охоте проходит, никаких тебе докторов не надо.
Одну приманку снова оставили на тропе, недалеко от одинокой березы, другие увезли и разложили к ферме. Никитич, увидев охотников, в сердцах махнул рукой:
– Толку с вашей охоты! Вчера новую дыру сделали, овечку большую, сукотную утащили. Падлы. Бабы видели целую стаю, штук семь, или больше. Тут надо облаву делать. Толку с вас.
Никитич снова махнул рукой, выказывая полнейшую безнадегу, повернулся и пошел, зацепляясь костылем за загородки, в которых базланили годовалые телята. Телята, чувствуя правоту Никитича, орали все громче и громче. Охотники, удрученные известием о новом разбое волков, молча удалились и поехали в сторону дома. На западе горела алым мутная, зимняя заря, предвещая на завтра ветреный день.
Может с расстройства от разговора с Никитичем, а может просто время приспело, но Колькин батя запировал. Запировал широко, грубо и беспробудно. Как говорила Колькина мать: совсем слетел с катушек. Прошло уже три дня, как выложили ядовитые приманки, пора бы и проверять, но батя ничего не понимал, пил горькую и днем, и ночью. Было видно, что остановится он не скоро.
Мать согласилась отпустить Кольку одного, при условии, что он попросит Никитича вместе объехать места, где были выложены приманки. Колька уехал. Он был полон важности и значимости, мечтал найти отравленного волка и гордо привезти его домой. Жалко вот, что мать не позволила взять с собой ружье, – было бы вообще здорово.
За последние дни по дороге никто не проезжал, а ветра гуляли, таскали снега с места на место, – дорогу перемело. Гнедко тащился лениво, особенно по переметам, может и правда, было тяжело, но Колька нещадно хлестал коня вожжами, покрикивал грозно, а тот и ухом не вел, ковылял себе, как ему вздумается, на возницу не обращал внимания, понимал, бестия, что в санях взрослого нет.
Дотащились до березы. Еще чуть, и станет видно крыши ферм. Тропа волчья тоже была переметена плотным снегом, а чуть в стороне какой-то одиночный след. Колька придержал коня, встал в санях, осмотрелся. След широкий и какой-то расхлябанный, видно, как лапы разъезжались по снежному застругу в стороны, как зверь падал, тычась со всего маха мордой в снег, ложился через несколько шагов, снова вставал, крутился на месте.
Подняв глаза, Колька увидел черновину, прямо за березой, на чистом месте, в мелких ерниках. Дух у Кольки захватило, радость смешалась с нахлынувшей гордостью, с появившейся уже охотничьей страстью. Колька огрел гнедка вожжами, подрулил к березе. Торопливо обмотал вожжи вокруг, привязал, а сам все смотрел и смотрел туда, на черновину, на свою удачу, своего, да, да, на своего волка, которого он привезет домой сам, без помощи бати. И все будут удивляться, будут хвалить его, называть настоящим охотником, может даже корреспондент приедет, станет фотографировать. Здорово! Ах, как здорово!
Колька торопился, не знал, за что схватиться, что делать. Под руки попала веревка: привязать за голову, пусть тащится, кто поедет, сразу поймет, что это я волка добыл…. Палка под соломой оказалась: надо взять, для обороны…. Веревку бросил обратно в сани, с палкой, торопливо пошел к добыче, посмотреть, убедиться. Отцовский полушубок был длиннополый, мешал быстро шагать.
Волк был огромный! Он лежал на животе, уткнув морду в снег, передние лапы вытянуты вперед, хвост откинут на сторону. В шкуре был снег, как у тех, первых. Колька постоял рядом, полюбовался, зачем-то ухватился за хвост и потянул в сторону. Волк был очень тяжелый, пожалуй, что и не сдвинуть с места.
– Ничего, за голову привяжу, как милый покатишься. – Вслух сказал Колька, предвкушая свою славу.
Волк, вдруг, ожил. Он медленно приподнял из снега свою лобастую, с широко посаженными ушами голову, повернулся к Кольке и открыл глаза. Вряд ли он что-то видел, но Кольке и не надо было этого знать, Колька был несказанно огорчен, тем, что волк оказался живым. Не возникло ни единой другой мысли, кроме: а ты скоро издохнешь?
Вид у волка был, конечно, такой, что другое-то и в голову не могло придти, ясно было, что он нежилец. Колька чуть посторонился, отступил на пару шагов, покрепче ухватился за палку и решил ждать, ждать, когда эта зверина издохнет. Размером волк был намного больше молодого охотника, но парнишку этот факт как-то особо не заботил, тем более что он вот, вот должен издохнуть. Должен, конечно, а как же еще.
Волк снова уронил голову, уронил прямо в снег, но здесь же по его шкуре прошла крупная дрожь, словно кто-то крепкий и сильный тряс его изнутри. Колька коротко подумал, что совсем недавно, лежа на печи, он так же точно трясся и думал, что умирает. Волк приподнялся на всех лапах, покачался из стороны в сторону, сделал несколько шагов и торопливо лег, или так неловко упал. Колька тоже шагнул следом.
Волк опять поднялся. Спина у него была провисшая, с морды свешивалась прозрачная слюна. Шагнул, шагнул, шагнул. Постоял, как-то снизу, исподлобья глянул на Кольку, схватил пастью снег и опять двинулся.
Колька следом:
– Издохнешь…. Все одно издохнешь. Все одно. – Говорил Колька тихонько, может, опасался чего, может просто боялся нарушить безмолвие, боялся спугнуть удачу.
Пройдя десяток шагов, волк ложился, корчился в диких судорогах, пережидал дикую трясучку и редко, редко дышал. Трудно дышал, с хрипом и свистом. Через какое-то время Колька понял, что волк тянет в сторону камышей. Здесь начиналось огромное болото, кто-то называл его «Мшистым», кто-то «Замшелым». Батя говорил, что именно там, в этом болоте и живут и плодятся эти «серые злыдни». Никакими путями не выкурить их из этого болота, непроходимое оно, ни летом, ни зимой.
Вспомнив эти разговоры, Колька не на шутку перепугался. Перепугался упустить верную добычу. Откуда-то подкатила неведомая храбрость, он половчее перехватил палку, подступился к лежащему в бессилии волку и огрел его по спине. Опять размахнулся и снова огрел, еще раз:
– Умирай, гад. Умирай. Умирай. – Он не кричал, он тихонько приказывал. И дубасил, дубасил его палкой. Шерсть на звере была такая плотная, что казалось, будто Колька выколачивает пыль из подушки. Вряд ли волку было больно от его ударов. Потом чуть склонялся над зверем и прислушивался, – не помер ли. Но тот лишь стонал, жалостливо так стонал, как батя с глубокого похмелья.
Проходили томительные минуты и волк поднимался, лениво, замедленно ловил пастью снег, хотя там, в пасти еще и тот, предыдущий снег не растаял, тянулся, трудно шагал в сторону уже близких камышей, как-то вразнобой перебирал лапами, качался на стороны и не мог удержать голову, она так и висела между лап. Хвост безвольно тащился по снегу. Колька, видя, как уже близко густая стена камышей, пришел в отчаяние, он хватал волка за хвост и старался удержать:
– Умирай. Ну, умирай же. Пожалуйста….
Он уже и сам был весь в снегу, весь измучился, вспотел, пар валил из под полушубка, как от чайника. Он, то хватал волка за хвост и пытался удержать, то принимался дубасить его палкой, но это лишь придавало тому силы и он все быстрее и дальше забирался в спасительные камыши.
Со всей этой возней, борьбой, противостоянием, Колька и не заметил как далеко он ушел, утянулся за противником, не заметил, что и день уже покатился к вечеру, к сумеркам, не увидел, не почувствовал, как поднялся ветер, начался, пока еще, легкий буран. Снег вплетался в качающийся под ветром камыш, шуршал вместе с ним. Волк никак не умирал, а все продвигался и продвигался вглубь этого огромного болота. Камыш был намного выше Кольки, застил свет, пугал. Пугал.
Молча развернувшись, Колька стал пробираться своим следом, чтобы не заблудиться. В голову полезли какие-то дурацкие мысли, что вот, где-то рядом, в камышах притаились братья того волка, которого Колька так нещадно лупил палкой. А вдруг они вздумают отомстить и съедят его.
Кольке и не приходила в голову такая мысль, что волки и без всякой мести, просто могли его съесть лишь по той причине, что они просто хотят есть. Зимой всегда хочется есть сильнее, чем летом.
