скачать книгу бесплатно
– Я раздосадована тем, что ты своими признаниями в «Докторс Коммонс» помешал им сразу выдать разрешение! Это нехорошо, что я продолжаю вот так жить с тобой!
– Но мы собираемся пожениться, дорогая!
– Да, – пробормотала она и снова погрузилась в задумчивость. – Как же неожиданно мы решились на это! – продолжала она. – Я бы хотела получить согласие отца и матери на наш брак. Поскольку мы не сможем заключить его еще день или два, может, послать им письмо и успеем получить их ответ? У меня есть желание написать.
Пирстон выразил свои сомнения в разумности этого шага, что, казалось, заставило ее желать этого еще больше, и в результате между ними произошла размолвка.
– Раз уж мы вынуждены откладывать свадьбу, я не выйду замуж без их согласия! – пылко воскликнула она наконец.
– Очень хорошо, дорогая. Пиши, – сказал он.
Когда они снова оказались в комнатах, она села писать, но через некоторое время в отчаянии отбросила перо.
– Нет, я не могу! – сказала она. – Я не могу поступиться своей гордостью ради такого дела. Может, ты напишешь ради меня, Джослин?
– Я? Не понимаю, почему это должен делать я, тем более, что я считаю это преждевременным.
– Но ты же не ссорился с моим отцом так, как я.
– Хорошо, не ссорился. Но существует давняя вражда, из-за чего мне было бы странно писать. Подожди, пока мы поженимся, и тогда я напишу. Не раньше.
– Тогда, полагаю, это должна сделать я. Ты не знаешь моего отца. Он мог бы простить мне вступление в любую другую семью без его ведома, но он считает твою такой подлой и так возмущается торговым соперничеством, что до самой смерти не простит, если я тайно стану Пирстон. Сначала я об этом не подумала.
Это замечание оставило неприятный осадок в душе Пирстона. Несмотря на свое независимое положение художника в Лондоне, он был верен простому старому родителю, который столько лет упорно противостоял набирающей обороты торговле Бенкомба, и на чьи деньги Джослин получил художественное образование, обучаясь в лучших учебных заведениях. Поэтому он попросил ее больше ничего не говорить о его «подлой семье», и она молча продолжила свое письмо, указав адрес почтового отделения, чтобы их пристанище не было обнаружено, по крайней мере пока.
С обратной почтой ответа не последовало; но, что было довольно зловеще, несколько писем для Марсии, прибывших к ее отцу уже после ее отъезда, были отправлены по указанному адресу в полном молчании. Она открывала их одно за другим, пока, прочитав последнее, не воскликнула: «Боже милостивый!» – и расхохоталась.
– Что такое? – спросил Пирстон.
Марсия начала читать письмо вслух. Оно было от ее верного возлюбленного, молодого джентльмена с Джерси[29 - Джерси (англ. Jersey) – остров в проливе Ла-Манш, самый крупный в составе Нормандских островов. Джерси – Коронное владение Британской короны, однако не является частью Великобритании.], который сообщал, что вскоре собирается отправиться в Англию, чтобы заявить права на свою ненаглядную, согласно ее собственному клятвенному обещанию.
Она была наполовину смешлива, наполовину обеспокоена.
– Что же мне делать? – восклицала она.
– Что делать? Дорогая моя девочка, мне кажется, что нужно сделать только одно, и это довольно очевидная вещь. Скажи ему как можно скорее, что ты уже на пороге замужества.
После этого Марсия написала соответствующий ответ, причем Джослин помогал ей формулировать фразы как можно мягче.
«Повторяю (говорилось в конце письма), что я совсем позабыла! Я глубоко сожалею, но это правда. Я все рассказала своему будущему мужу, и он заглядывает мне через плечо, пока я пишу».
Увидев, что она написала, Джослин сказал:
– Ты могла бы опустить последние несколько слов. Они будут лишним ударом для бедного мальчика.
– Ударом? Дело не в этом, дорогой. Почему он хочет докучать мне? Джослин, ты должен быть очень горд тем, что я вообще упомянула тебя в своем письме. Вчера ты сказал, что я была самонадеянна, заявив, что могла бы выйти замуж за того ученого, о котором я тебе рассказывала. Но теперь ты видишь, что был еще один доступный вариант.
Он мрачно:
– Ладно, я не хочу об этом слышать. На мой взгляд, такого рода вещи решительно неприятны, хотя ты относишься к ним так легкомысленно.
– Ну, – надулась она, – я сделала только половину того, что сделал ты!
– Что именно?
– Я оказалась лживой только по забывчивости, а ты – при памяти!
– О да, конечно, ты можешь использовать Эвис Каро в качестве возражения. Но не серди меня из-за нее и не заставляй предаваться такой неожиданной вещи, как сожаление о своей лживости.
Она плотно сжала губы, и лицо ее вспыхнуло.
А на следующее утро пришел ответ на то письмо, в котором спрашивалось согласие ее родителей на их союз; но, к изумлению Марсии, ее отец занял совсем иную позицию, чем она от него ожидала. Скомпрометировала ли она себя или нет, для него, коренного островитянина, родившегося в те времена, когда в семьях преобладали старинные взгляды на брак, казалось вопросом будущего, а не настоящего; он был непоколебим в своем неодобрении ее брака с ненавистным Пирстоном. Он не давал согласия; он не собирался больше ничего говорить, пока не увидит ее: если у нее есть хоть капля здравого смысла, она, если все еще не замужем, вернется в дом, из которого ее, очевидно, выманили. Тогда он подумает, что можно сделать для нее в тех отчаянных обстоятельствах, в которые она себя поставила; в противном же случае он ничего делать не станет.
Пирстон не мог удержаться от сарказма по поводу явно низкой оценки ее отцом его самого и его родных; и Марсия обиделась на его язвительность.
– Если кто-то и заслуживает колкостей, так это я! – проговорила она. – Я начинаю чувствовать, что была глупой девчонкой, которая сбежала от отца по столь пустячной причине, как небольшой нагоняй за превышение карманных расходов.
– Я советовал тебе вернуться, Марси.
– В некотором роде, но не в том тоне. Ты самым презрительным образом отзывался о честности моего отца как торговца.
– Боюсь, я не мог говорить о нем иначе, чем говорил, зная, что…
– Что ты можешь сказать против него?
– Тебе, Марси, ничего… Кроме того, что является общеизвестным. Все знают, что в свое время он сделал делом своей жизни разорить моего отца; и то, как он упоминает обо мне в этом письме, показывает, что его вражда все еще продолжается.
– Скрягу погубил такой великодушный человек, как мой отец! – сказала она. – Похоже на то, что у вас говорят об этом в ложном свете!
Глаза Марсии вспыхнули, а лицо запылало гневным жаром; усиленная красота, что могла быть подчеркнута этой теплотой, была погублена прямолинейной суровостью выражения лица, которая сопутствовала этому.
– Марсия, твой характер просто невыносим! Я мог бы подробно рассказать тебе о каждом шаге этого дела – любой бы мог – о захвате каменоломен одной за другой и обо всем остальном, мой отец выстоял только благодаря самому отчаянному мужеству. Никто не закрывает глаза на факты. Отношения наших родителей – уродливый факт в тех обстоятельствах, в которых оказались мы, два человека, желающие пожениться, и мы только начинаем это осознавать; и как мы собираемся с этим справляться, я не могу сказать.
Она размеренно проговорила:
– Я не думаю, что мы вообще с этим справимся!
– Можем не… можем не справиться… совсем, – пробормотал Пирстон, глядя на прекрасную картину презрения, представленную классическим лицом и темными глазами его Юноны.
– Если только ты не попросишь у меня прощения за то, что так себя вел!
Пирстон никак не мог заставить себя осознать, что он плохо вел себя со своей слишком властной леди, и отказался просить прощения за то, чего не совершал.
После этого она вышла из комнаты. Позже, в тот же день, она вернулась и нарушила молчание, с горечью сказав:
– Я только что проявила вспыльчивость, как ты мне и сказал. Но у всего есть свои причины, и, возможно, это была ошибка, что ты бросил Эвис ради меня. Вместо свадьбы с Розалиной[30 - Розалина – персонаж-невидимка трагедии У. Шекспира «Ромео и Джульетта», кузина Джульетты. Безответная любовь Ромео к Розалине заставляет его попытаться мельком взглянуть на нее на собрании, устроенном семьей Капулетти, во время которого он впервые замечает Джульетту.] Ромео должен сбежать с Джульеттой. К счастью для любви этих двух веронских влюбленных, они умерли в нужный момент. Довольно скоро вражда их семей стала бы плодотворным источником разногласий; Джульетта вернулась бы к своим людям, он – к своим; эта ситуация расколола бы их так же сильно, как она раскалывает нас.
Пирстон слегка улыбнулся. Но Марсия была крайне серьезна, в чем он убедился за чаем, когда она сказала, что после его отказа просить у нее прощения она все обдумала и решила все-таки поехать к тете – во всяком случае, до тех пор, пока не удастся убедить ее отца согласиться на их союз. Пирстон был так же потрясен этой ее решимостью, как и удивлен ее независимостью в обстоятельствах, которые обычно заставляют женщин действовать с точностью до наоборот. Но он не стал чинить препятствий на ее пути, и с поцелуем, странно холодным после их недавней пылкости, Ромео Каменных-дел-Монтекки вышел из отеля, чтобы избежать даже видимости давления на свою Джульетту из враждующего дома. Когда он вернулся, ее уже не было.
* * *
Между этими слишком поспешно давшими друг другу обещание людьми завязалась переписка, которая велась в русле серьезных рассуждений об их затруднительном положении из-за семейной вражды. Они видели свою недавнюю любовь такой, какой она и была:
«Слишком опрометчивой, слишком необдуманной, слишком внезапной;
Похожей на вспышку молнии…»[31 - Строки из трагедии У. Шекспира «Ромео и Джульетта», действие второе, сцена вторая.]
Они смотрели на это тем взглядом, спокойствие, холодность и, к слову сказать, благоразумие которого не сулили ничего хорошего их воссоединению.
Их прения были завершены последним письмом от Марсии, отправленным не откуда-нибудь, а из ее недавно покинутого дома на острове. Она сообщала, что ее отец внезапно появился у ее тети и уговорил ее поехать с ним домой. Она рассказала отцу все обстоятельства их побега и то, какие случайности стали его причиной; он окончательно убедил ее в том, в чем она и так уже была почти убеждена из-за их разногласий, – что все мысли об их браке следует, по крайней мере, отложить на время; любая неловкость или даже скандал лучше, чем если бы они сразу соединились на всю жизнь на почве двух-трехдневной бесплодной страсти и стали бы несчастными жертвами положения, которое никогда не смогут изменить.
Пирстон достаточно ясно сознавал, что обязан ее отцу – урожденному островитянину со всеми старинными островными представлениями о браке, лежащими в основе его устоявшихся взглядов, – в том, что торговец камнем не стал сразу настаивать на обычном в таких случаях средстве от опрометчивости дочери, а предпочел подождать результатов.
Но молодой человек все еще думал, что сама Марсия, когда подостынет и лучше осознает свое истинное положение, вернется к нему, несмотря на враждебность семьи. Против такого шага никаких общественных предпосылок не было. По рождению они находились примерно на одном уровне; и хотя семья Марсии уже начала накапливать богатство и выделяться в обществе, что давало основания полагать, что преимущества в этом браке будут в основном на одной стороне, Пирстон был скульптором и мог в этом прославиться. Так что в перспективе их брак нельзя было считать неблагоприятным для женщины, которая, помимо того, что была вероятной наследницей значительного состояния, не имела никаких особенных возможностей.
Таким образом, несмотря на разочарование, он считал долгом чести оставаться на дежурстве по своему лондонскому адресу до тех пор, пока существовала хоть малейшая вероятность нового появления Марсии или, например, получения послания с просьбой воссоединиться с ней, чтобы они, в конце концов, могли вместе пойти к алтарю. И все же по ночам ему казалось, что он слышит язвительные голоса и смех на ветру по поводу такого развития его маленького романа, а в течение долгих и бесцветных дней ему приходилось сидеть и наблюдать печальный уход своей Возлюбленной из того обличья, который он еще недавно лелеял, пока она не исчезла вовсе. Точного момента ее полного исчезновения Пирстон не знал, но ни одна ее черта больше не была различима в очертаниях Марсии, ни один ее звук не звучал в воспоминании о тембре ее голоса. Их знакомство, хотя и было таким пылким, было слишком кратким, чтобы она могла задержаться надолго.
Настало время, когда он узнал из заслуживающего доверия источника две новости, касающиеся его самого. Одной из них был брак Эвис Каро с ее кузеном, другой – то, что Бенкомбы отправились в кругосветное путешествие, которое должно было включать посещение родственника мистера Бенкомба, банкира в Сан-Франциско. После ухода из прежнего крупного бизнеса торговец камнем не знал, чем занять свой досуг, и, обнаружив, что путешествия полезны для здоровья, решил таким образом себя побаловать. Хотя ему не сообщали об этом, Пирстон пришел к выводу, что Марсия, похоже, обнаружила, что в результате их побега ничего не произойдет, и что она сопровождает своих родителей. Он был больше, чем когда-либо, поражен тем, что это означало – упрямое неприятие ее отцом союза дочери с человеком его крови и фамилии.
IX. Знакомые явления на расстоянии
Мало-помалу Пирстон снова вошел в привычную колею своего существования, и его профессия стала занимать его, как и прежде. В следующие год или два он лишь однажды получил от кого-то из жильцов своего прежнего дома известие о передвижениях Бенкомбов. Длительное путешествие родителей Марсии пробудило в них интерес к другим местам и странам; и поговаривали, что ее отец, человек, обладавший все еще крепким здоровьем, за исключением редких периодов, использовал возможности, которые ему открывал его космополитизм, и вкладывал капитал в иностранные предприятия. То, что только предполагалось, оказалось правдой: Марсия была с ними; необходимости в воссоединении с Пирстоном не возникло; и, таким образом, его разлука с почти замужней женой по обоюдному согласию, вероятно, станет постоянной.
Казалось, что он вряд ли когда-нибудь снова откроет для себя плотскую обитель навязчивой любимицы его воображения. Подойдя к браку с Марсией настолько близко, что даже было подано заявление на получение разрешения, он долгое время чувствовал себя морально связанным с ней зарождающимся соглашением и намеренно не оглядывался по сторонам в поисках исчезнувшей Идеальности. Таким образом, в течение первого года отсутствия мисс Бенкомб, будучи абсолютно обязанным хранить верность последнему воплощению неуловимой, если она вернется с притязаниями на него, этот человек со странным воображением порой трепетал при мысли о том, что стало бы с его торжественным устремлением, если бы Призрак вдруг объявился в неожиданном месте и соблазнил его прежде, чем он успел бы опомниться. Раз или два ему мерещилось, что он видит ее вдалеке – в конце улицы, на далекой песчаной отмели, в окне, на лугу, на противоположной стороне железнодорожной станции; но он решительно поворачивался на каблуках и шел в другую сторону.
В течение многих небогатых событиями лет, последовавших за обретением Марсией независимости (которой он временами тайно восхищался), Джослин вкладывал в свои пластические творения тот вечно бурлящий источник чувств, который, не имея выхода в пространство, может вырваться наружу и всех погубить, кроме самых великих людей. Вероятно, именно благодаря этому, а вовсе не из-за заботы или беспокойства о таком результате, он добился успеха в своем искусстве, успеха, который, казалось бы, благодаря внезапному рывку одним махом перенес его через преграды многих лет.
Он преуспевал без усилий. Он уже был А. К. А.[32 - А. К. А. (англ. A. R. A.) – Академик Королевской Академии (англ. Academician Royal Academy of Arts in London).]
Но признание такого рода, общественные награды, которых он когда-то так страстно желал, теперь, казалось, не имели для него никакого значения. По случайности оставшись холостяком, он вращался в обществе, не имея ни душевного приюта, ни святыни, которую мог бы назвать своей; и, за неимением домашнего очага, вокруг которого могли бы группироваться почести, они беспрепятственно рассеивались, не накапливаясь и не прибавляя веса к его материальному благополучию.
Он продолжал бы работать резцом с тем же жаром, даже если бы его творения были обречены на то, чтобы их не видел никто из смертных, кроме него самого. Это безразличие к тому, как публика воспримет персонажи его грез, придавало ему любопытный артистический апломб, который позволял ему преодолевать колебания общественного мнения, не позволяя нарушаться присущему только ему уклону.
Изучение красоты было его единственной радостью на протяжении многих лет. На улицах он замечал лицо или часть лица, которое, казалось, с точностью до волоска выражало в изменчивой плоти то, что он в данный момент желал выразить в долговечной форме. Он изворачивался и следовал за владельцем, как сыщик: в омнибусе, в кэбе, на пароходе, сквозь толпу, в магазины, церкви, театры, пабы и трущобы – главным образом, чтобы, оказавшись вблизи, разочароваться в своих стараниях.
В этих профессиональных погонях за красотой он иногда бросал взгляд через Темзу на причалы на южной стороне, а именно на тот, где ежедневно выгружались тонны отцовского камня из кечей[33 - Кеч, кэч (англ. ketch) – тип двухмачтового парусного судна с косыми парусами. Появились в середине XVII века в Англии и Северной Америке как рыболовные и торговые суда.] южного побережья. Время от времени он мог различить лежащие там белые блоки, огромные кубы, которые его родитель так настойчиво откалывал от скалы на острове в Английском канале, что казалось, со временем они будут отколоты полностью.
Он не мог понять одного: из какой области наблюдений поэты и философы вынесли свое предположение о том, что любовная страсть наиболее сильна в юности и угасает по мере наступления зрелости. Возможно, именно из-за своего полного домашнего одиночества в течение продуктивного периода, последовавшего за первыми годами после отъезда Марсии, когда он дрейфовал от двадцати пяти к тридцати восьми годам, Пирстон иногда страстно любил – хотя, правда, и с полным самообладанием – неизвестном ему, когда он был зелен в своих суждениях.
* * *
Его эксцентричное островное воображение развилось до такой степени, что Возлюбленная – теперь снова видимая – всегда существовала где-то рядом с ним. В течение нескольких месяцев он находил ее на сцене театра: затем она улетала, оставляя приютившую ее бедную, пустую оболочку самостоятельно мумифицироваться – в его глазах это была жалкая брошенная фигурка, обремененная несовершенствами и запятнанная банальностью. Возможно, она снова появится в образе поначалу незамеченной леди, встреченной на каком-нибудь модном вечере, выставке, благотворительном балу или ужине; чтобы, в свою очередь, перепорхнуть от нее через несколько месяцев и стать изящной лавочницей на каком-нибудь большом складе тканей, куда он забредет по необычному делу. Затем она оставит и этот образ и вновь откроет себя в облике какой-нибудь известной писательницы, пианистки или скрипачки, перед святыней которой он будет поклоняться, возможно, в течение года. Однажды она была танцовщицей в Королевском мавританском театре-варьете[34 - Видимо, имеется в виду театр Альгамбра – лондонский театр, пользовавшийся популярностью в конце XIX – начале XX века. Построен в стиле мавританского дворца Альгамбра в Гранаде.], хотя за все время ее пребывания в этом заведении он ни разу не обмолвился с ней ни словом, и она ни в первый, ни в последний раз не подозревала о его существовании. Он знал, что десятиминутный разговор за кулисами с этой реальной субстанцией заставит неуловимого Призрака испуганно скрыться в какой-нибудь другой, еще менее доступной фигуре-маске.
Она была блондинкой, брюнеткой, высокой, миниатюрной, стройной, с правильными чертами лица, полной, с округлыми формами. Только одно качество оставалось неизменным: ее непостоянство в отношении места пребывания. Говоря словами Бёрне[35 - Карл Людвиг Бёрне (наст. имя Иуда Лейб Барух, 1786 – 1837) – немецкий публицист и писатель. разумеется, Гарди не мог не вспомнить при этом строку из стихотворения П. Б. Шелли «Изменчивость»: «Лишь неизменна здесь Изменчивость одна» (1816, пер. К. Д. Бальмонта)], в ней не было ничего постоянного, кроме перемен.
«Странно, – говорил он себе, – что этот мой опыт, или идиосинкразия[36 - Идиосинкрази?я (от греч. ?dios – своеобразный, особый, необычный и s?nkrasis – смешение) – болезненная реакция, возникающая у отдельных людей на раздражители, которые у большинства других не вызывают подобных явлений.], или что бы это ни было, который для других людей был бы пустой тратой времени, для меня превращается в серьезное дело». Ибо все эти мечтания он воплощал в гипсе и обнаруживал, что они поражают вкус публики, на который он никогда намеренно не ориентировался и который по большей части презирал. Короче говоря, ему грозила опасность скатиться от солидной артистической репутации к дешевой популярности, которая, возможно, будет столь же кратковременной, сколь блестящей и захватывающей.
– Когда-нибудь ты попадешься, мой друг, – иногда замечал ему Сомерс. – Я не хочу сказать, что ты замешан в чем-то предосудительном, поскольку признаю, что на практике ты столь же идеалистичен, как и в теории. Я имею в виду, что процесс может пойти вспять. Какая-нибудь женщина, чей Возлюбленный порхает вокруг нее точно так же, как твоя, привлечет твое внимание, и ты присосешься к ней, словно пиявка, в то время как она последует за своим Призраком и оставит тебя страдать, как тебе заблагорассудится.
– Может быть, ты и прав, но я думаю, что ты ошибаешься, – возразил Пирстон. – Как плоть, она умирает ежедневно, подобно апостольскому материальному «я»; потому что, когда я сталкиваюсь с реальностью, ее в ней больше нет, так что я не могу придерживаться одного воплощения, даже если бы захотел.
– Подожди, пока не станешь старше, – сказал Сомерс.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ – МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК СОРОКА ЛЕТ
Поскольку Купидон потребует, чтоб я любил,
Под натиском я должен согласиться:
И так как ни одна случайность не отнимет
Любовь в богатстве и невзгодах,
Я сам всегда служить ей буду
И терпеливо от нее страданья принимать.
Сэр Т. Уайет[37 - Сэр Томас Уайет (англ. Thomas Wyatt; 1503 – 1542) – английский государственный деятель, дипломат и поэт. Посвятил ряд стихотворений своей предполагаемой возлюбленной Анне Болейн.]
I. Давний призрак становится явственным
Многолетняя творческая активность Пирстона была внезапно прервана известием о скоропостижной смерти отца в Сэндборне, куда торговец камнем отправился сменить обстановку по совету своего врача.
Следует признать, что мистер Пирстон-старший был несколько скуп в семейной жизни, о чем Марсия так опрометчиво напомнила его сыну. Но он никогда не скупился на Джослина. Он был довольно жестким руководителем, хотя как казначей заслуживал доверия; человек с деньгами, справедливый и невеликодушный. К всеобщему удивлению, капитал, сколоченный им на торговле камнем, был довольно велик для бизнеса, который велся столь ненавязчиво, – гораздо большим, чем Джослин когда-либо считал возможным. В то время как сын лепил и обтесывал свои эфемерные фантазии, превращая их в вечные формы, отец в течение полувека упорно долбил грубую первооснову этих форм – суровую, изолированную скалу в Канале; и с помощью своих кранов и шкивов, своих тележек и лодок отправлял добычу во все уголки Великобритании. Когда Джослин завершил все дела и распорядился бизнесом в соответствии с завещанием отца, оказалось, что он смог добавить около восьмидесяти тысяч фунтов к тем двенадцати тысячам, которыми он уже располагал от профессиональной деятельности и других источников.
После продажи нескольких объектов недвижимости, кроме каменоломен, поскольку он не собирался жить на острове, Пирстон вернулся в город. Он часто задавался вопросом, что стало с Марсией. Он обещал ее больше не беспокоить, и вот уже двадцать лет этого не делал, хотя часто вздыхал о ней как о подруге, обладающей безупречным здравым смыслом в житейских трудностях.
Ее родители, по его мнению, умерли, и она, как он был уверен, никогда не возвращалась на остров. Возможно, у нее завязались какие-то новые связи за границей, и найти ее под старым именем было почти невозможно.
Наступила спокойная пора. Едва ли не первое его появление в обществе после смерти отца случилось, когда он однажды вечером, не зная, чем заняться, откликнулся на приглашение одной из немногих знатных дам, которых он причислял к своим друзьям, и отправился в кэбе на ту площадь, где она жила в течение трех или четырех месяцев в году.
Экипаж повернул за угол, и открылся вид на дома северной стороны, одним из которых был ее дом, со знакомым факельщиком у дверей. На балконе также был свет: горели китайские фонари. Он вмиг понял, что обычный «маленький и ранний» прием в этот раз превратится в нечто очень похожее на «большой и поздний». Он припомнил, что недавно разразился политический кризис, из-за которого собрание графини Ченнелклифф весьма расширилось; ибо ее дом был одним из тех нейтральных, или аполитичных, где вопросы политики обсуждались более свободно, чем на официальных партийных собраниях.
Вереница экипажей была так велика, что Пирстон не стал дожидаться своей очереди у дверей, а незаметно вышел в нескольких ярдах от них и пошел дальше пешком. Ему пришлось несколько задержаться из-за толпы зевак, преградившей ему путь, и в это время несколько дам в белых накидках вышли из своих экипажей и направились к входу по расстеленной для этой цели ковровой дорожке. Он не видел их лиц, ничего, кроме смутных очертаний, и все же его внезапно охватило предчувствие. Суть его заключалась в том, что в этот вечер он, возможно, вновь встретится с Возлюбленной: после своего долгого отсутствия она явно намеревалась вновь появиться и опьянить его. Этот влажный блеск ее глаз, эта музыка ее речи, этот поворот головы – как хорошо он знал все это, несмотря на обилие незначительных внешних перемен, и как мгновенно узнал бы ее, скрывающуюся за любым лицом, очертаниями, произношением, ростом или осанкой, которые она могла выбрать для своей маски!
Другая догадка Пирстона о том, что вечер должен стать оживленным политическим мероприятием, получила подтверждение, как только он добрался до зала, где кипящее возбуждение ощущалось переливающимся через край сверху вниз по лестнице – характерная черта, которую он всегда замечал, когда в мире партий и фракций случались какие-либо кульминационные моменты или сенсации.
– И где же вы так долго пропадали, молодой человек? – лукаво спросила его хозяйка, когда он пожал ей руку (Пирстона неизменно считали молодым человеком, хотя ему было уже около сорока). – Ах да, конечно, я помню, – добавила она, на мгновение став серьезной при мысли о его потере. Графиня была добродушной женщиной с манерами, граничащими с таким часто встречающимся женским качеством как чувство юмора, и быстро проникалась сочувствием.
Затем она принялась рассказывать ему о скандале в политической партии, к которой она формально принадлежала, разразившемся в результате нынешнего кризиса, и что она поклялась из-за этого навсегда отказаться от политики, так что он должен был с этого момента считать ее более нейтральной хозяйкой, чем когда-либо. К этому времени наверх поднялось еще несколько человек, и Пирстон собрался двинуться дальше.
– Вы кого-то ищете – я это вижу, – сказала она.
– Да, одну леди, – проговорил Пирстон.
– Скажите мне ее имя, и я попытаюсь вспомнить, здесь ли она.
– Я не могу; я этого не знаю, – ответил он.
