скачать книгу бесплатно
– Вонючий швайн! – яростно рычит он, замахиваясь на майора кулаком.
– Посмей только, скотина! – решительно шагает в его сторону Огинский.
На шум их голосов оборачивается не успевший далеко отойти Фогт. Он сразу же соображает, в чем дело, и раздраженно кричит унтер-фельдфебелю:
– Опять вы за свое, Крауз! Сколько раз я вам говорил: не сметь!
– Яво-оль! – недовольно бурчит Крауз.
…Спать в эту ночь все ложатся мрачными, неразговорчивыми. Молчит и Огинский, но, успокоившись немного, спрашивает Бурсова:
– Осуждаете меня?
– Смертельного врага вы теперь себе нажили, Евгений Александрович, – не отвечая на его вопрос, с тяжелым вздохом произносит Бурсов.
– Но не мог же я ему позволить…
– Не могли, – спокойно соглашается с ним Бурсов. – Я и не обвиняю вас. Я тоже не смог бы. А говорю вам об этом к тому, чтобы вы были настороже. Какую-нибудь гадость он вам непременно подстроит, поверьте моему слову.
Засыпают они поздно, хотя и не разговаривают больше. Но спят недолго. Просыпаются от выстрелов. Они слышатся где-то в стороне станции. Бурсов пытается выйти из барака, но Нефедов останавливает его:
– Там, на вышках, все пулеметы наведены на наш барак, товарищ подполковник. Эсэсовцы никому не разрешат выйти отсюда. А стрельба ночью уже не в первый раз. Думаю, что это партизаны напали на станцию.
– Поблизости, значит, есть партизаны?
– Да, в лесу за станцией.
– А от нас до станции сколько?
– Не менее шести километров.
Стрельба длится около получаса. Все это время территорию лагеря полосуют прожектора. Потом все стихает. А еще через четверть часа раздается страшный взрыв, от которого даже здесь, в лагере, вздрагивает земля и дребезжат стекла в окнах. Сразу становится светло.
– Похоже, что партизаны эшелон с бензином взорвали! – возбужденно шепчет Нефедов.
Стрельба возобновляется с еще большим ожесточением. А за дверями барака слышатся резкие слова команды на немецком языке.
– Наверно, капитан Фогт решил вести своих эсэсовцев на подмогу станционному гарнизону, – решает Нефедов. – Вот подходящее время для побега, если бы только были мы к этому готовы.
И снова два сильных взрыва, следующие почти сразу же один за другим.
– Ну да, конечно, это взрываются цистерны с бензином! – уже не сомневается более Нефедов.
В окнах, обращенных в сторону станции, полыхает такое зарево, что внутри барака можно разглядеть уже не только фигуры сидящих на нарах военнопленных, но и встревоженное выражение их лиц.
– А знаете, в честь чего этот партизанский салют? – спрашивает вдруг молчавший все это время Горностаев.
Все сразу же поворачиваются к нему, торопят:
– Да не тяните вы, ради бога!
– Советские войска приостановили наступление немцев на Курской дуге. Мало того, сами перешли в контрнаступление! Вчера был взят Орел. Сегодня Белгород.
Никто не спрашивает Горностаева, откуда ему это известно. Конечно же это сообщило английское радио, передачи которого он слушает по распоряжению капитана Фогта.
– А почему вы не рассказали нам этого раньше?
– Страшно было…
– За кого? За Гитлера?
– За себя? За всех нас!… Теперь уже все… Хребет Гитлеру окончательно сломлен. И без нас… Страшно ведь подумать, если спросят, а где же мы были? И не это, может быть, а что не предпринимаем ничего…
– Ну, это смотря кто, – протестует Нефедов. – Не надо так за всех…
– Да я и не за всех. В основном – за себя. Вы-то замышляете, наверно, что-то, шепчетесь тут о чем-то. А меня сторонитесь… Я сам, конечно, виноват. Сам поставил себя в такое положение. А теперь уже поздно…
– Что – поздно? – не понимает его Бурсов.
– Теперь, когда ясен исход войны, по-разному ведь можно это истолковать… Так что вы уж без меня…
– Да что вы, черт вас побери! – взрывается Бурсов. – Интеллигентика какого-то изображаете. Противно слушать! Да и что мы замышляем, о чем шепчемся? Вот майор Нефедов твердо мне сказал, что, если понадобится, можно на него рассчитывать. А остальные тоже ведь молчат. И хочется, и колется, наверное… Я догадываюсь, конечно, что вы пакостите им тут понемножку. Мне известно, какие вы им мины делаете. А надо бы совсем не делать. Надо…
– Надо уходить отсюда… Бежать! – решительно заканчивает за него Нефедов.
– Да, бежать! – подтверждает Бурсов. – Среди погибших мы ведь не значимся. Надо, значит, числить себя среди сражающихся. И кто готов на это, тому моя рука!
Первым протягивает ему руку Нефедов. Его примеру следуют все остальные. А за стенами барака все еще гремят выстрелы и рвутся цистерны с бензином. Хотя подслушать их разговор в таком шуме почти невозможно, Бурсов все же приказывает Нефедову осторожно выглянуть за дверь.
Майор возвращается спустя несколько минут. Докладывает, что у дверей барака никого нет. А часовые центральных ворот на своих местах.
Теперь все окружают Бурсова. Ждут указаний, как быть дальше, что делать.
– Никаких конкретных планов побега сообщить вам пока не могу, – охлаждает их энтузиазм Бурсов. – Все узнаете в свое время. А задание каждому из вас такое: всеми путями добывать капсюли-детонаторы и бикфордов шнур. Помогать Азарову переносить в лагерь гексоген и другую взрывчатку. Будете получать все это у майора Огинского. Взрывчатка порошкообразная, и вы сможете насыпать ее в голенища сапог и вообще всюду, куда только сможете. Но понемногу, чтобы всегда можно было объяснить, что попала она туда случайно, во время работы по производству мин. А зачем эта взрывчатка, сами должны догадываться. Конкретнее узнаете в свое время.
Предательство Сердюка
Утром, когда офицеры шли на работу, лейтенант Азаров шепотом сообщил Бурсову:
– Я сделал интересное наблюдение, товарищ подполковник. Во время ночной заварухи взобрался на чердак нашего барака. У меня специальная лазейка для этого имеется. Сижу там и вижу все как днем. Станция-то, сами знаете, как полыхала! И вот, когда помощник капитана Фогта повел взвод эсэсовцев на станцию, я приметил путь, каким они шли. Вы ведь знаете, что вокруг тут все минировано. Особенно в направлении станции. Но есть, оказывается, проход. И я теперь знаю его. Набросал даже схему. Передать ее вам?
– Это очень хорошо, друг мой Азаров! – хвалит его Бурсов. – Но схема пусть будет у вас. Спрячьте только ее получше. И никому ни слова об этом.
Некоторое время они идут молча, потом Бурсов спрашивает:
– А почему у Сердюка синяк под глазом? Давно он у него? Вчера ведь вроде не было.
– Свеженький, – усмехается Азаров. – Результат «разговора по душам» с унтер-фельдфебелем Краузом. Вечером после отбоя он у них состоялся.
– А как Крауз вообще к нему относится!
– Благоволит. На должность штубендинста – уборщика барака – назначил. Работенка не пыльная, и Сердюку она явно по душе. Потому и непонятно, за что же он его так разукрасил вдруг.
Крауз мог, конечно, «разукрасить» Сердюка и без достаточно серьезной на то причины, но Бурсова это очень тревожит. Выбрав момент, когда Огинский оказался с ним наедине, Бурсов спросил его:
– Видели сегодня Сердюка? Обратили внимание на фонарь под его глазом? Это дело рук Крауза. Чертовски не нравится мне это. Похоже, что снова был допрос с пристрастием. И главное, сразу же после стычки Крауза с вами…
Но тут возвратился выходивший в соседнее помещение доктор Штрейт. Он сегодня очень мрачен и раздражителен. Видно, сказывается вчерашний разговор с высоким начальством.
– У меня такое впечатление, – хмуро говорит он Огинскому, – что вы меня дурачите.
– Давайте прекратим опыты, господин Штрейт, – спокойно предложил ему майор Огинский. – Пусть капитан Фогт переводит нас с подполковником Бурсовым на другую работу.
И он демонстративно отодвигает в сторону алюминиевую миску, в которой только что приготовлял какую-то взрывчатую смесь.
– Но-но, – делано смеется доктор Штрейт. – Нельзя быть таким обидчивым. У меня тоже ведь немало неприятностей. И неизвестно еще, кому будет хуже, мне или вам, если мы не добьемся успеха к девятому августа.
– Но ведь вы же серьезный ученый, доктор Штрейт, и должны понимать, что мы проводим, по сути дела, такое научное исследование, успех которого…
– Да, я понимаю, я все понимаю. Но у нас ведь ни малейшего проблеска пока. Да и был ли такой проблеск у вас, когда вы экспериментировали там, у себя?
– Проблеск был, – уверенно заявляет Огинский. – Но тогда мы экспериментировали с немецкими минами, а теперь приходится испытывать русские, а они, как вам хорошо известно, иной конструкции. Нам казалось, что вы понимаете это не хуже нас…
– Понимаю, понимаю, конечно, но нужно все-таки поторапливаться.
– А как же поторапливаться, когда недостает самого необходимого? Мне нужны для составления взрывчатых смесей разнообразные органические и неорганические вещества, а у нас почти ничего этого нет. До сих пор не можем достать даже такие флегматизаторы, как парафин и церезин. Приходится применять заменители, а они, сами знаете…
– Ну хорошо, хорошо! – останавливает его Шрейт. – Составьте подробнейший список, сам сегодня же поеду к химикам и раздобуду все необходимое.
Он действительно уезжает куда-то после обеда.
Воспользовавшись этим, к концу дня в монтажную заходят Нефедов и Горностаев. Огинский торопливо насыпает в голенища их сапог измельченную в порошок взрывчатку. Горностаев просит дать ему еще и капсюли, но Огинский энергично возражает:
– Вы что, тоже в сапоги их сунете? Не понимаете разве, что взлетите на воздух, если только хоть один из капсюлей будет помят? Нет уж, капсюли в другой раз, и то лишь в том случае, когда придумаете более оригинальный способ для их переноски.
– Я могу и как Азаров… – совершенно серьезно предлагает Горностаев.
– Азаров – человек, которому благоволит фортуна, – улыбается Огинский. – Ему все удается, а вы непременно перекусите гильзу капсюля или проглотите ее.
Едва они уходят, как в монтажной появляется капитан Фогт, хотя обычно он редко заходит сюда в конце работы. Снаружи в это время раздается команда унтер-фельдфебеля Крауза «Раус!», призывающая военнопленных выходить из мастерских и строиться для отправки в лагерь.
– А вы задержитесь, – мрачно произносит Фогт, кивая в сторону Огинского. – Я предупредил Крауза, чтобы он отвел команду без вас.
У Огинского начинает тревожно биться сердце. Гауптштурмфюрер смотрит на него долгим, изучающим взглядом.
– Так вы, значит, еврей? – произносит он наконец скорее удивленным, чем возмущенным голосом.
Огинский молчит, с ужасом чувствуя, как лоб его покрывается испариной.
– Хорошую же шуточку вы со мной сыграли, – не дождавшись его ответа, продолжает Фогт. Он говорит теперь с Огинским по-немецки, нормальным человеческим языком, а не тем ломаным, похожим на издевательство над русской речью, каким гауптштурмфюрер изъясняется обычно с пленными. – Мало того, что вы скрыли свою национальность, вы еще втянули меня в эту авантюру с детонацией минных полей. Почему молчите?
А Огинский все еще не произносит ни слова, будто потерял дар речи. Но не от страха. Просто ненависть к этой скотине парализовала вдруг его. Если бы речь шла только о нем, Огинском, лучшим его ответом был бы, конечно, плевок в рожу этому фашисту.
– Почему скрыли свое еврейское происхождение, я вас спрашиваю? – повышает голос Фогт. – Почему числитесь по документам русским?
– Потому что мой отец действительно русский, – произносит наконец Огинский, понимая, что не имеет права давать волю своим чувствам. Ведь его судьба тесно связана с судьбою его товарищей.
– А мать? Мать ведь у вас еврейка!
– Да, моя мать еврейка, – спокойно подтверждает Огинский, – но по законам нашей страны сын может считать своей национальностью национальность любого из своих родителей.
– Законы вашей страны не распространяются, однако, на Германию! – уже орет взбешенный гауптштурмфюрер. – А по нашим, немецким, законам вы считались бы евреем даже в том случае, если бы в вашем роду еврейкой была одна только ваша прабабушка. Вы понимаете теперь, в какое положение ставите меня перед моим начальством? Как я им объясню, что доверился еврею?
– А русским вы разве больше верите?
– Не острите, черт вас побери! – гаркнул Фогт и с остервенением замахнулся на Огинского, но тут же опустил руку.
Потом, успокоившись немного, продолжал:
– Надеюсь, вы понимаете, что будет с вами, если я отправлю вас в Освенцим? Но я не сделаю этого, а дам вам возможность завершить ваш эксперимент и даже обещаю никому не сообщать о вашей национальности. Я понимаю, у вас есть основание не верить моему обещанию, но пока я могу подкрепить его только тем, что сегодня же удалю из лагеря старшего лейтенанта Сердюка и унтер-фельдфебеля Крауза. И тогда, кроме меня, не останется тут ни одного человека, знающего, что вы еврей. Сердюка я отправлю в Майданек – это все равно что на тот свет. А Крауза – на фронт. Это тоже почти на тот свет. Но вы должны обещать мне, что осуществите свой эксперимент не позже десятого августа.
– Если доктор Штрейт привезет мне все необходимое, я надеюсь добиться успеха к этому числу, – обещает Огинский. – А может быть, даже и раньше.
Поздно вечером Огинский чуть слышно шепчется с Бурсовым, лежа на нарах в лагерном бараке.
– Но откуда же узнал Сердюк, что мать у вас еврейка? – спрашивает его Бурсов.
– Мы ведь с ним земляки, и не только из одного города, но и с одной улицы, так что он мог это знать. А у Сердюка Крауз выпытал это побоями, конечно…
– Ах какой вы добренький, Евгений Александрович! – возмущается Бурсов. – Еще и оправдание ему ищете. Если Фогт действительно отправит его в Майданек, в чем я нисколько не сомневаюсь, это будет для него в самый раз.
– А Крауза он тоже отошлет куда-нибудь?
– Непременно. И, может быть, действительно на фронт. Я не удивлюсь даже, если с Краузом произойдет «несчастный случай». Он слишком много знает о Фогте, чтобы гауптштурмфюрер не мечтал о таком случае.
…Ночью они просыпаются от глухого взрыва.
– Что такое? – спрашивает Бурсов. – Опять партизаны?
– Едва ли, – отзывается Огинский. – Похоже, что подорвался кто-то на минном поле. Думается мне даже, что это сбылось ваше пророчество.
Утром действительно становится известно, что унтер-фельдфебель Крауз, будучи в нетрезвом состоянии, подорвался ночью на минном поле. Известие это мало кого удивило, ибо все знали, что Крауз любил выпить и частенько перебирал. А подорваться на мине тоже было немудрено, так как вокруг все тщательно заминировано.
– Туда ему, собаке, и дорога, – облегченно вздохнули военнопленные.
Не особенно горюют о нем и немцы. Немало и им попортил он крови.
Еще один сюрприз Азарова
