Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки

<Ему казалось, что Кирка отъ неожиданнаго счастья и отъ наплыва новыхъ мыслей, подтвержденныхъ дѣломъ, не могъ найти словъ благодарить его, ему казалось, что хозяева его, что Петровъ, что стѣны хаты, его собака – весь міръ любилъ его и другъ друга. Онъ былъ такъ доволенъ собой, что ему стало грустно, что онъ такой прекрасный, сильный, здоровый и красивый молодой человѣкъ, а почти никто не знаетъ этаго.>

[б) Вторая редакция конца.]

Кирка мнѣ человѣкъ знакомый, во первыхъ, по Ерошкѣ, которому онъ племянникъ, во вторыхъ, по моему хозяину, дочь котораго онъ сватаетъ. Онъ мнѣ чрезвычайно нравится. Дѣйствительно, Кирка – одинъ изъ самыхъ красивыхъ людей, которыхъ я когда-либо видывалъ. Онъ великъ ростомъ; прекрасно сложенъ, съ правильными строгими чертами лица и общимъ выраженіемъ повелительного спокойствія и гордости. Брови у него почти срослись и составляютъ одну черту. Это даетъ ему взглядъ рѣзкой и холодный, почти жестокой, но все выраженіе такъ въ характерѣ всего его лица, что по моему еще прибавляетъ его красоту. У него поразительно маленькая и узкая голова. Съ перваго раза, какъ я увидалъ его, онъ мнѣ чрезвычайно понравился и я старался сойтись съ нимъ, ходилъ съ нимъ на охоту, угащивалъ его; но до сихъ поръ онъ оставался со мной холоденъ и даже надмѣненъ, что разумѣется заставляетъ меня еще больше желать сойтись съ нимъ. Долженъ тебѣ признаться, что кромѣ того, что этотъ казакъ просто Богъ знаетъ отчего мнѣ нравился, какъ нравится женщина – особенно плѣнилъ онъ меня своимъ голосомъ, чистымъ звучнымъ, чуть-чуть погрубѣе женскаго контральта, кромѣ того я имѣю на него виды. – Смѣйся надо мной или нѣтъ, мнѣ все равно. Я уже пережилъ тотъ возрастъ, когда всякое свое желаніе примѣриваешь на общій уровень. Захочешь чего-нибудь и спрашиваешь: дѣлаютъ ли это люди, дѣлали ли прежде меня? нѣтъ, то и мнѣ нечего пробовать. Я вѣрю себѣ теперь и знаю, не спрашиваясь у обычая, что хорошо, что дурно. Любить хорошо, дѣлать добро другому хорошо, и всякому такому чувству я отдаюсь смѣло, къ какой [бы] нелѣпости въ пошломъ смыслѣ оно не привело меня. – Все это я говорю къ тому, чтобы сказать тебѣ, что я влюбленъ въ этаго казака и рѣшился обратить его въ христіанскую вѣру. Въ немъ все хорошо, все свѣжо, здорово, неиспорчено, и невольно, глядя на эту первобытную богатую натуру, думается: чтò, ежели бы съ этой силой человѣкъ этотъ зналъ, что хорошо, что дурно. Говоря съ Киркой, я былъ пораженъ этимъ отсутствіемъ всякаго внутренняго мѣрила хорошаго и дурнаго. Одинъ разъ мы съ нимъ разговорились. Я старался растолковать ему простую истину, что трудиться для другого хорошо и лучше этаго ничего сдѣлать нельзя, а трудиться для себя – напрасно. Онъ слушалъ меня больше, чѣмъ внимательно; онъ былъ озадаченъ; но потомъ я видѣлъ, что онъ испугался своего впечатлѣнія и подозрительнѣе сталъ смотрѣть на меня. Я очень радъ былъ его встрѣтить здѣсь. Онъ вязалъ уздечку, сидя на порогѣ кордона, и пѣлъ одну изъ старыхъ казачьихъ пѣсенъ. 

* № 4.

14. Глава 4-я.

2-е письмо Ржавскаго къ своему пріятелю.

Да, вотъ уже три мѣсяца прошло съ тѣхъ поръ, какъ я поселился здѣсь, и съ каждымъ днемъ я больше и больше доволенъ моей жизнью. Прежде я любилъ только общее впечатлѣніе, которое произвели на меня здѣшніе люди и природа, теперь у меня есть уже здѣсь друзья, живые интересы. Жизнь моя внѣшне идетъ также однообразно, какъ и прежде. Я читаю, пишу, много думаю, охочусь, бесѣдую съ Ерошкой и съ хозяиномъ. Каждое утро я отправляюсь купаться; потомъ шляюсь съ ружьемъ, потомъ изрѣдка вижусь съ товарищами, потомъ вечеръ, когда жаръ свалитъ, хожу безъ цѣли и передумываю всякой вздоръ, который мнѣ вовсе не кажется вздоромъ, и когда смеркнется, у себя сижу на крылечкѣ или у ховяевъ, съ которыми я теперь сблизился. Мнѣ интересно слѣдить тамъ за романомъ, который происходитъ между Киркой и хозяйской дочерью. Кирку моего я мало видѣлъ все это время. Онъ отличился съ мѣсяцъ тому назадъ, убилъ Чеченца и съ тѣхъ поръ, какъ кажется, и загулялъ. У него ужъ есть лошадь и новая черкеска. Онъ иногда пріезжаетъ въ станицу и держитъ себя аристократомъ, гуляетъ съ товарищами, и съ Хорунжимъ, моимъ хозяиномъ и своимъ будущимъ зятемъ, держитъ себя гораздо самостоятельнѣе. Странное дѣло, убійство человѣка вдругъ дало ему эту самонадѣянность, какъ какой-нибудь прекрасный поступокъ. А еще говорятъ: человѣкъ разумное и доброе существо. Да и не въ одномъ этомъ быту это такъ; развѣ у насъ не то же самое? Война, казни. – Напротивъ, здѣсь это еще меньше уродливо, потому что проще. – Я ѣздилъ на кордонъ смотрѣть тѣло убитаго Чеченца, въ то время, какъ родные изъ горъ пріѣзжали выкупать его. Голое, желтое, мускулистое тѣло лежало навзничь въ шалашѣ, въ головѣ была засохшая почернѣвшая рана, бородка подбритая была выкрашена краснымъ, пальцы загнулись, ногти тоже были выкрашены краснымъ. Чеченецъ, который пріѣхалъ выкупать его, былъ очень похожъ на него. Трудно тебѣ описать ту молчаливую строгую ненависть, которую выражало его худое лицо. Онъ ни слова не говорилъ и не смотрѣлъ ни на кого изъ казаковъ, какъ будто насъ не было. На тѣло онъ тоже не смотрѣлъ. Онъ приказалъ пріѣхавшему съ нимъ Татарину взять тѣло и гордо и повелительно смотрѣлъ за нимъ, когда онъ несъ его въ каюкъ съ казаками. Потомъ, не сказавъ ничего, онъ сѣлъ въ каюкъ и переплылъ на ту сторону.

– «Ну, братъ, не попадайся теперь ему», сказалъ Киркѣ урядникъ. Кирка весело, самодовольно улыбался. – И чему радуется? думалъ я; а радуется искренно, всѣмъ существомъ своимъ радуется. Невольно мнѣ представлялась мать, жена убитаго, которая теперь гдѣ-нибудь въ аулѣ плачетъ и бьетъ себя по лицу. Глупая штука жизнь вездѣ и вездѣ.

– Я тебѣ писалъ, что сблизился съ хозяиномъ. Вотъ какъ это случилось. Я сидѣлъ дома; ко мнѣ зашелъ нашъ поручикъ Дампіони. Онъ, кажется, малый довольно хорошій, немного образованный, или ежели не образованный, то любящій образованіе и на этомъ основаніи выходящій из общаго уровня офицеровъ. Но это то именно не понравилось мнѣ въ немъ. Онъ видимо желаетъ сблизиться со мной, выдавая свою братью офицеровъ, какъ будто предполагая, что, молъ, и я не чета всѣмъ другимъ, мы съ вами можемъ понимать другъ друга и быть вмѣстѣ, и они пускай будутъ вмѣстѣ. Знаешь это мелкое тщеславіе, забравшееся туда, куда ему вовсе не слѣдуетъ. Кромѣ того, онъ старожилъ кавказской и рутинеръ. Онъ живетъ, какъ всѣ живутъ офицеры по обычаю въ крѣпости; играютъ въ карты, пьютъ, въ станицѣ волочутся за казачками и волочутся извѣстнымъ классическимъ образомъ и всегда почти успѣшно. Казачьи станицы съ незапамятныхъ временъ считаются Капуями для нашего брата. А я, ты знаешь, имѣю природное отвращеніе ко всѣмъ битымъ дорожкамъ, я хочу жить хоть трудно, мучительно, безполезно, но неожиданно, своеобразно, чтобъ отношенія моей жизни вытекли сами собой изъ моего характера. Напримѣръ, здѣсь въ станицѣ всякой офицеръ сближается съ хозяевами, покупаетъ имъ пряниковъ, дѣлаетъ сидѣнки дѣвкамъ, выходитъ къ нимъ въ хороводы, имѣетъ изъ молодыхъ услужливаго казака, который исполняетъ его порученія, и потихоньку, по казенной мѣркѣ донъжуанничаетъ. У меня же есть чутье на эти избитыя колеи, которыя бываютъ рядомъ со всякаго рода жизнью, я бѣгу ихъ съ отвращеніемъ. И теперь, напримѣръ, я очень доволенъ тѣмъ, что не попалъ въ эту колею: я открылъ необитаемого Ерошку, я открылъ Кирку, я открылъ Марьяну съ своей точки зрѣнія. Я открылъ здѣшнюю природу, здѣшній лѣсъ, удовольствіе тратить свои силы. Дампіони стоитъ у Терешкиныхъ; у его хозяевъ дочь Устинька, за которой онъ волочится и, кажется, успѣшно. Онъ нѣсколько разъ спрашивалъ меня о моихъ отношеніяхъ съ Марьяной и, лукаво подмигивая, никакъ не хочетъ вѣрить, что у меня нѣтъ никакихъ отношеній. Онъ ходитъ въ хороводы, знакомъ со всѣми дѣвками, ходитъ съ ними гулять, угощаетъ ихъ; но все это происходитъ какъ исключенье, казаковъ уже тутъ нѣтъ, это дебошъ внѣ казачьей жизни, въ который онъ втягиваетъ ихъ. Но несмотря на то онъ милый малый, красивый собой, маленькой, кругленькой, румянинькой, веселинькой, съ бойкими черными глазками, безъ всякой задней мысли, съ однимъ искреннимъ желаніемъ веселиться. Разъ онъ зашелъ ко мнѣ и предложилъ идти вмѣстѣ на пирогъ, который затѣяла Устинька. Никого стариковъ не должно было быть на этомъ балѣ, одни дѣвки и молодые казаки. Марьяна тоже должна была быть тамъ. Онъ говорилъ тоже, что онѣ считаютъ меня дикаремъ и непремѣнно требуютъ, чтобъ я былъ. Вечеромъ, уже смеркалось, я отправился къ нему. Мнѣ странно и дико было думать, куда я иду. Что такое будетъ? Какъ вести себя? Что говорить? Что они будутъ говорить? Какія отношенія между нами и этими дикими казачьими дѣвками? Дампіони же мнѣ разсказывалъ такія странныя отношенія, и безнравственныя и строгія. Дампіони стоитъ такъ, какъ я, на одномъ дворѣ, но в разныхъ хатахъ съ хозяевами. Хаты здѣсь всѣ на одинъ покрой. Онѣ стоятъ на 2-хъ аршинныхъ столбахъ отъ земли и составляются изъ двухъ комнатъ. Въ первой, въ которую входишь по лѣсенкѣ, обыкновенно къ лицевой сторонѣ лежатъ постели, пуховики, ковры, подушки, одѣялы, сложенные другъ на другѣ и красиво изящно прибранные по татарски, виситъ оружіе, тазы. Это холодная хата, во второй комнатѣ большая печь, лавки и столъ, и также прибрано и чисто, какъ и въ первой. Онъ былъ одинъ дома, когда я пришелъ къ нему. – Въ хозяйской хатѣ происходило волненіе, дѣвки выбѣгали оттуда, заглядывали къ намъ, смѣялись, Устинька съ засученными рукавами приносила разныя провизіи для пирога. Дампіони пошелъ туда спросить, готово ли. Въ хатѣ поднялась бѣготня, хохотъ и его выгнали. Черезъ полчаса Устинька сама пришла за нами. На накрытомъ столѣ стоялъ графинъ съ виномъ, сушеная рыба и пирогъ. Дѣвки стояли въ углу за печкой, смѣялись, толкались и фыркали. Дампіони умѣетъ обращ[аться], я же дуракъ дуракомъ дѣлалъ за нимъ все, что онъ дѣлалъ. Онъ поздравилъ Устиньку съ именинами и выпилъ чихирю, пригласилъ дѣвокъ выпить тоже. Устинька сказала, что дѣвки не пьютъ. Д[ампіони] велѣлъ деньщику принести меду, – дѣвки пьютъ только съ медомъ. Потомъ Кампіони вытащилъ дѣвокъ изъ-за угла и посадилъ ихъ за столъ.

– «Какже ты своего постояльца не знаешь?» сказалъ онъ Марьянѣ.

– «Какже ихъ знать, коли никогда не ходятъ къ намъ?» сказала М[арьяна].

– «Да я боюсь твоей матери», сказалъ я. Марьяна захохотала.

– «И это ничего», сказала она: «она такъ на первый разъ бранилась; а ты и испугался?»

<Здѣсь въ первый разъ я видѣлъ все лицо Марьяны, и не жалѣлъ, потому что не разочаровался; она еще лучше, чѣмъ я воображалъ ее. Строгій кавказской профиль, умное и прелестное выраженіе рта и такая чудная спокойная грація во всемъ очеркѣ. Она одна ихъ тѣхъ женщинъ, которыхъ я называю царицами. Что то повелительно прекрасное. Прекрасное въ спокойствіи. Каждое движеніе лица возбуждаетъ радость. Женщины эти возбуждаютъ радостное удивленіе и покорность, внушаютъ уваженіе. Мнѣ было неловко, я чувствовалъ, что внушаю любопытство и страхъ дѣвкамъ тоже, но Д[ампіони] какъ будто не замѣчалъ этаго; онъ говорилъ объ томъ, какъ онъ задастъ балъ теперь, какъ М[арьяна] должна балъ задать и т. д.> Я побылъ немного и ушелъ. – Съ тѣхъ поръ однако, долженъ признаться, я смотрю на Марьяну иными глазами. Представь себѣ: каждый день я сижу утромъ у себя на крылечкѣ и вижу передъ собой эту женщину. Она высока ростомъ, необыкновенно хороша, такъ хороша, какъ только бываютъ хороши гребенскiя женщины. Она работаетъ на дворѣ. Она лѣпить кизяки на заборъ и я слѣжу за всѣми ея движеньями. На ней обыкновенно платокъ на головѣ и шеѣ и одна розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, съ широкими рукавами и азiатской ожерелкой и разрѣзомъ по серединѣ груди. Босыя маленькiя ножки ея съ горбомъ на ступени становятся сильно, твердо, не перемѣняя формы. Мощныя плечи ея и твердая грудь содрагаются при каждомъ движеньи, выгнутый станъ сгибается свободно. Шея у нея нѣжная, прелестная. Она чувствуетъ на себѣ мой взглядъ, и это смущаетъ ее, я чувствую; и я смотрю на нее, не отрываясь, и радуюсь. – Никакихъ отношенiй между мною и ею быть не можетъ; ни такихъ, какъ Д[ампiони] съ Устинькой, ни такихъ, какъ Кирка съ нею, я не влюблюсь въ нее; но неужели мнѣ запрещено любоваться на красоту женщины, какъ я любуюсь на красоту горъ и неба? – По всему, что я говорилъ съ ней, она не глупа, знаетъ свою красоту, гордится ей и любитъ нравиться, мое вниманiе доставляетъ ей удовольствiе. Съ тѣхъ поръ какъ я далъ деньги Киркѣ, я замѣчаю, что хозяинъ сталъ со мной любезнѣе и приглашаетъ къ себѣ и приглашалъ идти съ нимъ въ сады на работы. Я былъ у нихъ разъ, старуха, такая злая, какъ мнѣ казалось, – добрая баба и любитъ свою дочь безъ памяти. Хорунжiй самъ – политикъ, корыстолюбецъ, но гордящiйся казачествомъ, изъ чего выходить странное смѣшенiе. Однако по правдѣ сказать, я былъ разъ [?] у хозяевъ, Хорунжаго не было, старуха угащивала меня каймакомъ. Марьяна сидѣла подлѣ, грызя сѣмя. Мать велѣла ей сидѣть тутъ, чтобъ меня занимать, и при ней говорила про то, что ее замужъ отдаетъ и жалѣетъ, мальчишка дико смотрѣлъ на меня. Потомъ мать ушла; я спросилъ М[арьяну], хочетъ ли она замужъ. Она покраснѣла и посмотрѣла на меня своими заблестѣвшими глазами. Я позавидовалъ Киркѣ. Я хочу не ходить къ Хорунжему. Она слишкомъ хороша, она… Ничего, ничего, молчанiе! 

* № 5.

КАЗАКИ 

Глава I.

Въ Гребенской станицѣ былъ праздникъ. Кромѣ казаковъ, бывшихъ въ походѣ, или на кордонахъ весь народъ проводиль день на улицѣ. —

Собравшись кучками, сѣдые, бородатые, съ загорѣлыми и строгими лицами старики, опираясь на посошки, стояли и сидѣли около станичного правленiя, или на завалинахъ хатъ, грѣясь на весеннемъ солнышкѣ и спокойно-мѣрными голосами бесѣдовали о старинѣ, объ общественныхъ дѣлахъ, объ урожаяхъ и о молодыхъ ребятахъ. Проходя мимо стариковъ, бабы пріостанавливались и низко кланялись, молодые казаки почтительно уменьшали шагъ и снимали попахи. Старики замолкали, строго насупивъ брови, – осматривали проходящихъ и, медленно наклоняя голову, тоже всѣ приподнимали шапки. —

Старыя казачки сидѣли по крылечкамъ хатъ, или выглядывая въ окошечки, молодыя бабы и дѣвки въ яркоцветныхъ атласныхъ бешметахъ съ золотыми и серебряными монистами и въ бѣлыхъ платкахъ, обвязывавшихъ все лицо до самыхъ глазъ, расположившись въ тѣни отъ косыхъ лучей солнца на землѣ передъ хатами, на бревнахъ у заборовъ, грызя сѣмя, громко смѣялись и болтали. Нѣкоторыя держали на рукахъ грудныхъ дѣтей и, разстегивая бешметъ, кормили ихъ, или заставляли ползать вокругъ себя по пыльной дорогѣ.

Мальчишки и дѣвчонки на площади и у станичныхъ воротъ съ пискомъ и крикомъ играли въ мячъ; другіе, подражая большимъ, водили хороводы и тоненькими несмѣлыми голосами пищали пѣсни.

Льготные, писаря и вернувшіеся домой строевые казаки, молодые парни въ нарядныхъ черкескахъ, обшитыхъ галунами, сцѣпившись рука съ рукой, ходили по улицамъ, останавливаясь то подлѣ однаго, то подлѣ другаго кружка казачекъ, молодецки подкидывая головой попаху, оправляя кинжалъ и заигрывая.

Кое-гдѣ на корточкахъ около знакомаго дома сидѣли кунаки – сухіе, краснобородые, босые Чеченцы, пришедшіе изъ-за Терека полюбоваться на праздникъ и, покуривая изъ коротенькихъ трубочекъ, перекидывались быстрыми гортанными звуками. На улицахъ, между однообразными деревянными хатами съ высокими камышевыми крышами и рѣзными крылечками, было сухо, въ воздухѣ тепло и неподвижно, на небѣ прозрачно, голубо и ясно. Бѣло-матовый хребетъ снѣжныхъ горъ, виднѣвшійся отовсюду, казался близокъ и розовѣлъ отъ заходящаго солнца. Изрѣдка отъ горъ, по рѣдкому воздуху, долеталъ дальній звукъ пушечнаго выстрѣла и въ камышевой степи и въ садахъ за станицей съ разныхъ сторонъ откликались фазаны. Еще дѣвки не начинали хороводовъ, ожидая сумерекъ, казаки не расходились по хатамъ справлять праздникъ и весь народъ спокойно толпился на улицахъ, когда на площадь шагомъ выѣхали два вооруженные верховые, и вниманіе дѣвчонокъ, мальчишекъ, бабъ, дѣвокъ и даже стариковъ обратилось на нихъ.[44]

Одинъ изъ верховыхъ былъ плотный черноглазый красный казакъ лѣтъ 30 съ окладистой бородой, широкимъ рубцомъ черезъ носъ и щеку и необычайно развитыми грудью и плечами. Онъ сидѣлъ нѣсколько бокомъ на сытомъ сѣромъ кабардинцѣ, твердо ступавшемъ по жесткой дорогѣ, весело поводившемъ острыми ушами и подкидывавшемъ тонкой глянцовитой холкой и красивой головой въ серебряной уздечкѣ. Все въ этомъ всадникѣ, отъ широкой загнутой назадъ попахи до шитой шелками и серебромъ сѣдельной подушки, изобличало охотника и молодца. Ружье въ чехлѣ, серебряная шашка, кинжалъ, пистолеты, натруска, свернутая за сѣдломъ бурка, ловко прилаживались около него и показывали, что онъ ѣхалъ не изъ мирнаго и не изъ ближняго мѣста. Въ этой боковой посадкѣ, въ движеніи руки, которой онъ шутя похлопывалъ плетью подъ брюхо лошади, а особенно въ его блестящихъ, бѣгающихъ, узкихъ глазахъ чувствовалось что то кошачье, порывистое. Чувствовалось, что въ одно мгновенье вмѣсто этой щегольской небрежности онъ могъ слиться однимъ кускомъ съ лошадью, перегнуться на сторону и понестись какъ вѣтеръ, что въ одно мгновенье, вмѣсто игриваго похлопыванья плетью, эти широкія руки могли выхватить винтовку, пистолетъ или шашку и вмѣсто самодовольнаго веселья, въ одно мгновенье глаза могли загорѣться хищнымъ гнѣвомъ, или необузданнымъ восторгомъ. Другой былъ еще совсѣмъ молодой, очень красивый казаченокъ съ румяными налитыми щеками, бѣлымъ пушкомъ на бородѣ и узкими голубыми глазами. Онъ былъ бѣдно одѣтъ, и конь подъ нимъ былъ ногайской, худой; но въ посадкѣ и чертахъ его было замѣтно что-то ранне спокойное и изящное. Что-то сильно занимало молодаго казаченка; онъ пристально вглядывался въ толпу дѣвокъ, собравшихся на углу площади, и безпокойно поталкивалъ лошадь.

Проѣзжая мимо стариковъ, казаки приподняли попахи. Старшій казакъ оглядывался кругомъ, какъ будто говоря: «видали молодца?» и всѣмъ кланялся.

– «Что много Нагайскихъ табуновъ угналъ, батяка Епишка? А?» сказалъ, обращаясь къ нему, приземистый старикъ съ нахмуреннымъ мрачнымъ взглядомъ и бѣлой бородой, доходившей ему до грудей. Это былъ извѣстный по всему околодку колдунъ казакъ Черный.

– «Ты не бось пересчиталъ, дѣдука, коли спрашиваешь», недовольно, но смущенно отвѣчалъ Епишка и, встряхнувъ попахой, отвернулся отъ него.

– «То-то парня-то напрасно за собой дурно водишь», проговорилъ старикъ. «Доѣздятся казаки! Что дороже коня»!

Епишка пріостановился и внимательно прислушивался къ словамъ колдуна. «Вишь чортъ, все знаетъ», сказалъ онъ и плюнулъ.

Но, подъехавъ къ кружку дѣвокъ, озабоченное выраженье его лица мгновенно перешло въ счастливо разгульное.

– «Здорово дневали, дѣвки?» крикнулъ онъ сильнымъ заливистымъ голосомъ, «Состарѣлись безъ меня небось, вѣдьмы!»

«Закусокъ купи дѣвкамъ то! Много ли бурокъ привезъ? Здорово, дядя!» радостно заговорили дѣвки, приближаясь къ нему, какъ только онъ подъѣхалъ.

– «Вотъ съ Киркой на ночку погулять прилетѣли съ кордона», отвѣчалъ Епишка, наѣзжая на дѣвокъ.

– «И то Степка твоя исплакалась безъ тебя», визгнула одна дѣвка, локтемъ толкая Степку, и залилась звонкимъ смѣхомъ.

«Чихиркю дѣвкамъ купи», сказала другая.

– «Ну те къ чорту! Куда лѣзешь? Что топчешь лошадью то», говорила третья, замахиваясь рукой на его лошадь, которую онъ, джигитуя, поворачивалъ между ними.

– «Становись въ стремя, въ горы увезу, мамочка. Ужъ поцѣлую-жъ! такъ крѣпко, что ну!» говорилъ Епишка и смѣялся.

Товарищъ его тоже остановился подлѣ дѣвокъ и, улыбаясь словамъ Епишки, не спуская блестящихъ глазъ, смотрѣлъ на высокую стройную дѣвку, которая, сидя на завалинкѣ, смѣялась на него своими черными глазами. – Онъ нѣсколько разъ собирался заговорить съ ней, но дѣвка отворачивалась отъ него.

– «Ты чего прiѣхалъ?» спросила она его.

– «На тебя посмотреть, мамука Марьянка, съ кордона выпросился», сказалъ онъ ей и весь закраснѣлся.

– «Легко ли? Не видали!» отвѣчала Марьяна и, подойдя къ невѣсткѣ, которая держала на рукахъ груднаго ребенка, вдругъ жадно начала цѣловать этаго ребенка, изрѣдка косясь на молодаго казака.[45]

Казаки, постоявъ немного, поѣхали по домамъ поставить коней, снять ружья, и тотчасъ обѣщались вернуться играть съ дѣвками всю ночь до ранняго утра.

Прiѣхавшiе казаки были сосѣди. Они, свернувъ въ боковую улицу, вмѣстѣ подъѣхали къ двумъ хатамъ, которыя стояли рядомъ, и слѣзли съ коней. —

– «Приходи скорѣй, Кирка! Дорвались, братъ!» крикнулъ своимъ заливистымъ басомъ старшiй, осторожно проводя своего коня сквозь плетеные ворота. «Здорово, Улита!» обратился онъ къ невѣсткѣ, которая сбѣгала по сходцамъ чтобы принять коня. «Поставь къ сѣну, мамочка, да не разсѣдлывай мотри, – опять поѣду», прибавилъ онъ, приподнимая папаху въ отвѣтъ на низкiй поклонъ жены брата. —

– «Что мой-то здоровъ ли, батяка?» спросила она. —

– «Чего ему дѣлается, Фомушкины боченокъ привезли, онъ и такъ пьянъ надуется, въ станицу нече ѣздить», отвѣчалъ батяка Епишка, поднимаясь по сходцамъ.

– «Да чихирю, баба, принесь», крикнулъ онъ. Живо!»

Батяка Епишка былъ второй братъ одной изъ самыхъ старыхъ по роду и зажиточныхъ казачьихъ семей Гребенскаго полка. – Дѣдъ его Илясъ Широкой еще во времена совершенно вольнаго казачества долго служилъ по выбору атаманомъ, бился съ горцами, имѣлъ много ранъ, былъ жалованъ Царицей и имѣлъ холопей, отецъ его, дѣдука Иванка, нѣсколько разъ былъ избираемъ обществомъ въ станичныя и полковыя должности, но всегда отказывался за одиночествомъ и всю жизнь служилъ простымъ казакомъ, занимаясь хозяйствомъ и охотой. Несмотря на то, старикъ, котораго еще теперь многіе помнили, пользовался высокимъ уваженіемъ всего народонаселенія за свою строгость нрава, хлѣбосольство и мудрость совѣтовъ. Когда онъ умеръ, старшій сынъ Давыдъ былъ уже женатымъ хозяйственнымъ казакомъ и принялъ въ руки хозяйство; меньшой и любимый сынъ Епишка былъ еще холостымъ, развеселымъ и отчаяннымъ парнемъ и, не вступаясь въ наслѣдство, тотчасъ по смерти отца предался вполнѣ удалой казачей жизни съ пьянствомъ, побочничествомъ, воровствомъ и грабежами. – Старшій братъ Давыдъ былъ человѣкъ степенный и темный, какъ говорили про него въ станицѣ. Онъ крѣпко держалъ вѣру, велъ хорошо хозяйство, любилъ выпить, дѣтей и бабу училъ какъ слѣдуетъ, службу несъ исправно, но ни на службѣ, ни въ домашнемъ быту не пошелъ по отцу и дѣду, онъ не имѣлъ вѣсу, былъ рохля, такъ ничего; его забывали и ни въ какую должность бы не выбрали, ежели бы еще были времена выборовъ. Епишка напротивъ былъ любимецъ всей станицы и даже по всему полку его давно знали. – Хоть старики и покачивали головами, глядя на его бравшихся, Богъ знаетъ откуда, кабардинскихъ коней и серебряныя шашки, на его ястребовъ и собакъ и князей кунаковъ, которые изъ кумыковъ и изъ Чечни пріѣзжали къ нему въ гости, хоть и говорили, что онъ вѣры не держитъ и конину ѣстъ у Татаръ и съ Русскими обмирщился, хоть и сбивалъ онъ по всему полку съ пути бабъ и дѣвокъ, но старики радовались, глядя на него, гордились имъ, слушая станичные толки про его лихія дѣла за рѣкой и въ степи и въ горахъ, куда онъ пробирался. Бабы и дѣвки любили его зa подарки, за мастерство пѣть и за то, что онъ любилъ ихъ. Кромѣ того общій голосъ про него по околотку говорилъ, что онъ хотя и чортъ сорви-голова, а ужъ такъ простъ, что дитя малое не обидитъ, послѣднюю рубаху отдастъ.

Товарищъ и сосѣдъ Епишки, молодой казаченокъ Кирка былъ человѣкъ бѣдный и сирота. Онъ еще ребенкомъ 5 лѣтъ остался у матери послѣ смерти отца. Старуха въ бѣдности взростила его и собрала въ казаки. Она любила его, какъ любятъ дѣтище, на которое положена вся жизнь матери. Она не могла нарадоваться на своего Кирушку, и всѣ сосѣди и станичники знали малаго за парня почтительнаго, смирнаго и умнаго. Объ одномъ горевала мать, что связался съ сосѣдомъ ея Кирушка, какъ бы дурному не научилъ его нехристь то этотъ. – А теперь бы только женить мнѣ его, такъ и умереть можно спокойно, – думала она.

Кирка, поставивъ лошадь, поѣлъ рыбки сушеной и лепешки, которыя ему принесла мать, и, захвативъ въ рукавъ черкески горсть сѣмечекъ, побѣжалъ къ сосѣду. —

– «Пей!» закричалъ ему Епишка, подавая налитую чапурку вина. Казаченокъ перекрестился, выпилъ, Епишка допилъ остальное, отеръ рукавомъ бороду и оба пошли на площадь.

– «Слыхалъ, что Черный про коней сказалъ?» спросилъ Епишка, когда они вышли. —

– Про Ногайскихъ то? возразилъ Кирка. —

– «А то про какихъ же? Что, баитъ, много ли табуновъ угналъ? Вѣдь это про вчерашнихъ. Все знаетъ, чортъ! Пойти чихиремъ поклониться ему надо».

Кирка недовѣрчиво посмотрѣлъ на своего товарища. «Гдѣ жъ ему видать ихъ?» сказалъ онъ. «Мы ихъ ночью прогнали, а въ камышахъ то кто ихъ найдетъ». —

– «Дуракъ, дуракъ!» недовольно возразилъ Епишка. «Вѣдь онъ кто? колдунъ! А кто заплуталъ то насъ въ степи? развѣ даромъ».

Кирка ничего не отвѣтилъ, но по умному лицу его видно было, что онъ плохо вѣрилъ въ знаніе колдуна. – Рѣчь шла о ногайскомъ табунѣ, который казаки вчерашнею ночью украли въ степи и, съ тѣмъ, чтобы нынче ночью перегнать дальше за Терекъ, спрятали въ камышахъ подъ станицей.