Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки

– «Ничего, ожилъ».

– «Эхъ! и послѣ того много дѣловъ есть. Да ты чихиря дай, есть что ли? Эхъ, родные! все также у васъ то, все также?»

– «Къ бабѣ пойду, твоя хозяйка то жива, – у ней возьму! Я скажу, что Звѣрчикъ велѣлъ».

– «Ты ей, бляди, не говори. Охъ, погубила она меня. Матушка померла?»

– Да.

Ерошка пошелъ зa виномъ. Кирка разговаривалъ съ чеченцомъ. Онъ просилъ водки. Водка была у Ерошки. Чеченецъ выпилъ одинъ и пошелъ спать. Они говорили, какъ отпустилъ наибъ Кирку. Ерошка п[ринесъ?] то [?]. Кирка выпилъ двѣ чапуры.

Ерошка: «Ну зачѣмъ пришелъ? еще начудесишь».

– «Нѣтъ, завтра повижу и уйду. Могилкамъ поклонюсь. Она стерва».

Ерошка: «Она не виновата. Офицеръ просилъ, замужъ брать хотѣлъ, она не пошла».

Кирка: «Все чортъ баба, все она погубила; кабы я и не зналъ, ничего бы не было». Онъ задумался: «Поди, приведи ее, посмотрѣлъ бы на нее. Какъ вспомню, какъ мы съ ней жили, посмотрѣлъ бы».

Ерошка: «А еще джигитъ: бабѣ хочетъ повѣриться».

Кирка: «Что мнѣ джигитъ. Погубилъ я себя; не видать мнѣ душеньки, не видать мнѣ ма[тушки]. Убьемъ его? право? Убью, пойду – паду въ ноги». – Пѣсню поетъ. – «Что орешь?» – A мнѣ все равно. Пущай возьмутъ, я имъ покажу, что Кирка значитъ. – «Да завтра уходи». – Уйду. Федьку зарѣжу, Иляску зарѣжу и уйду. Помнить будутъ.

Ерошка: «Каждому свое, ты дурно не говори, тебѣ линія выпала, будь молодецъ, своихъ не рѣжь, что, чужихъ много».

«Я къ бабѣ пойду». – «Пойди!» и опять пѣсню.[35]

Мар[ьяна]: «Д[ядя] Е[рошка] отложи». – Чего? – «Ты отложи, я видала». – Что врешь, никого нѣтъ. – «Не отложишь, хуже будетъ». Кирка: «Пусти!» Марьяна вошла въ хату, прошла два шага и упала въ ноги мужу.

Кирка ничего не говорилъ, но дрожалъ отъ волн[енія].

– «Станичный идетъ съ казаками!» крикнулъ Ерошка, смотрѣвшій въ окно. Чеченецъ и Кирка выскочили и побѣжали. Кирка выстрѣлилъ въ Ерошку по дорогѣ, но не попалъ. Ерошка засмѣялся. Никто не шелъ, Ерошка обманулъ ихъ, не ожидая добра отъ этаго свиданья. —

На другой день дядя Ерошка провелъ утро дома. Марьяна блѣдная пришла къ нему. «Слыхалъ? Кирку въ лѣсу видали; Чеченцы изрубили казака». Вечеромъ самъ Поручикъ [?] видѣлъ Кирку, онъ сидѣлъ на бревнахъ и пѣлъ. Вечеромъ поѣхали искать, видѣли слѣды. На 3-й день былъ праздникъ.

Часовня была полна народа; бабы въ платкахъ, уставщикъ въ новомъ армякѣ, по крючкамъ, старухи, тихо, Марьяна стояла въ углу, вошелъ казакъ и сталъ скр[омно?], одѣтъ странно. Одна баба, другая, до Марьяны дошелъ шопотъ, она оглянулась: Кирка! «Онъ, отцы мои!» Въ то же время два казака сзади подошли, схватили; онъ не отбивался. Les yeux hagards![36]

Письмо. Я вчера прiѣхалъ, чтобы видѣть страшную вещь. Кирку казнили. Что я надѣлалъ! и я не виноватъ, я чувств.....

* Б.

БѢГЛЕЦЪ.

Iеръ. 1 Сентября. 1860.

Глава.

Господа, вернувшись съ охоты, сидѣли въ своей хатѣ и не посылали за Ерошкой. Даже Ванюшѣ было приказано не говорить съ старикомъ и не отвѣчать ему, ежели онъ станетъ что-нибудь спрашивать. Первый выстрѣлъ сдѣлалъ Олѣнинъ, и съ того мѣста по всему слѣду была кровь. Второй выстрѣлъ, когда свинья уже остановилась, сдѣлалъ Ерошка. Правда, что она упала, но ползла еще, и послѣднiй выстрѣлъ изъ двухъ стволовъ сдѣлалъ новопрiѣзжiй гость. Стало быть, ни въ какомъ случаѣ свинья не принадлежала одному Ерошкѣ и онъ не имѣлъ никакого права, никому не сказавши, привязать ее хрюкомъ за хвостъ маштачку, прежде другихъ увезть ее въ станицу, опалить и свѣжевать, не давъ времени охотникамъ вернуться и полюбоваться на раны и поспорить. По предложенiю Оленина всѣ решились наказать Ерошку за такой поступокъ совершеннымъ равнодушiемъ и невниманiемъ. Когда охотники прошли по двору, въ то время какъ дядя свѣжевалъ звѣря, ихъ молчанiе не поразило его. Онъ объяснилъ его себѣ сознанiемъ его правоты съ ихъ стороны. Но когда онъ, соскучившись быть одинъ, съ окровавленными еще руками и растопыренными толстыми пальцами, вошелъ въ хату и, показывая расплюснутую въ лепешку свою пулю, которую онъ вынулъ изъ грудины, попросилъ выпить, его озадачило, что никто ему не отвѣтилъ. Онъ хотѣлъ разсмѣшить ихъ колѣнцомъ, но всѣ присутствующiе выдержали характеръ, онъ засмѣялся одинъ, и ему больно стало.

– «Что жъ, свинью ты убилъ, дядя», сказалъ Олѣнинъ: «твое счастье».

– «Что жъ чихирю не поднесешь?» сказалъ старикъ хмурясь. —

– «Ванюша, дай ему бутылку чихирю. Только ты пей въ своей хатѣ, а мы въ своей. Вѣдь ты убилъ свинью. Небось бабы какъ на тебя радовались, какъ ты по улицѣ проволокъ ее. – Ты самъ по себѣ, а мы сами по себѣ».

И онъ тотчасъ же заговорилъ съ офицерами о другомъ предметѣ. —

Ерошка постоялъ еще немного, попробовалъ улыбнуться, но никто не смотрѣлъ на него.

«Что жъ такъ то?» Онъ помолчалъ. Никто не отвѣтилъ. – «Ну, Богъ съ тобой. Я на тебя не серчаю. Прощай, отецъ мой!» сказалъ онъ съ невиннымъ вздохомъ и вышелъ.

Какъ только онъ вышелъ, Марьяна, которая тутъ же сидѣла подлѣ печки, разразилась своимъ звучнымъ увлекающимъ хохотомъ, и всѣ, кто были въ комнатѣ, захохотали также. – «Невозможно удержаться, когда она засмѣется», говорилъ прапорщикъ сквозь судорожные припадки смѣха.

Дядя Ерошка слышалъ этотъ хохотъ даже въ своей хатѣ. Онъ сердито шваркнулъ на земь сумку, которая лежала на его нарахъ, и развалился на нарахъ въ своемъ любимомъ положеньи, задравъ ноги на печку и облокотивъ голову затылкомъ на ружейный ящикъ. Когда онъ бывалъ не въ духѣ, онъ всегда колупалъ струпья, не сходившіе съ его рукъ, и теперь онъ принялся за это дѣло.

Кто сказалъ, что только молодость мечтаетъ? Я убѣжденъ, что старики точно также мечтаютъ, какъ молодые люди. Ерошка былъ очень разстроенъ теперь, навзничь лежа на своемъ логовищѣ. Онъ на охотѣ выпилъ несколько стаканьчиковъ водки и въ станицѣ, проходя мимо Бурлаковыхъ, остановился, чтобы дать толпѣ мальчишекъ и бабъ собраться около добычи, и выпилъ еще одинъ цѣлую осьмуху, обѣщая зa это свѣжины. Такъ что въ настоящую минуту онъ былъ достаточно пьянъ, чтобы воображеніе его работало съ быстротой и живостью. Все ему вдругъ опротивѣло въ этихъ русскихъ, съ которыми онъ прежде такъ любилъ водиться. Особенно постоялецъ его казался теперь невыносимымъ. Ему казалось, что онъ «занимается», что значило гордится, и занимается особенно съ тѣхъ поръ, какъ Марьяна открыто стала жить съ нимъ. Тѣмъ болѣе ему это казалось досадно, что онъ только себѣ одному приписывалъ ихъ отношенія. Ему досадно было на этихъ солдатъ (всѣ русскіе были солдаты въ его глазахъ), которые, ничего не зная, не видавъ, пріѣдутъ, привезутъ денегъ (и откуда они деньги берутъ?) и все лучшее забираютъ себѣ, отъ дѣвокъ и до винтовокъ и кинжаловъ. Досадно, что дурачье казаки терпятъ это. Въ его время не такъ бы было, думалъ онъ. И онъ началъ думать по-татарски. Позвалъ бы его на охоту, Гирей-Хану далъ бы знать. Сняли бы оружье, платье, коня бы съ Гирей-Хана взялъ бы. И – «на тебѣ, возьми, посади въ яму, пока не выкупится!» И ему приходили въ голову мысли о мщеньи теперь и онъ одинъ посмѣивался, думая о томъ, какъ бы онъ обработалъ голубчика, коли бы захотѣлъ.

Отвращеніе, которое онъ испытывалъ нынче къ Русскимъ, навело его на мысль о своихъ, съ которыми онъ мало водился послѣднее время. Все свои; какъ издохнешь, никто кромѣ своихъ не похоронитъ. И онъ придумывалъ, какъ онъ завтра пойдетъ къ другу Звѣрчику, поставитъ ему осьмуху, и къ старухѣ нянюкѣ Лизкѣ въ скитъ и какъ онъ ее увѣритъ, что онъ теперь старъ, спасаться хочетъ, и каймаку выпроситъ. И вспомнилъ, какъ онъ жилъ съ этой нянюкой въ молодыхъ годахъ, и своего отца Широкаго, и весь этотъ эпической старинный міръ воспоминаній своего дѣтства возсталъ передъ нимъ. Онъ закрылъ глаза и перебиралъ эти воспоминанія. Онъ не спалъ, но и не слыхалъ, какъ ушли офицеры отъ его постояльца, какъ Ванюша приходилъ и выходилъ изъ хаты и какъ потушилъ огарокъ и улегся на противуположной лавкѣ. —

Онъ ужъ засыпалъ, какъ вдругъ ему какъ будто гдѣ-то далеко послышался слабый, нерѣшительный голосъ, творящій староверческую молитву: «Господи Іисусе Христе, сыне Божій, помилуй насъ!» – Онъ прислушался: кто-то слегка стукнулъ въ стекло окошка. Ерошка откашлялся.

«Кому быть? Въ старые годы такъ то дѣвки по ночамъ ходили. А може Пакунька?»

«Господи Іисусе Христе»… повторилъ голосъ, но вдругъ зaмолкъ. Ванюша повернулся на кровати.

Дядя Ерошка сейчасъ догадался, что кто бы это ни былъ, кто-то хотѣлъ видѣть его однаго.

«Аминь», сказалъ онъ тихо, всталъ въ одной рубахѣ и, осторожно ступая по половицамъ, которыя подымались съ однаго конца, подошелъ къ окну, поднялъ и своей широкой спиной, въ которую вжималась его голова, загородилъ все окно.

Вдругъ его голова съ необыкновенной быстротой вернулась въ хату и лицо его выражало серьезную озабоченность и почти страхъ. Онъ взглянулъ на Ванюшу (Ванюша не шевелился), однимъ шагомъ подошелъ къ постели, взялъ ключь отъ клѣти, лежавшій подъ подушкой, и опять высунулся въ окно. На дворѣ была темная ветряная ночь. Когда онъ высунулся, онъ сначала ничего не разглядѣлъ, кроме своего забора, но тотчасъ же его привычнымъ глазамъ представились фигуры двухъ Татаръ, изъ которыхъ одинъ стоялъ у угла, а другой подошелъ къ самому окну, такъ близко, что дядя слышалъ и чувствовалъ его быстрое дыханье. Татаринъ этотъ молчалъ и безпокойно оглядывался. Это быстрое движеніе черныхъ глазъ напомнило что-то странное дяде Ерошкѣ.

«Кимъ сенъ? кто ты»? сказалъ онъ по-татарски, для чего то рукой стараясь дотронуться до этаго человѣка.

– «Дядя», дрожащимъ казацкимъ голосомъ замолилъ Татаринъ.

Тутъ то Ерошка высунулся назадъ, измѣнившись въ лицѣ, и оглянулъ Ванюшу. Онъ узналъ въ Татаринѣ своего любимца Кирку, котораго онъ уже 6 лѣтъ считалъ мертвымъ.

– «Ступай въ избушку», сказалъ онъ, подавая ему ключъ.

«Этотъ со мной – изъ горъ», сказалъ Кирка, указывая на черную тѣнь Татарина, неподвижно стоявшаго у угла, Киркинъ голосъ дрожалъ и глаза ни одно мгновенье не оставались на одномъ мѣстѣ. Онъ все оглядывался.

«Иди съ нимъ», сказалъ Ерошка по-татарски Татарину; «ясейчасъ приду».

Первый испугъ и недоумѣнiе старика изчѣзли, онъ опредѣлилъ себѣ положенiе Кирки и свой образъ действiй, его звуки голоса и движенья опять стали решительны и спокойны. Онъ живо, но тихо, чтобы не разбудить Ванюшу, надѣлъ чамбары и бешметъ и подпоясался кинжаломъ. Но онъ надѣлъ не старые, а новые бешметъ и чамбары. По его мнѣнiю, въ такомъ случаѣ надо было показать себя. Онъ пошарилъ еще руками по полкѣ и взялъ двѣ спички и Ванюшины мѣдныя деньги, которыя лежали на окнѣ, потомъ нагнулся и изъ подъ Ванюши досталъ изъ погребца флягу съ водкой. Все это быстро и неслышно. Въ сѣняхъ онъ нашелъ подъ лавкой постояльцеву одну полную бутылку съ виномъ, одну отпитую; онъ ихъ взялъ съ собой. Лепешка у него была въ избушкѣ.

Нагруженный такимъ образомъ, онъ сошелъ, стараясь меньше скрипеть, съ сходцевъ и вѣрными шагами, нагнувъ голову отъ вѣтра, который дулъ ему навстрѣчу и такъ и трепалъ его бешметъ, онъ подошелъ къ клѣти, толкнулъ плечомъ дверь и перешагнулъ черезъ порогъ. Чеченецъ, облокотясь плечомъ о притолку, стоялъ у двери и смотрѣлъ въ дверь глазами, которые, казалось, и въ темнотѣ видели. – Увидавъ старика, онъ взялся было за пистолетъ, но по слову Кирки опустилъ руку и опять также спокойно сталъ смотрѣть въ открытую дверь. Какъ будто онъ былъ дома. Кирки не видать было у входа. Дядя Ерошка ощупью поставилъ посуду на полъ, нашелъ свѣчку, притворилъ дверь и зажегъ свѣчу.

Когда освѣтилась клѣть съ своей сѣтью, ястребомъ, хламомъ и своими гнилыми стѣнами, чеченецъ взглянулъ на мгновенье на старика и, опять заплетя ногу за ногу и положивъ сухую руку на ручку шашки, сталъ смотрѣть въ отверстiе двери. Кирка сидѣлъ на бревнѣ у стѣны и закрывалъ лицо руками.

Старикъ рѣшилъ самъ съ собою, что прежде надо обойтись съ чеченцомъ, знатокомъ оцѣнивъ сразу стройную фигуру, гордый видъ, и красную бороду и закинутую назадъ оборванную папаху чеченца. Онъ понялъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

«Кошкильды!» сказалъ онъ ему обычное привѣтствіе.

– «Алла разы бо сунъ!» отвѣчалъ обычнымъ благодареніемъ чеченецъ.

Старикъ снялъ изъ угла охотничью черкеску, разстелилъ ее, попросилъ гостя сѣсть и началъ его спрашивать. Чеченецъ сѣлъ и отвѣчалъ сначала отрывисто, потомъ старикъ поставилъ передъ нимъ водку и лепешку. Чеченецъ выпилъ, они пожали другъ другу руки и сказали слово: кунакъ – другъ, гость. Старикъ просилъ чеченца снять оружье; чеченецъ отказался, но долго и скоро сталъ говорить что-то Ерошкѣ, указывая на Кирку и часто говоря: «Киркя, Киркя» и «Ерошкя», на что Ерошка утвердительно кивалъ головой.

Въ серединѣ его рѣчи Кирка, выпившій тоже водки и все молчавшій, вдругъ вмѣшался и тоже по-татарски сталъ о чемъ-то горячо спорить. Чеченецъ наконецъ вскочилъ, подошелъ къ двери; Кирка, видимо испуганный, замолчалъ, но старикъ удержалъ его и уговорилъ, и Чеченецъ сѣлъ опять на свое мѣсто и молча сталъ ѣсть хлѣбъ, сухаго сазана и каймакъ, который досталъ старикъ.

Кирка ѣлъ и пилъ много и все молчалъ, только его блестящіе черные глаза безпрестанно вопросительно смотрѣли то на Ерошку, то на Чеченца. Старикъ только теперь разсмотрѣлъ его хорошо. Первое, что его поразило, была голова, обритая по татарски и голубоватой щетиной выставлявшаяся надъ лбомъ подъ заломленной папахой. Борода, которой еще почти не было у него тогда, была пальца въ два длины, черная и подбрита по-татарски, усы подстрижены. Но не эти перемѣны поражали въ немъ; полныя румяныя щеки втянулись и потемнѣли, сдѣлались такими же бурыми, какъ лобъ и руки, на лбу между бровей была кривая морщина, которой прежде вовсе не было, и все лицо его было такое страшное и невеселое, что нельзя бы было узнать его, ежели бы не тѣ же почти слитыя черныя брови и эти Киркины большіе глаза, безпрестанно бѣгающіе по голубовато бѣлымъ бѣлкамъ. —

Они оба были усталы, это было видно. Чеченецъ легъ въ углу, гдѣ ему постелилъ Ерошка, а самъ дядя то......

* В.ЧАСТЬ 3-я.

15 Февраля 1862 г.

Глава 1-я.

Прошло три года съ тѣхъ поръ, какъ Кирка пропалъ изъ станицы. Олѣнинъ служилъ все еще въ томъ же полку и стоялъ съ ротой въ той же станицѣ. – Онъ и жилъ даже на старой квартирѣ у дяди Ерошки. Марьянка жила рядомъ одна въ хатѣ своего мужа, только хата эта была заново покрыта камышемъ, подправлена; и никто уже не удивлялся въ станице, что Олѣнинъ цѣлые дни проводилъ въ Марьяниной хатѣ и что, входя къ Олѣнину, заставали Марьяну, которая сидѣла у печки.

Впрочемъ все въ станицѣ было по старому. Дядя Ерошка жилъ на старомъ мѣстѣ въ избушкѣ, также, какъ и три года тому назадъ, дни и ночи проводилъ въ полѣ съ ружьемъ, кобылкой и Лямомъ, также по вечерамъ приходилъ сидѣть на полу съ постояльцемъ.

Марьянка, какъ и отъ мужа, такъ и теперь, любила по вечерамъ и особенно по праздникамъ ходить къ мамукѣ помогать ей убирать скотину и съ ногами влѣзать на печку на старое дѣвическое мѣсто и молча въ темномъ углу щелкать сѣмечки.

Бабука Улита еще больше, чѣмъ прежде, жалѣла и ласкала дочь, но также, какъ и прежде, неутомимо и бодро трудилась и домохозяйничала.

Михаилъ Алексѣевичъ также изрѣдка пріѣзжалъ въ станицу, разрушалъ спокойствіе бабуки Улитки, всякой разъ мучалъ Оленина своимъ посѣщеніемъ и выпрашиваньями то вещей, то денегъ. Онъ ничего никогда не говорилъ Оленину о своей дочери, но какъ будто съ тѣхъ поръ, какъ Кирка бѣжалъ, признавалъ за собою какія-то права на Оленина.

Устинька была замужемъ и кормила уже второго ребенка. Теперь была ея очередь по праздникамъ сидѣть на бревнахъ, приготовленныхъ и все еще не употребленныхъ для станичнаго правленія, и глядѣть на молодыхъ дѣвокъ и казаковъ, водящихъ хороводы. Когда ея милое, теперь похудѣвшее лицо оживлялось той нѣжной улыбкой, это уже была не улыбка настоящаго, а улыбка воспоминанія.

Дампіони уже не было въ станицѣ, онъ былъ назначенъ годъ тому назадъ, ежели не ошибаюсь, въ помощники 2-го адъютанта товарища начальника штаба 2-го отдѣльнаго Закучукъ-Койсынскаго отряда. Милый Дампіони пріезжалъ иногда изъ штаба въ старую стоянку. Останавливался всегда у Устиньки, которая принимала его почти также, какъ бабука Улитка Михаила Алексѣевича, и выносила ему на столъ и каймаку, и печеную тыкву, и моченаго винограда. Мужъ ея былъ вѣстовымъ при Дампіони. Все казалось хорошо, но видно было, что она была больше увѣрена въ любви Дампіони тогда, когда она не подносила ему ни каймаку, ни винограду. Дампіони уже всегда былъ въ перчаткахъ на улицѣ, шашка у него была серебряная, часы были цѣлы, сертукъ на барашикахъ особенного штабнаго покроя. Онъ пилъ чихирь по прежнему и говорилъ Оленину, что его противъ воли взяли въ штабъ, но наивная улыбка самодовольства выдавала его. Видно было, что онъ въ заслугу себѣ считаетъ то, что, не смотря на свое новое назначеніе, онъ остается тѣмъ же для старыхъ друзей.

Батальонный командиръ былъ уже произведенъ въ подполковники, получилъ какую то саблю и съ тѣхъ поръ еще страннѣе дѣлалъ стратегическіе планы, говорилъ о литературѣ и электричествѣ и сделался видимо небрежнѣе въ обращеніи къ Оленину. Старый капитанъ по прежнему жилъ у Степки, въ имянины задавалъ балъ и разъ въ три мѣсяца запиралъ на весь день ставни и писалъ домой письма. Съ Олѣнинымъ онъ въ эти три года сошелся еще ближе. Изъ казаковъ станичниковъ трое было убито зa это время, – одинъ на тревогѣ и двое въ походахъ, одинъ былъ раненъ, одинъ старикъ умеръ, кто поженился, кто вышелъ замужъ; но вообще все было по старому. Та же была уютная живописная станица съ растянувшимися садами, плетеными воротами, камышевыми крышами, съ тѣмъ же мычаньемъ сытой скотины и запахомъ кизика и съ той же невысыхающей лужей по серединѣ. – Тотъ же пестрый, красивый народъ двигался по улицамъ; хоть не тѣ же, но такія же молодыя обвязанныя дѣвки съ звонкимъ смѣхомъ стояли по вечерамъ на углахъ улицъ и казачата гоняли кубари по площади. Въ молодыхъ толпахъ не видно было уже царицы дѣвокъ Марьянки, не слышно было Устиньки, Лукашка съ Киркой не подходили заигрывать съ ними. Дампіони съ Олѣнинымъ не выходили изъ-за угла съ мѣшкомъ пряниковъ, но та же молодая жизнь жилась другими лицами; была и новая Марьянка, и новая Устинька и новый Кирка, и новый прапорщикъ, только что выпущенный изъ 2-го кадетскаго корпуса, который, тщательно причесавшись, въ черкескѣ, рука объ руку съ молодымъ казацкимъ офицеромъ выходилъ въ хороводы.

 Размер подлинника.

Первая страница рукописи одного из "продолжений" "Казаки"

Изъ всѣхъ старыхъ лицъ больше всѣхъ перемѣнился Олѣнинъ. Ему было 28 лѣтъ, но въ эти три года онъ пересталъ быть молодъ. Молодость его была истрачена. Тотъ запасъ молодой силы, который онъ носилъ въ себѣ, былъ положенъ въ страсть къ женщинѣ, и страсть эта была удовлетворена.

Всѣ лучшія мечты его, казавшіяся невозможными, сделались действительностью. То, чего онъ просилъ отъ обстоятельствъ, было дано ему, но нашелъ ли онъ въ себѣ то, чего ожидалъ отъ себя? Осуществилось ли его счастье въ томъ особенномъ необычайномъ свѣтѣ, въ какомъ онъ ожидалъ его? Ему казалось, что да.

Дядя Ерошка, послѣ бѣгства Кирки особенно усердно содѣйствовавшiй соединенію постояльца съ Марьянкой, дядя же Ерошка не видѣлъ ничего необыкновеннаго въ этомъ обстоятельстве. «Дуракъ, дуракъ!» говаривалъ онъ Олѣнину во время одиночества Марьянки: «что смотришь? былъ бы я въ твои годы, моя бы была баба. Теперь человѣкъ молодой, одинокой, какъ ей тебя не полюбить? Приди, – скажи: матушка, душенька, полюби меня! А полюбитъ – все у насъ будетъ, и каймакъ и чихирь – своихъ вѣдь два сада осталось. Чѣмъ деньги то платить; всего принесетъ!» —

Сначала казаки смѣялись старику о томъ, что дѣлается у него на квартирѣ, но онъ говаривалъ только: аль завидно? И хотя Марьянка уже не выходила въ хороводы и старыя подруги отшатнулись отъ нея, общее мнѣнiе станицы по немногу стало раздѣлять мнѣнiе дяди Ерошки и извинило Марьянку. —

«Человѣкъ она молодой, безъ мужа, ни сзади, ни спереди ничего, а онъ богачъ, ничего не жалѣетъ – кто безъ грѣха». Одни старики старовѣры строго судили молодую бабу, но и тѣ успокоились, когда узнали, что Олѣнинъ обѣщалъ законъ принять. – Такъ просто и ясно понималась народомъ исторiя любви Олѣнина, казавшаяся ему столь необычайной.

Дядя Ерошка подъ пьяную руку не разъ разсказывалъ казакамъ, какъ это случилось. – Дурочка! говорю, вѣдь тебѣ что? мужа нѣту, вдова, значитъ: а у него серебра вотъ какой мѣшокъ набитъ, холопи дома есть. Ты ему вели домъ себѣ купитъ: ей-ей купитъ! А тамъ надоѣстъ – брось его, за меня замужъ выйди или за кого, а домъ останется. А ужъ я ему велю домъ купитъ, вѣрное слово, велю; только дядѣ тогда ведро поставь. – Вѣдь забыла, шельма: теперь безъ денегъ осьмухи не дастъ. – Да его возьму напою-напою да и настрою; такъ и свелъ.

– «А что жъ грѣхъ-то, дядя?» скажетъ ему кто-нибудь. «На томъ свѣтѣ чтò тебѣ будетъ?»

– Гдѣ грѣхъ? Грѣхъ даромъ бабѣ пропадать а это не грѣхъ, отецъ мой. Еще на томъ свѣтѣ за меня Бога замолитъ баба-то, скажетъ: вотъ добрый человѣкъ, хоть не самъ, такъ хорошаго молодца подвелъ!

И старикъ зальется своимъ громкимъ соблазнительнымъ хохотомъ. Такъ что не знаешь: надъ тобой ли, надъ собой ли, надъ Богомъ ли смѣется этотъ старикъ.

Глава 2-я.

Олѣнинъ жилъ, казалось, по прежнему, зимой ходилъ въ походъ, лѣто и осѣнь проводилъ въ станицѣ, дома и на охотѣ. Въ штабъ онъ никогда не ѣздилъ, товарищи, которыхъ онъ дичился, тоже рѣдко ѣздили къ нему.

Полковой командиръ года 2 тому назадъ вызывалъ его и дѣлалъ ему отеческое наставленiе о томъ, какъ неприлично его поведенье въ станицѣ. Олѣнинъ отвѣчалъ, что по его мнѣнiю службѣ нѣтъ дѣла до его образа жизни, а что впрочемъ онъ намѣренъ выдти въ отставку. Онъ подалъ въ отставку тогда же, но сначала ее задержало начальство, а потомъ подошла война, и отставка все еще не выходила.

Съ друзьями и родными въ Россiи онъ почти три года прервалъ всякое сношенiе и родные знали про него отъ другихъ. Начатыя его тетради «исторiи кавказской войны» и «о значенiи нравовъ» лежали нетронутыми въ чемоданѣ. Онъ по совѣту дяди Ерошки «бросилъ, простилъ всѣмъ». Книгъ онъ тоже не читалъ.

Послѣднее его письмо вскорѣ послѣ бѣгства Кирки было къ пріятелю. Вотъ что онъ писалъ тогда изъ похода. —

«Ты знаешь мою привычку соблюдать въ душевныхъ дѣлахъ обычаи немѣцкихъ хозяекъ: одинъ разъ послѣ долгаго время все повѣрить, перемывать, перестанавливать. Нынче цѣлый день я занимался такимъ мытьемъ и повѣркой. И было отчего. Со времени моего послѣдняго письма случилось со мной самое важное происшествіе въ жизни – я былъ счастливъ и продолжаю быть счастливъ. Но я растерялся въ первое время и только теперь въ походѣ, одинъ т. е. безъ нея, я въ первый разъ оглянулся на себя, вспомнилъ про свое существованіе и подумалъ о немъ. Ты ошибся, полагая, что я отрекусь отъ письма, которое писалъ тебѣ, что мнѣ стыдно станетъ. Прошло три мѣсяца и, вспоминая это письмо, мнѣ кажется только, что напрасно я вовсе писалъ тебѣ объ этомъ, – всего я высказать не могъ и сказалъ пошло, мало, бѣдно въ сравненіи съ тѣмъ, что есть. – Теперь не буду тебѣ писать ничего про «то» и какъ все случилось, скажу только, что я счастливъ, спокоенъ и чувствую себя сильнымъ, какъ никогда не былъ въ жизни. Жизнь моя теперь ясна для меня, я ужъ не одинъ и знаю свое мѣсто и знаю свою цѣль. – Жена моя – Марьяна, домъ мой – Новомлинская станица, цѣль моя – я счастливъ, вотъ моя цѣль. Кто счастливъ, тотъ правъ! – Какихъ же еще цѣлей, желаній, какой еще правды, когда чувствуешь себя на своемъ мѣстѣ во всемъ Божьемъ мірѣ, когда ничего больше не хочешь? – И я ничего не хочу, исключая того, чтобы не измѣнилось мое положеніе, хочу только отрѣзать себѣ всѣ пути отступленія изъ своего положенія, исключить все ненужное изъ моего свѣтлаго круга. —

Впрочемъ объяснить этаго нельзя, да и незачѣмъ.

Скажу тебѣ существенное и цѣль этаго письма, которая есть просьба. Мужъ Марьяны пропалъ безъ вѣсти, она полюбила меня (слова «полюбила меня» были замараны и было поправлено): она отдалась мнѣ. И это невѣрно. Она не полюбила меня – избави Богъ отъ этаго мерзкаго изуродованнаго чувства; я мущина, она женщина, я подлѣ нея жилъ, я желалъ ее, она отдалась мнѣ. И не она отдалась мнѣ, а она приняла меня въ свой простой, сильный міръ природы, котораго она составляетъ такую же живую и прекрасную часть, какъ облако, и трава, и дерево.

И я ожилъ и сталъ человѣкомъ только съ тѣхъ поръ, какъ вступилъ въ этотъ міръ, который всегда былъ передо мной, но который въ нашемъ быту, какъ заколдованный кругъ, закрытъ для насъ.

Знаю и вижу твое презрѣнье; но жалѣю и презираю твое презрѣнье. «Человѣкъ тѣмъ человѣкъ, что онъ любитъ не какъ дерево, а свободно, разнообразно, съ участiемъ всей безчисленности своихъ различныхъ стремленiй»… и т. д. и т. д.