Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

Вахтеръ отперъ огромную дверь, вывелъ Нехлюдова опять въ сѣни, гдѣ былъ Христосъ, сказалъ тутъ вахтеру, что одинъ изъ мужскихъ посѣтителей перечисляется въ женскіе, и повелъ его вверхъ по лѣстницѣ, тамъ опять отперъ тяжелую дверь и ввелъ его въ такую же комнату, раздѣленную на трое двумя рѣшетками. Тутъ было тоже самое, только тутъ были вмѣсто солдатъ женщины сторожихи, тоже въ мундирныхъ съ свѣтлыми пуговицами и погонахъ кофточкахъ, и тутъ было меньше заключенныхъ. Тутъ было ихъ всего 8. Одна старуха, говорившая, очевидно, съ сыномъ, одна цыганка, говорившая съ матерью, потомъ какая то толстая бѣлая дѣвка, говорившая съ нарядной дѣвицей, худая женщина съ ребенкомъ, двѣ, очевидно, крестьянки и она.

Въ первую минуту Нехлюдовъ не увидалъ ее, потому что ее загораживали говорившія у рѣшетки, она же стояла въ сторонѣ у окна.

– Вамъ кого нужно? – спросилъ его Вахтеръ.

– Катерину Маслову,145 – едва могъ выговорить Нехлюдовъ.

– Катерина Маслова, къ тебѣ,– крикнулъ солдатъ.

Только тогда Нехлюдовъ увидалъ ее фигуру, отдѣлившуюся отъ окна, подлѣ котораго она стояла, загораживаемая цыганкой.

Она подошла къ рѣшеткѣ146 съ правой стороны цыганки, Нехлюдовъ же былъ съ лѣвой стороны и поспѣшно перешелъ на мѣсто противъ нее. Онъ стоялъ прямо передъ ней и, хотя черезъ двѣ решетки, ясно видѣлъ выраженіе ея лица: оно было оживленное и любопытное.

– Катюша! это я, – проговорилъ онъ, не могъ договорить того, что хотѣлъ, и остановился, стараясь успокоиться.

– Кто же вы то? – сказала она улыбаясь, вглядываясь въ него и не узнавая, но, очевидно, довольная тѣмъ, что къ ней пришел посѣтитель и хорошо одѣтый.

– Я, Нехлюдовъ, Дмитрій Ивановичъ. Катюша!

«Да я дѣлаю то, что должно. Я каюсь», подумалъ онъ. И только что онъ подумалъ это, какъ слезы выступили ему на глаза и подступили къ горлу. Онъ не могъ больше говорить, схватился руками за рѣшетку и разрыдался.

Лицо ея усталое, безжизненное вдругъ освѣтилось мыслью, глаза загорѣлись, и даже румянецъ, не тотъ румянецъ, красный, яркій, который, бывало, заливалъ ея пухлыя дѣтскія милыя щеки, а слабый румянецъ, чуть пробившись сквозь нездоровую желтизну ея кожи, выступилъ на ея лицо, и она, схватившись руками за рѣшетку, приблизилась къ ней… И очевидно узнала. Но, узнавши, она тотчасъ же немного нахмурилась и отстранилась.

– Катюша! Узнала меня? – повторилъ онъ.

– Ну, узнала. Ну такъ чтожъ? – сказала она. – Дмитрій Ивановичъ,147 уйдите!

Онъ не слышалъ хорошо, что она сказала, рядомъ кричала цыганка,148 и для того чтобы сказать ей то, что онъ хотѣлъ сказать, надо было кричать.

«Какъ кричать при всѣхъ то, что я имѣю сказать», – подумалъ Нехлюдовъ, и тотчасъ же ему пришла мысль: «не постыдился тайно дѣлать мерзости, кайся при всѣхъ громко», и онъ громко заговорилъ:

– Я пришелъ затѣмъ, чтобы просить у тебя прощенья. Катюша, прости меня, я виноватъ передъ тобой. Такъ виноватъ, что ничѣмъ не могу загладить вину, но всетаки прости меня.

Тутъ онъ не могъ дальше говорить, разрыдался и остановился.

– Не слыхать, что говорите,149 – прокричала она.150

Нехлюдовъ былъ такъ взволнованъ, что не могъ ничего больше выговорить и отошелъ отъ рѣшетки, стараясь успокоиться.

Смотритель, тотъ самый, который пустилъ Нехлюдова въ женское отдѣленіе, очевидно заинтересованный имъ,151 пришелъ въ это отдѣленіе и, увидавъ Нехлюдова не у рѣшетки, спросилъ его, почему онъ не говоритъ съ той, съ кѣмъ ему нужно.

– Мнѣ нельзя сказать то, что я имѣю сказать, черезъ рѣшетку. Мнѣ нужно многое говорить съ нею. А ничего не слышно.152

Опять смотритель задумался.

– Ну чтожъ, можно вывести ее сюда на время. Назарова, выведите Маслову наружу. Можете здѣсь говорить.

Черезъ минуту Катюша въ котахъ и халатѣ вышла своей все таки той же легкой и скромной походкой и, положивъ руку на руку, стала передъ нимъ153 опустивъ глаза.

– Катюша, я пришелъ за тѣмъ, чтобы просить тебя простить, чтобы ты, если тебѣ не противно, если ты можешь, простить меня.154

– Провѣдать пришли, – сказала она, какъ бы не понявъ того, что онъ говорилъ. – Вотъ я куда попала. Не ожидали, – прибавила она и улыбнулась.

– Катюша, развѣ ты не слышишь, что я говорю: я говорю: прости меня и пойди за меня замужъ, – повторилъ онъ.

Она подняла потухшіе глаза и посмотрѣла на него съ любопытствомъ и безпокойствомъ: что то на мгновеніе зажглось въ ея взглядѣ.

– Вы все глупости говорите, – сказала она, – что жъ вы или лучше меня не нашли? Вы лучше деньжонокъ мнѣ дайте потихоньку. А то ни чаю, ни табаку нѣтъ. А я безъ табаку не могу.

Нехлюдовъ молча съ ужасомъ смотрѣлъ на нее.

– А то тутъ не заработаешь: вахтера тутъ плуты, норовятъ даромъ, – и она захохотала.

– Катюша, прости меня.155 Я чувствую теперь, какъ я виноватъ передъ тобой.

– Что мнѣ прощать? – сказала она, покраснѣвъ и опять опустила голову. – Никто не виноватъ. Такая ужъ судьба моя.

И что онъ ни говорилъ ей, она только заглядывала на него изподлобья и молчала.

<«Она не можетъ простить, – думалъ Нехлюдовъ. – И разумѣется, слова не могутъ загладить погубленной жизни. И она знаетъ это, но не хочетъ сказать мнѣ этаго».

А между [тѣмъ] Катюша думала совсѣмъ не о прошедшемъ. Она думала о теперешнемъ, сейчасномъ своемъ положеніи. <Она радовалась тому, что Нехлюдовъ, баринъ, пришелъ къ ней, радовалась особенно тому, что для нея сдѣлали исключеніе, вывели.> Когда она узнала его, она удивилась и вспомнила свою любовь къ нему, какъ что то нетолько далекое, но такое, что когда то случилось съ какой то другой женщиной, а не съ нею. Воспоминаніе о томъ времени, какъ молнія, мелькнуло въ ея сознаніи, но тотчасъ же исчезло и замѣнилось желаніями настоящаго, a желанія эти были въ томъ, чтобы добыть кофей или чаю, сахару и, если можно, вина, а главное, табаку.

То что онъ говорилъ ей о прощеніи, о томъ, что онъ женится на ней, она156 совсѣмъ не понимала. Она не вникала въ его положеніе, съ тѣмъ чтобы понять, чего ему нужно. Она ждала только того, чтобы онъ кончилъ, для того чтобы попросить у него денегъ.>

Въ то время какъ онъ говорилъ ей о томъ, какъ онъ мучался, когда, послѣ войны, вернувшись къ тетушкамъ, узналъ, что она отошла отъ нихъ и была беременна, она157 перебила его.

– Все это прошло, и не помню я этаго ничего, – сказала она.

Онъ взялъ ея руку и пожалъ.

<– Ты мучалась одна, рожала, а я? Прости, прости меня.

– Что дѣлать? – сказала она, чтобы прекратить скорѣе безполезный разговоръ и подойти къ тому, который нуженъ былъ.>

– И гдѣ же ребенокъ? – робко спросилъ Нехлюдовъ, глядя ей въ лицо.

– Тогда же померъ, – коротко отвѣтила она. – И не помню ничего. Все забыла. А вотъ что, вы мнѣ теперь дайте денегъ. Тутъ все купить можно. А безъ папироски мнѣ бѣда.

Нехлюдовъ отстранился и посмотрѣлъ на нее. Она робко улыбнулась, выставляя пустое мѣсто между зубовъ.

– Привычка! – сказала она. – Лучше безъ ѣды буду.

– Сейчасъ, – сказалъ Нехлюдовъ, доставая бумажникъ.

– Это вы при всѣхъ смотрителю дайте. Это тогда, когда насъ поведутъ: мои будутъ, а еще вы потихоньку, вотъ когда онъ отойдетъ, мнѣ дайте. Положите такъ на лавку, чтобъ не видѣлъ. Вотъ, миленькій, спасибо.

«Боже мой, – думалъ Нехлюдовъ. – Гдѣ она? гдѣ та Катюша, которую я зналъ? Вѣдь это мертвая женщина, это ужасный живой изуродованный трупъ. И я сдѣлалъ это».158

– Катюша! это я все сдѣлаю, но ты не сказала мнѣ главнаго. Ты не отвѣтила мнѣ на то, что я хочу жениться на тебѣ. Пойдешь ли ты за меня?

Она подняла голову и улыбнулась кривою улыбкой, скосивъ еще больше глаза.

– Да развѣ это можно?

– Разумѣется, можно. Не знаю, захочешь ли ты, но я только затѣмъ буду жить, чтобы облегчить твою жизнь, чтобъ хоть чѣмъ нибудь заплатить за то, что я сдѣлалъ.

– Чтожъ, если не смѣетесь. Отчего же. Мнѣ говорили, тутъ одна обвѣнчалась. А не знаете, когда отправка наша будетъ?

– Такъ ты пойдешь?

– Удивительный вы, – сказала она, покачавъ головой. – Чтожъ вамъ такъ понадобилась такая, какъ я. – И она опять улыбнулась. – <Какъ же вѣдь я въ Сибирь пойду.

– И я пойду съ тобой.

Все ея существо было поглощено желаніемъ куренья и вина. Все, что онъ говорилъ ей, она понимала, но не связывала это съ своимъ и его положеніемъ, не связывала этого съ прошедшимъ.

– Чудно это что то, – сказала она.>

Она была безобразна въ своемъ халатѣ, съ этимъ желтымъ цвѣтомъ лица и синевой подъ глазами, главное же, она отталкивала своей душевной мертвенностью, отсутствіемъ всякой духовной жизни. Она казалась полуидіоткой. Но, удивительное дѣло, Нехлюдова это нетолько не отталкивало, но еще больше, какой то особенной новой силой притягивало къ ней. Онъ чувствовалъ, что ему должно разбудить, зажечь, хотя бы согрѣть ее своей любовью. Если даже не согрѣть, то сдѣлать все что можно, чтобы согрѣть и воскресить ее. И любовь его къ ней росла, именно потому, что онъ ничего не желалъ себѣ отъ нея, а желалъ только для нея, желалъ всего себя отдать для нея.

– Я знаю, какая ты, помню тебя, помню твое сердце тогда, когда мы въ первый разъ видѣлись у тетушки.

– Что вспоминать, – сказала она, и на щекѣ ее дрогнуло что то.

– И мнѣ лучше тебя не надо жены, – продолжалъ Нехлюдовъ, – не то что лучше не надо, а я не стою тебя.

– Ну, это ваше дѣло, – сказала она, опять овладѣвъ собой, тѣмъ же ровнымъ, почти идіотскимъ голосомъ. – Давайте теперь, – быстро оглянувшись, проговорила она, замѣтивъ, что смотритель отошелъ на другой конецъ комнаты.

Нехлюдовъ досталъ двѣ 3-хъ рублевыя бумажки и положилъ ей въ руку.

– Вотъ это хорошо, – сказала она, робкимъ воровскимъ жестомъ пряча бумажки въ рукавъ. – Приходите опять въ четвергъ. Поскорѣй бы сослали. А то вахтеры здѣсь такіе – пристаютъ.

Скоро послѣ этого къ нимъ подошелъ смотритель и потребовалъ Катюшу за рѣшетку. Нехлюдовъ былъ минуту въ сомнѣніи, какъ проститься съ ней: поцѣловаться или пожать только руку. Она стояла передъ нимъ сложивъ руки и ожидая. Онъ вспыхнулъ, она тоже покраснѣла, также, какъ 14 лѣтъ тому назадъ за кустомъ сирени, но стыдъ этотъ былъ совсѣмъ другой, чѣмъ тотъ. Думалось и то, что надо поцѣловать, чтобъ она не думала, что я не хочу, и ставлю ей въ вину ея позоръ. И она думала тоже. Думалось и то, что поцѣлуй можетъ навести на мысль о тѣхъ отношеніяхъ, которыя, несмотря на женитьбу, не должны быть, думалось и то, что совѣстно при всѣхъ этихъ людяхъ. И онъ рѣшилъ, что не надо, и пожалъ ее руку. Рука была таже твердая и пріятная.

– Прощай, Катюша, скоро буду.

Скоро зашумѣли арестанты, съ звономъ цѣпей выходя изъ за рѣшетки, и посѣтители стали выходить, и опять вахтера, выпуская, въ двѣ руки считали ихъ, чтобы не вышелъ лишній и не остался въ тюрьмѣ.

Прежде чѣмъ ѣхать домой, Нехлюдовъ пошелъ къ смотрителю и распросилъ о всѣхъ тѣхъ формальностяхъ, которые нужно исполнить для того, чтобы жениться на приговоренной. Формальностей оказалось очень много. Нехлюдовъ записалъ ихъ всѣ и въ тотъ же день принялся за исполненіе ихъ.

–

Изъ Москвы уже всѣ уѣхали, уѣхали и Кармалины, очень недовольные Нехлюдовымъ, и Нехлюдовъ оставался одинъ съ нянюшкой въ своей большой квартирѣ, ожидая окончанія формальностей для вступленія въ бракъ и отправленія вмѣстѣ съ партіей въ Сибирь. Вѣнчанье было назначено на 6 Іюня, а на 9 Іюня отправка партіи.

Чѣмъ больше проходило времени со времени рѣшенія Нехлюдова, тѣмъ больше онъ утверждался въ немъ и не только не раскаивался, но испытывалъ новое чувство радости и энергіи. Катюша была все также мертва и непривлекательна, но именно эта непривлекательность, отвратительность ея только увеличивала въ немъ его чистую любовь къ ней, не ждущую ни отъ нея, ни отъ кого бы то ни было какой нибудь награды, любовь, ищущую радости и блага не себѣ, а другимъ. Онъ испытывалъ чувство подобное тому, которое бы испытывалъ человѣкъ, отогрѣвая замерзшаго друга. Съ каждымъ днемъ и часомъ онъ чувствовалъ, какъ разгорается все больше и больше тепло въ его душѣ, и это увеличеніе тепла, т. е. любви, не то чтобы радовало его – радости тутъ не было, напротивъ, тяжелое, напряженное чувство, – но удовлетворяло его, давало ему сознаніе того, что онъ дѣлаетъ то, что нужно дѣлать и лучше чего онъ ничего не можетъ дѣлать. Удастся ему пробудить въ ней жизнь,159 вызвать въ ней всѣ лучшія воспоминанія ея чистой жизни, вызвать въ ней хоть не любовь, но сочувствіе къ себѣ, это будетъ огромное, сверхъ должное счастье, не удастся, и она останется такою и его женою, онъ все также будетъ окружать ее заботой и любовью, и ему будетъ также хорошо. Кромѣ приготовленія къ женитьбѣ, это послѣднее время Нехлюдова занимали и его проэкты освобожденія себя отъ земельнаго рабовладѣльчества.

Проэктъ его былъ готовъ, и въ ближнюю Рязанскую деревню, въ то самое, унаслѣдованное ему отъ тетушекъ имѣніе онъ съѣздилъ самъ, чтобы написать съ крестьянами условіе, въ дальнія деревни Нижегородскія и Самарскія онъ писалъ,160 что пріѣдетъ тогда, когда будетъ отправлена партія, т. е. въ Іюлѣ. Въ Рязанской губерніи у него было 800 десятинъ прекрасной черноземной земли. Едва ли гдѣ въ Россіи была лучшая земля и едва ли тоже гдѣ въ Россіи народъ находился въ худшей нищетѣ, бѣдности и униженіи. Рабство земельное, и ужасное, жестокое рабство, было здѣсь совершенно очевидно.

Тогда, 14 лѣтъ тому назадъ, когда онъ гостилъ у тетушекъ, онъ ничего не видалъ этаго. Земли были всѣ захвачены дворянами,161 и крестьянамъ отдана только самая малая и худшая часть, такъ что теперь, 30 лѣтъ послѣ освобожденія, при кое гдѣ удвоившемся населении, крестьянамъ кормиться съ своихъ надѣловъ было невозможно: недоставало хлѣба на полгода. Уйти, переселиться крестьянамъ воспрещалось, – тогда правительство было противъ переселеній, – такъ что крестьяне волей-неволей должны были закабаляться помѣщикамъ, чтобы работать на нихъ или нанимать землю по 15, 20 рублей за десятину или обрабатывать по 4 рубля серебромъ сороковую десятину. Голода, признаннаго голода тогда еще не было, но Нехлюдовъ теперь, съ своей точки зрѣнія земельнаго рабства глядя на крестьянъ этой мѣстности, былъ пораженъ ихъ нищетой.162 Держались только тѣ, которые могли отпускать своихъ работниковъ въ города въ каменьщики, плотники, дворники, и богачи, закабалявшіе себѣ бѣдняковъ и захватывавшiе ихъ земли.

Проэктъ Нехлюдова, который онъ сообщилъ собраннымъ крестьянамъ изъ трехъ деревень, къ которымъ примыкала его земля, былъ принятъ сначала недовѣрчиво и даже враждебно. Всѣ выслушали молча, и на другой день пришли выбранные отъ одной изъ деревень, самой большой и богатой, съ предложеніемъ отдать имъ землю просто по старому, въ наймы и дороже, чѣмъ онъ назначалъ, – онъ назначалъ по 6 рублей въ кругъ, а они давали 8, – но только безъ всякихъ новостей, а по старому. Купецъ мельникъ, съ своей стороны, давалъ по прежнему по 9 рублей. Нехлюдовъ отказалъ и опять собралъ крестьянъ, не всѣхъ, но болѣе умственныхъ, къ себѣ вечеромъ. Онъ жилъ въ маленькомъ флигелькѣ-конторѣ, но для этаго случая открылъ домъ и, угащивая мужиковъ чаемъ въ тетушкиномъ залѣ, – собралось около 20 человѣкъ, – высказалъ имъ свой взглядъ на грѣхъ и незаконность собственности земли, описалъ имъ ихъ положеніе рабства такъ вѣрно, что нѣкоторые, болѣе смѣлые, разогрѣтые чаемъ, разговорились, и вдругъ прорвалось все то постоянно живущее въ народѣ негодованіе на ту кабалу, въ которую они пойманы. «Ни прутика лѣса, ни травы, за ботву картофельную платимъ по 5 рублей или десятину обработать, ни пастбища. Земли всѣ за 5 верстъ, а на барскую взнесли цѣну такъ, что не оправдываетъ. Веревки вьютъ изъ насъ какъ хотятъ. Хуже барщины».

Когда они высказались, Нехлюдовъ сталъ спрашивать, какже бы они думали устроить.

– Ну, если бы Царь сказалъ: «дѣлайте съ землей какъ хотите», какъ бы вы сдѣлали?

– Какъ сдѣлали? Раздѣлили бы всю по душамъ, что мужику, что барину, всѣмъ по ровну.

Всѣ согласились съ этимъ проэктомъ, но Нехлюдовъ сталъ указывать на неудобство его. Если всѣмъ раздѣлить, всѣ господа, лакеи, повара, чиновники, писцы, всѣ городскіе люди возьмутъ свои паи, а богачи скупятъ у нихъ. А у тѣхъ, которые на своей долѣ, опять народится народъ, и опять богачи заберутъ крестьянъ въ руки.

– Запретить, чтобы не продавали землю, а только кто самъ пашетъ.

И на это Нехлюдовъ возразилъ, что усмотрѣть нельзя будетъ, кто для себя пашетъ, кто для другого. Главное же, нельзя равно раздѣлить:

– За что однимъ вамъ будетъ черноземъ, а Московскимъ глина или песокъ? Всѣ сюда захотятъ.

Еще одинъ предложилъ устроить такъ, чтобы всѣмъ артелью пахать. И кто пашетъ, на того и дѣлить.

И этотъ коммунистическій проэктъ легко было разбить тѣмъ, что для этого порядка надо, чтобы всѣ люди по совѣсти работали, не отставали, или много начальниковъ надо. А въ начальники некого поставить.

Крестьяне согласились. Тогда Нехлюдовъ объяснилъ имъ проэктъ единой подати. Земля ничья, Божья.

– Это такъ, – отозвалось нѣсколько голосовъ.

– Есть земли лучше и хуже. И на хорошую всѣ лѣзутъ. Какъ же быть, чтобы уравнять? А такъ, чтобы тотъ, кто будетъ владѣть хорошей, платилъ бы тѣмъ, которые163 не владѣютъ землей, то, что его земля стоитъ. А такъ какъ трудно распредѣлить, кто кому долженъ платить, и такъ какъ на общественныя нужды деньги собирать нужно, то и сдѣлать такъ, чтобы тотъ, кто владѣетъ землей, платилъ въ общество на всякія нужды то, что земля стоитъ. Такъ всѣмъ ровно будетъ. Хочешь владѣть землей, плати. А не хочешь владѣтъ, ничего не платишь, а подать на общественныя нужды за тебя платятъ тѣ, кто землею владѣетъ.

– Такъ точно, правильно будетъ, только бы плата была посильная.

– А плата должна быть такая, чтобы было въ самый разъ: не дорого и не дешево. Если дорого, то не выплатятъ, и убытки будутъ, а если дешево, всѣ кинутся, перекупать другъ у друга будутъ, торговать землею будутъ. Вотъ это самое я хотѣлъ сдѣлать у васъ.

Черезъ нѣсколько дней крестьяне сами пришли къ Нехлюдову и согласились на его условія.

На согласіе это имѣло вліяніе то, что, во 1-хъ, три дня крестьяне всѣхъ трехъ деревень каждый вечеръ собирались и толковали о предстоящемъ дѣлѣ; во 2-хъ, то, что мельникъ грозилъ снять землю, хоть по 10 рублей заплатить, въ 3-ихъ, и главное, то, что между крестьянами прошелъ слухъ, не лишенный основанія, что къ Нехлюдову пріѣзжалъ отъ Губернатора исправникъ съ требованіемъ прекратить свои сношенія съ крестьянами, производящія въ народѣ волненія.

«Если начальство противъ него, значитъ, онъ за насъ», рѣшили крестьяне и согласились; такъ что домашнее условіе было подписано, и Нехлюдовъ уѣхалъ назадъ въ Москву съ радостнымъ сознаніемъ удачи, т. е. осуществленія того, что было ему ясно теоретически, но за практическое осуществленіе чего онъ очень боялся. «Если здѣсь удалось, то, вѣроятно, удастся и въ Нижнемъ и въ Самарѣ», думалъ онъ.

Одно, что смущало его немного, несмотря на неперестающую радость сознанія того, что онъ дѣлаетъ то самое, что должно, было то, что, привыкнувъ къ роскошной жизни, онъ останется теперь безъ состоянія и съ женою, которая разсчитываетъ на то, что онъ богатъ, и положеніе которой, почти душевной болѣзни, можетъ потребовать расходовъ. И это его затрудненіе разрѣшилось тутъ же. Въ имѣніи былъ домъ и картофельный заводъ. Онъ не зналъ, что дѣлать и съ тѣмъ и съ другимъ. И тутъ заявился покупатель на заводъ и домъ, и то и другое на свозъ, за который ему заплатилъ 12 тысячъ. Этихъ денегъ ему было, какъ онъ думалъ, нетолько достаточно, но съ излишкомъ довольно для путешествія и устройства въ новомъ мѣстѣ и изданія той книги о земельной собственности, которую онъ теперь намѣренъ былъ кончить.

Въ послѣдніе дни своего пребыванія въ Пановѣ Нехлюдовъ пошелъ въ домъ и занялся перебираніемъ оставшихся вещей. Многое изъ дома еще прежде было увезено, но много еще оставалось хорошихъ старинныхъ вещей, который прежде такъ цѣнилъ Нехлюдовъ.

Теперь онъ самъ на себя удивлялся тому, какъ совершенно изчезло для него значеніе всѣхъ этихъ вещей. Прежде ему бы обидно было думать, что мужику Бѣляеву достанутся эти кресла краснаго дерева съ золочеными лирами и такіе же столъ и шифоньерка съ брюхомъ и съ бронзовыми львиными головами, держащими кольца; теперь все это отошло куда то далеко-далеко назадъ, впереди было открытое, радостное, полное несомнѣннаго дѣла будущее; сердечное дѣло обновленія, оживленія Катюши и работа – изученіе земельнаго вопроса. Точно онъ смотрѣлъ прежде внизъ или даже назадъ и оттого видѣлъ все это, а теперь поднялъ голову вверхъ, и открылись огромные горизонты, а то все перестало быть виднымъ.

Смотрѣлъ онъ и перебиралъ шифоньерку Софьи Ивановны только для того, что надѣялся найти тамъ что нибудь о Катюшѣ. Въ нижнемъ ящикѣ было много писемъ. О Катюшѣ ничего не было. Только отвѣтъ пріятельницы Софьи Ивановны, въ которомъ говорилось о неблагодарности этой жалкой дѣвушки, такъ дурно отплатившей вамъ за вашу любовь. Въ письмахъ ничего не было, но въ нижнемъ ящикѣ, среди всякаго сброда старыхъ портфелей, преспапье, очковъ, какихъ то коробочекъ, въ книжкѣ записной Нехлюдовъ нашелъ старую выцвѣтшую фотографiю. Это была группа, которую снялъ тогда сосѣдъ любитель. На терассѣ сидѣли обѣ тетушки, у ногъ ихъ сидѣлъ на ступенькѣ лѣстницы молодой съ вьющимися длинными волосами, безъ усовъ и бороды, 17 лѣтній юноша съ добрымъ, веселымъ и чистымъ лицомъ. Позади, между плечами обоихъ тетушекъ, въ бѣломъ фартучкѣ стояла дѣвочка и чуть держалась отъ смѣха. Дѣвочка была прелестна. И это была Катюша. «Покажу ей», подумалъ Нехлюдовъ и взялъ группу.

–

Окончивъ успѣшно свое дѣло, Нехлюдовъ послѣ 5-дневнаго отсутствія вернулся въ Москву.164

Помывшись и переодѣвшись, онъ побѣжалъ въ тюрьму. Катюша была все въ томъ же состояніи. Когда онъ разсказывалъ ей про Паново, она какъ будто сердилась и на всякіе воспоминанія Нехлюдова говорила:

– Не помню, ничего не помню. Все забыла.

Группу она не стала смотрѣть. Но Нехлюдовъ всетаки оставилъ ее у нея. Она жила теперь, по ходатайству Нехлюдова, въ отдѣльной камерѣ.

На другой день онъ опять поѣхалъ къ ней. Было воскресенье, 5 Іюня. Было яркое лѣтнее утро. Было страшно жарко по раскаленнымъ улицамъ, и только по тѣнистой сторонѣ можно было дышать. Въ магазинахъ, въ чистыхъ окнахъ, краснѣли апельсины и необыкновенной формы бутылки, городовые унылые въ лѣтнихъ небѣленыхъ мундирахъ стояли на солнцѣ посерединѣ улицъ, извощики пыльные дремали въ своихъ смятыхъ шляпяхъ и синихъ халатахъ, изрѣдка пролетала коляска на шинахъ съ какой то дамой. Конки, тоже съ кондукторомъ въ небѣленомъ и съ прикрытыми головами и ушами лошадей шапочками, позванивали на встрѣчахъ, молодой человѣкъ шелъ въ очевидно ссѣвшихъ отъ мытья бѣлыхъ канифасовыхъ панталонахъ, обтягивающихъ ему ляжки. Дама или некрасивая дѣвица, вся въ розовомъ, съ зонтиком съ бахромой и съ открытой шеей, переходила улицу съ сознаніемъ своей, обращающей на себя вниманіе нарядности.165

Въ воротахъ великолѣпнаго дома съ замазанными известью стеклами сидѣлъ въ одной рубахѣ дворникъ, любуясь на дѣтей, играющихъ въ лошадки. Въ открытыя окна видна богатая квартира съ закутанными люстрами и чехлами на мебели. По раскаленной мостовой везетъ въ ящикѣ мороженое пыльный мужикъ. На бульварахъ дѣти въ серсо. Изъ за заборовъ помахиваютъ въ полномъ листу вѣтви тополя, липы. Тамъ чудный садъ, а тутъ мостовщики лежатъ на солнцѣ въ пыли. Идетъ въ китайской палевой легкой матеріи упитанный господинъ въ прюнелевыхъ башмачкахъ и за нимъ нищій; босой золоторотецъ съ красной опухшей щекой и съ одной распоранной выше колѣна соплей розовыхъ полосатыхъ штановъ.

Жарко. Нехлюдовъ идетъ тротуаромъ, улицами, наблюдая и ни о чемъ не думая. Идетъ онъ, какъ всегда, въ острогъ, чтобъ увидать ее и сговориться съ священникомъ о днѣ вѣнчанія. Это дѣло уже такъ рѣшено у него, что сомнѣній уже нѣтъ никакихъ, и онъ обдумываетъ только, какъ лучше сдѣлать это. Людей изъ своего прежняго круга онъ теперь никого не видитъ. И Москва, лѣтомъ въ которой онъ прежде никогда не бывалъ, въ это время кажется ему той самой пустыней, которую ему нужно въ его теперешнемъ настроеніи.

Съ Кармалиными онъ не видѣлся съ тѣхъ поръ и разъ только отвѣтилъ на письмо, которое ему написала Алина, въ которомъ говорила, что желаетъ ему счастья на его новомъ пути, что хотя она и не понимаетъ его дѣла, она знаетъ его и увѣрена, что дѣло, которому онъ отдаетъ свои силы, хорошее дѣло, и потому желаетъ ему успѣха. Но вотъ въ концѣ Долгоруковской улицы кто-то остановилъ извощика и соскочилъ къ нему.

Высокій офицеръ въ очкахъ. Орнатовъ – узнаетъ его Hexлюдовъ. Скучный болтунъ, кутила, со всѣми другъ, бывшій товарищъ его и по университету и по военной службѣ.

– Нехлюдовъ, ты какъ здѣсь?

– Да у меня дѣло тутъ. Здраствуй. Ты какъ?

– Я и всегда тебѣ радъ, но теперь, въ Москвѣ, тѣмъ паче. Чтожъ, обѣдаемъ вмѣстѣ? Гдѣ хочешь? Въ кабачкѣ какомъ нибудь. У меня дѣла по опекѣ. Я опекуномъ вѣдь.

Оказывалось, что этотъ безпутный человѣкъ, именно потому что онъ прожилъ все свое состояніе, былъ назначенъ опекуномъ надъ состояніемъ богача.