Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

Условія, въ которыхъ находились эти люди, были такъ тяжелы, такъ много было ими пережито мучительнаго, что не любили, боялись вспоминать не только о пережитомъ, но даже и о прошедшей дѣятельности, о томъ, что привело ихъ въ это положеніе. Всѣ постоянно находились въ приподнятомъ, возбужденномъ состояніи, вродѣ того, въ которомъ находятся люди на войнѣ, гдѣ не говорятъ ни о силѣ непріятеля, ни объ ожидающемся сраженіи, ни о ранахъ и смертяхъ. Такъ было и здѣсь. Для того чтобы были въ состояніи переносить мужественно настоящее положеніе, надо было не думать о немъ, развлекаться. И такъ они и дѣлали, никогда не говорили о томъ, что каждый пережилъ, а говорили о пустякахъ. Было даже одно время, что они достали карты и играли въ преферансъ цѣлыми вечерами и ночами. Выигрывать нечего было, потому что всѣ они жили общиной, всѣ ихъ деньги были вмѣстѣ, на это было средство не думать. Потомъ случился горячій споръ, и рѣшили отдать карты уголовнымъ и не играть больше. Такъ что никогда Нехлюдовъ до этого дня не слыхалъ между ними равговоровъ объ ихъ прошедшемъ. Въ этотъ же вечеръ случился такой разговоръ и кончился послѣ веселаго начала вечера очень печально.

** № 112 (кор. № 27).

– Ну вотъ вы, какъ вы стали революціонеромъ?

– Я? А вотъ какъ.

– Ну вотъ разскажите все сначала, какъ было, – сказалъ Нехлюдовъ.

– Хорошо, – улыбаясь сказалъ Вильгельмсонъ. – Ну вотъ. Началось съ того, что ко мнѣ Лихонинъ – чудесный малый – товарищъ (онъ сошелъ съ ума и повѣсился) принесъ пачку прокламацій. Онъ не хотѣлъ меня втягивать, но я зналъ и сочувствовалъ ему. Мнѣ было 20 лѣтъ. И тутъ меня въ первый разъ взяли и свели къ жандарму. Меня допрашивалъ жандармъ. Я только однаго боялся, какъ бы не выдать кого. Послѣ допроса меня отправили въ часть съ городовымъ. Вотъ тутъ въ первый разъ я испыталъ тяжелое чувство, какъ сказать – чувство обиды. Меня прямо, какъ я былъ, свели въ кутузку, гдѣ пьяные. Я сталъ протестовать. Но меня не слушали: «Много васъ тутъ», и заставили ждать. Потомъ пришли за мной и свели въ тюрьму. Смотритель приказалъ сейчасъ же раздѣть меня до гола. Въ комнатѣ было холодно, сыро. Меня раздѣли и обыскали. Обыскали, потомъ принесли арестантскую рубаху, порты, башмаки, халатъ и отвели въ отдѣльную камеру, заперли и ушли. – Вотъ это была ужасная минута. Обида безсилія и, главное, недоумѣніе – что дѣлается то, чего не должно быть. Тутъ я пережилъ тяжелое, гадкое время. Но жить надо, молодость беретъ свое, – сталъ оглядываться. Камера моя была въ концѣ длиннаго, узкаго и темнаго коридора, въ первомъ этажѣ зданія. Это низкая, сырая, грязная комнатка длиною въ три аршина и шириною въ два, съ однимъ полуокномъ, устроеннымъ очень высоко, съ разбитыми стеклами и съ желѣзной массивной рѣшеткой, вонючая, душная, сырая, грязная, полная клоповъ. Желѣзная кровать съ узкимъ, набитымъ соломой матрацемъ, и такая же подушка, все грязное, вонючее [1 неразбор.], деревянный табуретъ и обглоданный столъ. Ни бѣлья, ни подушки, ни книги, которую я захватилъ съ собой, ничего мнѣ не дали. И такъ я просидѣлъ два съ половиной мѣсяца. Только черезъ недѣлю или двѣ дали библію съ русско-еврейскимъ текстомъ, которую мнѣ купила мать и передала черезъ смотрителя. Она купила двѣ части, но одну часть оставилъ у себя смотритель. Такъ я ее никогда и не получилъ. Привели меня въ 4-омъ часу, это было зимой, такъ что скоро въ камерѣ сдѣлалось совершенно темно, и въ этой темнотѣ, ничего не зная, что, зачѣмъ, за что, я пробылъ часа полтора. Это было ужасное время. Тамъ они живутъ. Даже слышно мнѣ было грохотъ колесъ, крики дѣтей, смѣхъ. А я тутъ. Это нельзя описать. Надо передать. Вечеромъ загремѣла дверь, пришелъ сторожъ изъ солдатъ, вольнонаемный, внесъ лампочку, деревянную парашу и жидкую кашицу и кусокъ чернаго хлѣба. То, что меня хотѣли кормить, знали, что я тутъ, и нарочно хотѣли меня оставить здѣсь, это было ужасно. Я попробовалъ говорить съ сторожемъ: «не полагается говорить». – И больше ничего. А вижу, что онъ человѣкъ, и живой. Если бы онъ былъ машина, было бы легче, а то человѣкъ какъ человѣкъ и ничего противъ меня не имѣетъ, а вотъ входитъ ко мнѣ, отпираетъ и запираетъ, а меня не выпускаетъ. Онъ сказалъ только, что если мнѣ что нужно, то я могу позвать его въ дырку въ двери, но чтобы я не закрывалъ эту дырку, чтобы всегда можно было видѣть, что я дѣлаю. Тоже чтобы не тушилъ огня ночью.

Въ шесть часовъ вечера (время это я узналъ впослѣдствіи) въ коридорѣ послышался шумъ. Это была повѣрка. Дверь камеры отворилась, входили два офицера съ двумя или тремя солдатами (солдаты оружіе оставляли въ коридорѣ), и солдатъ сбросилъ подушку, матрацъ, осмотрѣлъ матрацъ, подоконникъ, рѣшетку и кровать, и потомъ дверь заперли висячимъ замкомъ и уже до утра, до 8-ми часовъ, до новой утренней повѣрки.

Въ первый же вечеръ, вскорѣ послѣ повѣрки, я услыхалъ голоса. Это заключенные подходили къ дверямъ и въ дверное отверстіе начали говорить и спрашивали новости. Узнали про меня, распросили. И потомъ все затихло. Такъ я просидѣлъ 21/2 мѣсяца.

** № 113 (кор. № 27)

Слѣд[ующая] гл[ава].

Начался разговоръ въ концѣ вечера съ того, что вышедшій на дворъ Набатовъ принесъ извѣстіе о томъ, что онъ на стѣнѣ нашелъ карандашомъ надпись Виктора Петлина, который писалъ, что прошелъ 12 Іюня съ уголовными въ Нерчинскъ. Викторъ Петлинъ былъ революціонеръ, котораго зналъ Новодворовъ и особенно близко Вильгельмсонъ, сидѣвшій съ нимъ вмѣстѣ въ Кіевской тюрьмѣ. Петлинъ сошелъ съ ума и былъ оставленъ въ Казани. Всѣ думали, что онъ тамъ. И вдругъ эта его надпись, по которой видно, что его отправили одного съ уголовными.

Извѣстіе это взволновало всѣхъ, въ особенности Семенова, тоже знавшаго Петлина.

– Онъ тогда уже, въ Кіевской тюрьмѣ, сдѣлался боленъ, – сказалъ Вильгельмсонъ. – Мы слышали его крики. Онъ Богъ знаетъ что говорилъ.

– Это послѣ казни этихъ двухъ мальчиковъ, – сказалъ Семеновъ.

– Какой казни? – спросилъ Нехлюдовъ.

– Это было ужасное дѣло, – сказалъ Семеновъ. – Вотъ онъ знаетъ. Разскажи, – обратился онъ къ Вильгельмсону.

Ледъ былъ разбитъ. У всѣхъ сдѣлались серьезныя лица. Всѣ замолкли, только слышенъ былъ гулъ зa дверью, и Вильгельмсонъ сталъ разсказывать.

– Ихъ было три, – началъ онъ, – Розовскій, Лозинскій и третій – забылъ фамилію; но этотъ за нѣсколько дней до конфирмаціи приговора исчезъ изъ тюрьмы и, какъ оказалось потомъ, выдалъ товарищей и былъ за это помилованъ, а эти двое были при насъ. – Я съ Петлинымъ сидѣлъ рядомъ, были приговорены къ казни.

– За что же? – спросилъ Нехлюдовъ.

– Оба они были совсѣмъ неважные преступники, а такъ себѣ, мальчики, взятые за знакомство. Приговорены же они были за то, что, когда ихъ вели подъ конвоемъ, они вырвали у солдата ружье и хотѣли бѣжать. Одному, Лозинскому, было 23 года, а другому, еврею Розовскому, не было 17-ти лѣтъ – совершенный мальчикъ, безусый и безбородый.

– И казнены?

– Да. Это то, главное, и подѣйствовало на Петлина. Онъ сидѣлъ рядомъ съ этимъ Розовскимъ. Мы знали. Ихъ водили въ судъ и, когда привезли, они сами сказали намъ. Мы по вечерамъ, послѣ повѣрки, прямо подходили къ дверямъ и переговаривались. Лозинскій послѣ приговора все время былъ очень сосредоточенъ, читалъ евангеліе и почти пересталъ говорить съ нами. Къ нему приходили его братъ и сестра и обнадѣживали его, что наказаніе смягчатъ, да и мы всѣ были въ этомъ увѣрены; знали, что никакого преступленія за ними не было. Розовскій же, такъ тотъ былъ и послѣ приговора совершенно веселъ, какъ всегда, и не вспоминалъ о приговорѣ, а, какъ всегда, по вечерамъ становился у дверки и болталъ своимъ тонкимъ голоскомъ о всякихъ пустякахъ. Даже, казалось, онъ сдѣлался особенно болтливъ и глумливъ въ эти дни. Такъ прошло 5 дней. Мы тоже не думали, чтобы могла быть казнь.

Вильгельмсонъ замолчалъ и сталъ закуривать папироску. Всѣ молчали, и всѣ глаза были обращены на него. Нехлюдовъ взглянулъ на Катюшу. Она съ страдальческимъ лицомъ смотрела на Вильгельмсона. За дверью было затишье, которое вдругъ разразилось бранью двухъ голосовъ и плачемъ. «Я тебя… выучу. Не смѣй. Не трошь».

– Ну, – обратилась Марья Павловна къ Вильгельмсону.

– Ну, прошло 5 дней, и разъ вечеромъ сторожъ подошелъ къ моей двери и объявилъ мнѣ съ дрожью въ голосѣ и со слезами на глазахъ, что на дворѣ тюрьмы строятъ висѣлицы. У насъ было тихо, мы не говорили, но я не спалъ всю ночь, и сторожъ раза два подходилъ къ моей двери и разсказывалъ то, что построили уже двѣ висѣлицы, и что привезены палачи и два помощника. Скажетъ, дрогнетъ голосомъ и уйдетъ. Знали ли Лозинскій и Розовскій о томъ, что мнѣ говорилъ сторожъ, не знаю, но думаю, что нѣтъ, потому что сторожъ то, что говорилъ намъ, говорилъ по секрету и просилъ не выдавать его и не говорить товарищамъ. Я не спалъ, разумѣется. Вотъ въ три часа по коридору тюрьмы слышу шумъ. Это смотритель, помощникъ и караулъ прошли въ камеры къ Лозинскому и Розовскому. Тишина была мертвая. И вдругъ слышу, помощникъ смотрителя остановился у камеры Лозинскаго, со мной рядомъ, и почти не сказалъ, а какъ-то торопливо взвизгнулъ: «Лозовскій, вставайте, надѣвайте чистое бѣлье». Что то зашевелилось, и слышался голосъ Лозинскаго, странный, спокойный голосъ: «Развѣ казнь утверждена?» Потомъ слышу, какъ двери камеры его отворились, что то поговорили. Это Лозинскій просился проститься съ товарищами. Смотритель разрѣшилъ, и Лозинскій пошелъ въ другую отъ меня сторону. Пока онъ обходилъ камеры съ другаго конца коридора, я стоялъ у оконца дверей и видѣлъ смотрителя, его помощника, офицеровъ, сторожей, которые всѣ стояли у моей камеры; всѣ они были блѣдны, какъ мертвецы, и у смотрителя – здороваго, краснощекаго рябого, въ обыкновенное время звѣроподобнаго человѣка, теперь тряслась нижняя губа, и онъ вертѣлъ судорожно портупею, когда я услыхалъ приближающіеся шаги Лозинскаго. Когда онъ подошелъ, всѣ съ ужасомъ отступили и дали ему дорогу. Лозинскій подошелъ къ моей камерѣ и молча остановился. Лицо у него было осунувшееся, черное. «Вильгельмсонъ, есть у ва… папиросы?» Я не успѣлъ достать, какъ помощникъ смотрителя поспѣшно досталъ портсигаръ и подалъ ему. Ни я, ни Лозинскій говорить ничего не могли. Я только помню ужасное выраженіе лица Лозинскаго и его одну фразу: «Ухъ, какъ скверно. Какъ жестоко, несправедливо! Я вѣдь ничего не сдѣлалъ… ничего не сдѣлалъ злаго». Онъ нервно курилъ, быстро выпуская дымъ и, отворачиваясь отъ ожидавшей его стражи, смотрѣлъ въ мою камеру. Въ это время по коридору почти бѣгомъ пробѣжалъ къ Лозинскому Розовскій, и я слышалъ его неестественный веселый голосъ: «А я еще выпью грудного чаю, который мнѣ прописалъ вчера докторъ». Эти слова были какъ бы лозунгомъ, который прервалъ страшную тишину, и помощникъ смотрителя тѣмъ же взвизгиваніемъ прокричалъ: «Розовскій, что за шутки! Идемъ!» – «Идемъ, идемъ!» машинально повторили человѣка два изъ сопутствующихъ, и Лозинскій, кивнувъ мнѣ головой, быстро, почти бѣгомъ, вслѣдъ за Розовскимъ въ сопровожденіи всей стражи пошелъ по коридору. Больше я ничего не видѣлъ и не слышалъ. Цѣлый день въ коридорѣ была гробовая тишина, и у меня въ ушахъ все только звучалъ молодой звонкій голосъ Розовскаго: «еще выпью груднаго чаю», и его молоденькіе шаги мальчика, весело и бодро бѣжавшаго по коридору.

Впослѣдствіи я узналъ, что поваръ однихъ дальнихъ моихъ родственниковъ, бывшій съ своими господами въ городѣ, пошелъ посмотрѣть на эту казнь, – онъ былъ родственникомъ одного изъ сторожей, – такъ какъ частному лицу нельзя было быть во дворѣ тюрьмы. Когда онъ увидѣлъ казнь, онъ вышелъ изъ двора и, не заходя домой, сѣлъ на поѣздъ и уѣхалъ въ деревню. Два дня его видѣли бродившаго и говорившаго, какъ сумашедшаго, вдоль рѣки. На третій день онъ утопился.

Петлинъ пережилъ все это сильнѣе моего, потому что сидѣлъ рядомъ съ Розовскимъ и сблизился съ нимъ.

Всѣ молчали.

* № 114 (кор. № 27).

Почтамтъ была низкая со сводами комната. За конторкой сидѣли чиновники и выдавали толпящемуся народу. Одинъ чиновникъ, согнувъ на бокъ голову, не переставая стукалъ печатью по какимъ то конвертамъ, на лавкѣ деревянной сидѣлъ солдатъ и перебиралъ конверты изъ портфеля. Нехлюдовъ сѣлъ съ нимъ рядомъ и вдругъ418 почувствовалъ, что онъ страшно усталъ – усталъ не только отъ того, что онъ не спалъ, да и много ночей не спалъ, какъ люди, и трясся на перекладной, но усталъ отъ жизни, отъ напряженія чувства.

«Теперь она помилована,419 она пойдетъ за Вильгельмсона, она любитъ его. А я останусь одинъ и съ тѣми неразрѣшимыми вопросами, которые стоятъ предо мною».

– Пожалуйте расписаться.

Нехлюдовъ всталъ, насилу волоча ноги, расписался, потомъ вернулся въ гостинницу и заснулъ. Когда онъ проснулся, уже было темно, 6-й часъ, и время ехать на обѣдъ къ Губернатору.

** № 115 (кор. № 27).

Острогъ съ первыхъ же шаговъ послѣ свѣта, чистоты и избытка, того, что было въ домѣ губернатора, произвелъ на Нехлюдова еще болѣе, чѣмъ обыкновенно, тяжелое впечатлѣніе. Смотритель, прочтя записку, тотчасъ же сталъ называть Нехлюдова «Ваше сіятельство» и предложилъ ему и англичанину во всемъ свои услуги.

– У насъ не совсѣмъ благополучно, – сказалъ онъ, – сходятся съ двухъ трактовъ партіи, и бываетъ переполненіе. Замокъ построенъ на 700 душъ – у насъ теперь 1720. Такъ что болѣютъ. Куда же прикажете – къ пересыльнымъ или угодно пройти къ каторжнымъ?

Англичанинъ пожелалъ пройти прежде къ каторжнымъ, и они вошли въ коридоръ.

Нехлюдовъ привыкъ уже къ острожнымъ запахамъ испражненій, мочи и дегтя, но и его ошеломила особенная удушливость воздуха въ этомъ коридорѣ. Въ то время какъ они входили, въ самомъ коридорѣ прямо на полъ мочились два человѣка въ однихъ рубахахъ и порткахъ. Смотритель крикнулъ на нихъ, и они, гремя кандалами, вернулись въ камеру. Въ камерѣ нары были въ серединѣ, и арестанты лежали голова съ головами, какъ сельди въ боченкѣ. И въ небольшой камерѣ ихъ было человѣкъ 70. Вонь была ужасная. Всѣ, гремя цѣпями, вскочили и встали у наръ, блестя своими бритыми полуголовами; остались лежать только двое. Одинъ былъ молодой человѣкъ красный, очевидно въ жару, другой старикъ, тоже сильно больной. Англичанинъ спросилъ, давно ли заболѣлъ молодой арестантъ. Смотритель сказалъ, что съ утра,420 старикъ же уже давно хворалъ животомъ. Англичанинъ неодобрительно покачалъ головой и сказалъ, что онъ желалъ бы сказать этимъ людямъ нѣсколько словъ, и попросилъ Нехлюдова перевести то, что онъ скажетъ. И онъ началъ рѣчь. Рѣчь его состояла въ томъ, что Христосъ, жалѣя людей, далъ всѣмъ возможность спасенія.421

– О, скажите имъ, что Христосъ жалѣлъ ихъ и любилъ. Въ этой книгѣ, скажите имъ, все это сказано.

Онъ вынулъ изъ ручнаго мѣшка переплетенный Новый завѣтъ, и жадныя, жесткія, широкія руки изъ-за посконныхъ рукавовъ потянулись къ нему, отталкивая другъ друга. Онъ роздалъ 6 евангелій, и они пошли дальше.

Въ другой камерѣ пѣли пѣсни такъ, что не слыхали грохота отворяемыхъ дверей. Смотритель постучалъ въ дверь.

– Я те запою! – крикнулъ, – смирно!

Опять, какъ только отворили дверь, какъ и въ первой камерѣ, всѣ вскочили и стали, вытянувъ руки, передъ нарами. Англичанинъ точно также сказалъ ту же рѣчь и также далъ 6 евангелій. Въ третьей камерѣ слышались крики и возня. Смотритель хотѣлъ выступить впередъ, но Англичанинъ попросилъ позволенія посмотреть въ оконце двери потихоньку. Смотритель согласился было, но послышались удары, драки, шлепанья и ревъ, и смотритель застучалъ и закричалъ.

– Смирно!

Дверь отворили, опять всѣ вытянулись у наръ, кромѣ двоихъ, которые вцѣпились другъ въ друга, одинъ за волосы, другой зa бороду. Надзиратель бросился къ нимъ, и только тогда они пустили другъ друга. У одного была вся щека красная, у другого текли сопли, слюни и кровь, которые онъ утиралъ рукавами кафтана.

– Староста!

Выступилъ знакомый Нехлюдову Ѳедоровъ. Крестьянин Ѳедоровъ еще въ Москвѣ вызывалъ къ себѣ Нехлюдова и обращался къ нему съ просьбой подать кассаціонное прошеніе. Нехлюдовъ тогда у него былъ въ одиночной камерѣ и былъ пораженъ больше всего прелестью, иначе нельзя сказать, этого человѣка. Онъ засталъ его стоящимъ у окна и расчесывающимъ гребенкой свои вьющіеся намасленные волосы. Это былъ немного выше средняго роста хорошо сложенный человѣкъ съ маленькой бородкой и съ прекрасными глазами, очень бѣлый и весь въ веснушкахъ. <Какъ потомъ узналъ Нехлюдовъ, онъ былъ соблазнитель женщинъ и въ окно знаками бесѣдовалъ съ отвѣчавшими ему женщинами.>422 Глаза его всегда улыбались, и прекрасный ротъ складывался въ заразительную улыбку. Дикція у него была такая, которая невольно заставляла себя слушать, какъ музыка. Всякое слово, которое онъ говорилъ, было пріятно слышать, и говорилъ онъ прекрасно. Разговоръ съ нимъ тогда очень поразилъ Нехлюдова той простотой, съ которой онъ говорилъ про причину своего ареста, убійство съ ужасными подробностями, которыя могъ замѣтить только человѣкъ, совершавшій убійство съ полнымъ спокойствіемъ.

– И не нужно бы мнѣ дѣлать это. Да такая линія вышла.

– Неужели вамъ не страшно было и не жалко?

– Какъ не жалко? Вѣдь тоже человѣкъ. Да вѣдь тогда не понималъ, – сказалъ онъ, и глаза его смѣялись.

Нехлюдовъ убѣдился тогда, что этому человѣку нельзя помочь, и такъ и объявилъ ему, но его заинтересовало другое. Ему захотѣлось испытать, нельзя ли вызвать въ этомъ человѣкѣ раскаяніе и хорошія чувства. Этотъ человѣкъ, также и нѣкоторые такіе же другіе, былъ для Нехлюдова образцомъ тѣхъ въ корнѣ извращенныхъ людей и потому опасныхъ людей, которыхъ приводили всегда защитники наказанія въ доказательство необходимости огражденія отъ нихъ общества.

Ѳедоровъ хорошо былъ грамотный. Нехлюдовъ давалъ ему книги, и онъ все прочитывалъ и помнилъ все содержаніе, но, очевидно, не принималъ ихъ въ серьезъ, а только какъ препровожденіе времени. Отъ евангелія и всѣхъ нравоучительныхъ книгъ онъ прямо отказывался. Нехлюдовъ не понималъ сначала, почему онъ это дѣлалъ, но потомъ, послѣ одного разговора съ нимъ, понялъ. Еще и прежде Нехлюдовъ замѣчалъ, что этотъ умный и даровитый человѣкъ интересовался только двумя рода вещами: всѣмъ тѣмъ, что относилось до жизни въ острогѣ, на этапахъ, на каторгѣ, до острожнаго начальства и въ особенности, какъ замѣтилъ Нехлюдовъ и какъ потомъ онъ самъ признался ему, – до всего того, что нужно было знать для того, чтобы приготовить свой побѣгъ, и еще тѣмъ, что уносило его въ область фантазіи, въ жизнь богатыхъ, свободныхъ людей, особенно въ Парижѣ. (Онъ особенно любилъ французскіе романы, которые были для него волшебныя сказки, развлекавшiя его тоску.) Все же, что касалось до своей, до внутренней жизни, не интересовало его: ему негдѣ, не на чемъ было въ тюрьмѣ, на этапѣ, въ каторгѣ приложить эти правила жизни. Такъ онъ думалъ по крайней мѣрѣ. Онъ зналъ въ общихъ чертахъ евангельскіе принципы прощенія, единенія, взаимной помощи, любви и не только не отрицалъ ихъ, но считалъ очень хорошими и одно время послѣ послѣдняго убійства былъ очень близокъ къ нимъ, но теперь онъ считалъ ихъ неприложимыми и потому дѣлался особенно строгъ и холоденъ – и глаза его переставали смѣяться, когда дѣло касалось доброй жизни.

– Это намъ теперь нейдетъ, – сказалъ онъ разъ Нехлюдову, отдавая ему евангеліе и Подражаніе Христу, которое онъ бралъ. – Вотъ Рокамболь – этотъ потѣшилъ.

Въ послѣдній разъ, на одномъ изъ этаповъ, Нехлюдовъ долго разговаривалъ съ нимъ, и Ѳедоровъ разсказалъ ему свое послѣднее преступленіе, за которое онъ и шелъ на 12-лѣтнюю каторгу, и этотъ разсказъ оставилъ въ Нехлюдовѣ страшное и сильное впечатлѣніе.

– Это было въ нашемъ городѣ Черни, энаете, Тульской губерніи, дрянной городишка такой. Заболтался я тамъ съ товарищами, такими же прощалыгами, какъ и я. Я съ кожевеннаго завода ушелъ. Ну, гуляли, пропились совсѣмъ. А тутъ у солдата его полюбовница – у нихъ мы квартировали – подбила пойти ограбить. Чиновничишка отставной былъ такой, съ тремя дочерьми жилъ – одна вдова, одна дѣвка, а одна, мужняя жена; жилъ на отлетѣ вѣ домишкѣ. Выпили на послѣднее для храбрости и пошли. Влѣзли въ окно, стали допрашивать объ деньгахъ. Я за старика взялся, а солдатъ за переборку пошелъ къ дочери его замужней. Она рвется, кричитъ, вырвалась, да мимо меня въ дверь. Я старика прикончилъ, а тотъ, солдатъ, дѣвку ломаетъ. «Вишь, – я говорю, – съ дѣвкой не сладитъ». А она какъ завизжитъ. Зарѣзалъ онъ и ее и сталъ шарить по комодамъ. А я взялъ лампочку, зашелъ за перегородку, вижу ребеночекъ въ люлькѣ закатывается, соска изъ ротика выскочила. Я ему сосочку далъ – такъ и впился, засосалъ, – а самъ пошелъ къ сундуку. Глядь, а по сю сторону она лежитъ, не шкнетъ, только во всѣ глаза смотритъ.

– Кто она?

– А третья, вдовая. Испугалась и молчитъ, только глядитъ мнѣ въ самые глаза. Что дѣлать? Поставилъ я лампочку на сундукъ, а ножъ въ рукѣ. «Братъ, не губи души…»

Голосъ Ѳедорова задрожалъ, и онъ не могъ говорить.

– Какъ сказала она это, а сама не шевелится, только глазами меня жжетъ – вижу я, что сейчасъ разслабну, схватилъ ее за руки – прикончилъ. Тутъ ничего, все какъ должно, захватили одежи, деньги и ушли. Только не могъ я ея глазъ забыть и какъ она просила. Два дня пилъ, и хмѣль не бралъ. Все въ канавѣ лежалъ. На третій пошелъ въ полицію – объявилъ. – Онъ долго молчалъ. – Только не надо бы мнѣ объявляться, а уйти куда, какъ Симеонъ разбойникъ, въ монастырь… Ну, а въ этомъ монастырѣ не покаешься.

<Нехлюдовъ видѣлъ, что человѣкъ этотъ былъ на порогѣ раскаянія, но судъ, арестантство, каторга помѣшали – разстроили его.

Въ продолженіи этапнаго похода Нехлюдовъ нѣсколько разъ видалъ его и видѣлъ, что онъ имѣлъ большое вліяніе на арестантовъ и все больше и больше ожесточался.

Теперь Ѳедоровъ былъ совсѣмъ другой человѣкъ.>423

* № 116 (кор. № 27).

Слѣдующая глава.

Въ слѣдующую камеру уже Нехлюдовъ попросилъ Смотрителя заглянуть не тревожа арестантовъ. Въ этой камерѣ не было тише, чѣмъ въ первыхъ трехъ. Камера также была полна народомъ. Сначала трудно было разглядѣть всѣхъ, потому что передъ окошечкомъ не переставая мелькали два взадъ и впередъ ходившіе арестанта. Они ходили въ своихъ халатахъ босикомъ молча, не глядя другъ на друга, быстро, быстро, какъ звѣри въ клѣткѣ. Одинъ былъ черный, похожъ на цыгана, другой – маленькій, рыжій, уже не молодой и бритый.424 Изъ зa этихъ движущихся людей виднѣлись десятки еще копошащихся людей. Нехлюдовъ не могъ дольше смотрѣть это и не пошелъ зa Англичаниномъ, который опять вышелъ и опять раздавалъ свои евангелія. Прошелъ еще одну и еще и еще. И всѣ были полны, и во всѣхъ были опозоренные, озвѣренные люди, несчастные и больные.

«Боже мой, сколько ихъ», думалъ Нехлюдовъ.

Въ концѣ коридора онъ подошелъ къ мертвецкой, къ пустой камерѣ, въ которую клали умершихъ.

Въ то время какъ они подходили къ этой мертвецкой съ одного конца, съ другого конца несли въ нее на носилкахъ мертвое тѣло. Нехлюдовъ вслѣдъ зa нимъ вошелъ въ мертвецкую: тамъ лежали на нарахъ уже 7 или 8 труповъ, всѣ прямо держа босыя ноги и глядя въ потолокъ. Сторожа погнули носилки и ссыпали мертвеца, потянувъ его за руки и ноги. Мертвое тѣло, какъ деревянное, звякнуло, и особенно голова, о доску наръ. Сторожа, потянувъ за ногу, уложили его паралельно съ другими. Это было сильное тѣло человѣка, съ маленькой острой бородкой и съ глубоко подъ выступами лба ушедшими глазами, изъ которыхъ одинъ былъ полуоткрыть. Тѣло было закоченѣвше: руки, очевидно, были сложены на груди, но разошлись, особенно одна, и торчали передъ грудью, ноги босыя, съ большими оттопыренными пальцами, тоже разошлись и торчали ступнями врозь. Сторожа остановились съ носилками, ожидая дальнѣйшихъ приказаній начальства. Нехлюдовъ же невольно сталъ разсматривать трупы.

Одна, съ края, была женщина. Лицо у нея было желтое, какъ шафранъ.

– Это безпаспортная, – сказалъ смотритель, – а это пересыльные, а это вотъ – каторжные двое.

– Чтожъ кандалы не сняли?

– Каждый день человѣкъ по семи, – прибавилъ онъ, покачивая головой. – Изъ какой камеры? – спросилъ у сторожей Смотритель.

– Изъ № 17, ваше благородіе, – отвѣтилъ Надзиратель.

Съ противоположнаго края вторымъ лежалъ трупъ въ синей рубахѣ, что то напомнившей Нехлюдову. И только что онъ вспомнилъ, на комъ онъ видѣлъ такого цвѣта рубаху, онъ узналъ и трупъ. Это былъ худой, худой Семеновъ, босой, и не съ сложенными, какъ у другихъ, а съ вытянутыми по бедрамъ, изсохшими руками. Восковое лицо, большой носъ, закрытые глаза и мертвая радость, тишина и спокойствіе на вчера еще такомъ несчастномъ, раздраженномъ лицѣ.

– Когда же онъ умеръ? Это политическій.

– Дорогой померъ. Его мертваго съ подводы сняли, – отвѣчалъ смотритель. – Угодно теперь къ пересыльнымъ?

Нехлюдовъ попросилъ Смотрителя, не можетъ ли онъ видѣть политическихъ, и получивъ рѣшительный отказъ, передалъ ему бумагу объ освобожденіи Масловой и, простившись съ Англичаниномъ, вышелъ изъ острога и уѣхалъ въ гостинницу.