Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг.

Это единственное въ исторіи и не оцѣненное eщe явленіе произошло отъ того, что рескриптъ о освобожденіи только отвѣчалъ на давнишнее, такъ краснорѣчиво выражавшееся въ нашей новой исторіи желаніе однаго образованнаго сословія Россіи – дворянства. Только одно дворянство со временъ Екатерины готовило этотъ вопросъ и въ литературѣ, и въ тайныхъ и не тайныхъ обществахъ, и словомъ и дѣломъ. Одно оно посылало въ 25 и 48 годахъ, и во все царствованіе Николая, за осуществленіе этой мысли своихъ мучениковъ въ ссылки и на висѣлицы, и не смотря на все276 противодѣйствіе Правительства, поддержало эту мысль въ обществѣ и дало ей созрѣть такъ, что нынѣшнее слабое правительство не нашло возможнымъ болѣе подавлять ее.

Ежели нѣкоторые въ порывѣ излишняго восторга, a другіе избравъ великое дѣло поприщемъ подлой лести, умѣли убѣдить Государя Императора въ томъ, что онъ 2-й Петръ I и великой преобразователь Россіи, и что онъ277 обновляет Россію и т. д., то это совершенно напрасно, и ему надо поспѣшить разувѣриться; ибо онъ только отвѣтилъ [на] требованіе дворянства, и не онъ, а дворянство подняло, развило и выработало мысль освобожденія.278

Восторгъ, произведенный рескриптомъ въ численномъ меньшинствѣ, но большинствѣ по образованію и вліянію, выразился такъ сильно, что въ первую минуту, почти никто не замѣтилъ279 несправедливости и невозможности тѣхъ началъ рескрипта, отъ которыхъ Государь Императоръ не отступитъ, какъ онъ выразилъ въ своей рѣчи, но всѣ въ горячечной дѣятельности принялись за осуществленіе давнишней любимой мысли, хотя бы и на нелѣпыхъ данныхъ Правительства. Нашлись люди, которые даже стали подводить исторію подъ мѣру Правительства и доказывать право крестьянъ на землю. – Но приступивъ къ самому дѣлу, восторгъ этотъ значительно охладѣлъ. Численное большинство – дворянство, менѣе независимое въ средствахъ и менѣе образованное, призванное также къ обсужденію вопроса, не отстаивая права на личность [крестьянина],280 наткнулось на пробѣлъ въ обезпеченіи за землю и281 замедлило ходъ дѣла. – Кто заплатитъ282 за право собственности или пожалуй, права пользованія, за землю, которую отъ насъ отнимаютъ? спрашиваетъ это большинство. Крестьяне? Да пускай правительство, имѣющее больше насъ средствъ, получитъ эти деньги, мы ему вѣримъ, а сами не видимъ возможности взыскивать283 съ крестьянъ, при новомъ ихъ положеніи и при старомъ положеніи полиціи:284 подати, какъ бы дешево мы не оцѣнили землю, въ 4 [раза] больше, чѣмъ тѣ, которые платятъ рядомъ государственные крестьяне. – И чѣмъ мы будемъ жить, лишившись и рукъ, и земли? – спрашиваютъ другіе, – тогда какъ теперь съ своими семействами мы имѣемъ только насущную необходимость? И чѣмъ же стало преступно съ 1858 года жить такъ, какъ мы жили? – Столкнувшись съ такими вопросами, образованное меньшинство почувствовало, что,285 совершенно справедливо, изъ за убѣжденій въ необходимости мѣры освобожденія жертвуя половиной своего состоянія, оно не имѣетъ права насиловать менѣе образованнаго большинства, лишающагося насущной необходимости,286 и не понимающаго еще выбора рѣзни или нищеты, въ который оно поставлено. Меньшинство ясно поняло недосказанность рескрипта и стало отыскивать другія средства къ разрѣшенію вопроса. Выкупъ или обезпеченіе,287 единственное средство, находящееся въ рукахъ дворянства, естественно представили[сь] ему. И со всѣхъ сторонъ явились проэкты выкупа, согласующія всѣ интересы. Самые горячіе защитники освобожденія во что бы то ни стало понимали совершенную справедливость выкупа или обезпеченія за землю; и самые упорные защитники стараго становились на все согласны, какъ только дѣло касалось выкупа или обезпеченья за землю. —

Но странное дѣло, несмотря на то, что выкупъ есть единственный выходъ изъ настоящаго положенія, не смотря на то, что со всѣхъ сторонъ, отъ всѣхъ сословій слышатся голоса зa выкупъ, правительство упорно стоитъ за начала рескрипта и молчитъ или отказываетъ на всѣ проэкты казеннаго выкупа или обезпеченія. То самое наше правительство, которое постоянно акапарировало288 въ казенныя руки всякаго рода собственность: заводы, лѣса, земли и т. п., теперь упорно отказывается отъ принятія въ свое вѣдѣніе помѣщичьихъ крестьянъ съ ихъ землями и взысканія съ нихъ выкупа, который оно признаетъ справедливымъ. Возможность же финансовой мѣры продолжаетъ быть тайной.289 Казалось, встрѣтившись съ такимъ преднамѣреннымъ или умышленнымъ коварствомъ, дворянство должно бы было стараться останавливать дѣло.290 Но наоборотъ, дворянство, предоставленное собственнымъ средствамъ, хотя и махнувъ рукой на слабое, прячущееся за него правительство, оно одно внутренней усиленной работой291 старается отъискать средства къ выходу изъ безвыходнаго положенія. Среди этой трудной, медленной работы по всей Россіи слышатся въ Москвѣ обращенныя къ дворянству слова главы государства:292 «Долго подумавъ и помолясь Богу, я началъ освобожденіе. Васъ нельзя благодарить, а я бы желалъ благодарить, потому что я родился въ Москвѣ. Старайтесь оправдать мое высокое довѣріе, а то мнѣ нельзя будетъ стоять зa васъ, и т. п. А отъ началъ своихъ я не отступлю». – Что зa293 оскорбительная комедія и непониманіе дѣла въ такую важную минуту! Молясь Богу или нѣтъ, но не правительство подняло этотъ вопросъ, и не оно высокимъ довѣріемъ и благодарностью и угрозой рѣзни подвигаетъ его. Правительство всегда давило этотъ вопросъ, правительство же ставитъ непреодолимыя преграды его разрѣшенію; Дворянство же294 одно подвинуло его, несмотря на всѣ правительственныя преграды разрѣшаетъ и разрѣшитъ.295 Поэтому поощрять его обѣщаньемъ благодарности и высокимъ довѣріемъ – неприлично, укорять его въ медленности296 – несправедливо, а угрожать тѣмъ, что его порѣжутъ за то, что Правительство слабо и нелѣпо, и давать чувствовать, что это было бы не худо – не честно и неразумно. Свободно ставъ въ то положеніе, въ которомъ нужно стоять за него, дворянство знало, что оно дѣлаетъ; но знаетъ ли Правительство, принимающее видъ угнетенной невинности, тѣ бѣды, которыя своимъ упорствомъ и неспособностью оно готовитъ Россіи? Ежели бы297 къ несчастью Правительство довело насъ до освобожденія снизу, а не сверху, по остроумному выраженію Государя Императора, то меньше[е] изъ золъ было бы уничтожен[iе] Правительст[ва].

–

** VI.

[РЕЧЬ В ОБЩЕСТВЕ ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ.]

М[илостивые] Г[осудари]. Избраніе меня въ члены общества польстило моему самолюбію и искренно обрадовало меня. Лестное избраніе это, я отношу не столько къ моимъ слабымъ попыткамъ въ литературѣ, сколько къ выразившемуся этимъ избраніемъ сочувствію къ той области литературы, въ которой были сдѣланы эти попытки. Въ послѣдніе два года политическая и въ особенности изобличительная литература, заимствовавъ въ своихъ цѣляхъ средства искуства и найдя замѣчательно умныхъ, честныхъ и талантливыхъ представителей, горячо и рѣшительно отвѣчавшихъ на каждый вопросъ минуты, на каждую временную рану общества, казалось, поглотила все вниманіе публики и лишила художественную литературу всего ея значенія. Большинство публики начало думать, что задача всей литературы состоитъ только въ обличеніи зла, въ обсужденіи и въ исправленіи его, однимъ словомъ въ развитіи гражданскаго чувства въ обществѣ. Въ послѣдніе два года мнѣ случалось читать и слышать сужденія о томъ, что времена побасенокъ и стишковъ прошли безвозвратно, что приходитъ время, когда Пушкинъ забудется и не будетъ болѣе перечитываться, что чистое искуство невозможно, что литература есть только орудіе гражданскаго развитія общества и т. п. Правда, слышались въ это время заглушенные политическимъ шумомъ голоса Фета, Тургенева, Островскаго, слышались возобновленные въ критикѣ, чуждые намъ толки объ искуствѣ для искуства, но общество знало, что оно дѣлало, продолжало сочувствовать одной политической литературѣ и считать ее одну298 – литературой. Увлеченіе это было благородно, необходимо и даже временно справедливо. Для того, чтобы имѣть силы сдѣлать тѣ огромные шаги впередъ которые сдѣлало наше общество въ послѣднее время, оно должно было быть одностороннимъ, оно должно было увлекаться дальше цѣли, чтобы достигнуть ея, должно было одну эту цѣль видѣть передъ собой. И дѣйствительно, можно ли было думать299 о поэзіи въ то время, когда передъ глазами въ первый разъ раскрывалась картина окружающаго насъ зла и представлялась возможность избавиться [отъ] его. Какъ думать о прекрасномъ, когда становилось больно! Не намъ, пользующимся плодами этаго увлеченія, укорять за него. Разспространенныя въ обществѣ безъсознательныя потребности уваженія къ литературѣ, возникшее общественное мнѣніе, скажу даже, самоуправленіе, которое замѣнило намъ наша политическая литература, вотъ плоды этаго благороднаго увлеченія. Но какъ ни благородно и ни благотворно было это одностороннее увлеченіе, оно не могло продолжаться, какъ и всякое увлеченіе. Литература народа есть полное, всестороннее сознаніе его, въ которомъ одинаково должны отразиться, какъ народная любовь къ добру и правдѣ, такъ и народное созерцаніе красоты въ извѣстную эпоху развитія. Теперь, когда прошло первое раздраженіе вновь открывшейся дѣятельности, прошло и торжество успѣха, когда долго сдержанный прорвавшійся политическій потокъ, угрожавшій поглотить всю литературу, улегся и утихъ въ своемъ руслѣ, общество поняло односторонность своего увлеченія. Послышались толки о томъ, что темныя картины зла надоѣли, что безполезно описывать то, что мы всѣ300 знаемъ, и т. п. И общество было право. Это наивно выраженное неудовольствіе значило то, что общество поняло теперь, не изъ однихъ критическихъ статей, но опытомъ дознало, прожило ту кажущуюся простой истину, что какъ ни велико значеніе политической литературы, отражающей301 въ себѣ временные интересы общества, какъ ни необходима она для народнаго развитія, есть другая литература, отражающая въ себѣ вѣчныя, обще-человѣческія интересы, самыя дорогія, задушевныя сознанія народа, литература, доступная человѣку всякаго народа и всякаго времени, и литература, безъ которой не развивался ни одинъ народъ, имѣющій силу и сочность.

Это въ послѣднее время явившееся убѣжденіе въ двойнѣ радостно для меня. Оно радостно для меня лично, какъ для односторонняго любителя изящной словесности, которымъ я чистосердечно признаю себя, и радостно вообще, какъ новое доказательство силы и возмужалости нашего общества и литературы. Проникшее въ общество сознаніе о необходимости и значеніи двухъ отдѣльныхъ родовъ литературы служитъ лучшимъ доказательствомъ того, что словесность наша вообще не есть, какъ еще думаютъ многіе, перенесенная съ чужой почвы дѣтская забава, но что она стоитъ на своихъ прочныхъ основахъ, отвѣчаетъ на разностороннія потребности своего общества, сказала и еще имѣетъ сказать многое и есть серьозное сознаніе серьознаго народа.

Въ наше время возмужалости нашей литературы больше чѣмъ когда-нибудь можно гордиться званіемъ Русскаго писателя, радоваться возобновленію общества любителей Русской словесности и искренно благодарить за честь избранія въ члены этаго почтеннаго общества.

–

КОММЕНТАРИИ

ИЗ ЗАПИСОК КНЯЗЯ Д. НЕХЛЮДОВА.

(ЛЮЦЕРН.)

«Люцерн» представляет собой произведение автобиографического характера, так как в основу его лег действительный случай из жизни самого Толстого, происшедший с ним во время его пребывания в этом городе в июле 1857 года. Эпизод, послуживший поводом к рассказу, изложен в Дневнике Толстого, в записи от 7 июля, занесенной под свежим и непосредственным впечатлением пережитого:

«7 июля. Проснулся в 9, пошел ходить в пансион и на памятник Льва. Дома открыл тетрадь, но ничего не писалось. О[тъезжее] П[оле] бросил. – Обед тупоумно-скучный. Ходил в Privathaus.302 Возвращаясь оттуда, ночью – пасмурно – луна прорывается, слышно несколько славных голосов, две колокольни на широкой улице, крошечный человек поет тирольские песни с гитарой и отлично. Я дал ему и пригласил спеть против Швейцерхофа – ничего; он стыдливо пошел прочь, бормоча что-то, толпа смеясь за ним. А прежде толпа и на балконе толпились и молчали. Я догнал его, позвал в Швейцерхоф пить. Нас провели в другую залу. Артист пошляк, но трогательный. Мы пили, лакей засмеялся и швейцар сел. Это меня взорвало – я их обругал и взволновался ужасно. – Ночь чудо. Чего хочется, страстно желается? не знаю, только не благ мира сего. И не верить в бессмертие души, когда чувствуешь в душе такое неизмеримое величие? Взглянул в окно. Черно, разорванно и светло. Хоть умереть. – Боже мой! Боже мой! Что я? и куда? и где я?»

В тот же день, 7 июля, Толстой внес в свою Записную книжку запись, относящуюся к тому же эпизоду и показывающую, в каком направлении работала его мысль; запись эта относится к путешественникам-англичанам, поведение которых в Швейцергофе так возмутило его: «Протестантское чувство – гордость, католическое и наше – memento во всей жизни. Бросить бедному Тирольцу они не хотели, а спасти душу с трудом – это их дело, – гордость».

Лирическое возбуждение, овладевшее Толстым, искало себе выхода, чувства и мысли, накопившиеся в его душе под влиянием впечатлений, пережитых им за время его заграничных скитаний, требовали себе выражения и оформления, – и вот случайная встреча с бродячим певцом на набережной перед Швейцергофом дает ему необходимый внешний толчок для творчества и вместе с тем становится сама тем ядром, вокруг которого кристаллизуются все эти душевные переживания молодого автора. Творческий процесс на этот раз протекал у Толстого необыкновенно стремительно. Уже 9 июля, т. е. через день после пережитого эпизода, Толстой записывает в своем Дневнике: «Писал Люцерн». Интересно отметить, что первоначально этот рассказ был задуман в форме письма, причем воображаемым адресатом его в глазах Толстого был Вас. Петр. Боткин, с которым Толстой в эту эпоху жизни был особенно близок и литературному вкусу которого он наиболее доверял. В тот же день, когда был начат «Люцерн», т. е. 9 июля, Толстой писал Боткину: «Я занят ужасно, работа – бесплодная или нет, не знаю – кипит; но не могу удержаться, чтобы не сообщить вам хоть части того, что бы хотелось переговорить с вами. Во-первых, я говорил уже вам, что многое за границей так ново и странно поразило меня, что я набрасывал кое-что с тем, чтобы быть в состоянии возобновить это на свободе. Ежели вы мне посоветуете это сделать, то позвольте писать это в письмах к вам. Вы знаете мое убеждение в необходимости воображаемого читателя. Вы мой любимый воображаемый читатель. Писать вам мне так же легко, как думать; я знаю, что всякая моя мысль, всякое мое впечатление воспринимается вами чище, яснее и выше, чем оно выражено мною. – Я знаю, что условия писателя другие, да Бог с ними – я не писатель. Мне только одного хочется, когда я пишу, чтоб другой человек, и близкий мне по сердцу человек, порадовался бы тому, чему я радуюсь, позлился бы тому, что меня злит, или поплакал бы теми же слезами, которыми я плачу. Я не знаю потребности сказать что-нибудь всему миру, но знаю боль одинокого наслаждения плача [?] страдания. Как образчик будущих писем посылаю вам это от 7 из Люцерна.

Письмо не это, а другое, которое еще не готово нынче».

Работа над «Люцерном» продолжалась в течение следующих двух дней. 10 июля Толстой записывает в своем Дневнике: «Здоров, в 8 выкупался, писал Люцерна порядочно до обеда»; 11 июля: «Встал в 7, выкупался. Дописал до обеда Люцерн. Хорошо. Надо быть смелым, а то ничего не скажешь кроме грациозного, а мне много нужно сказать нового и дельного».

Таким образом весь рассказ был написан в три дня, причем по окончании своей работы автор остался ею доволен, что далеко не всегда случалось с Толстым. Затем происходит перерыв в несколько дней, которые Толстой провел в поездках по окрестностям Люцерна; но, по возвращении в этот город 15 июля, он снова обращается к своему рассказу, занявшись его переработкой и отделкой: «Писал утро. Трудная работа писать. Не ленился, а в целый день переделал 5 листочков, которые еще надо переделать». 16 июля он снова записывает: «…После обеда написал сколько мог, несмотря на жару». На следующий день: «Дождь. Славно спал. Выкупался и писал целый день. Написал 3/4 Люцерна. Diffus».303 Наконец на следующий день, 18 июля переработка рассказа была закончена, и обрадованный автор поспешил поделиться новым произведением своего пера с проживавшими в это время в Люцерне двоюродными тетками, гр. А. А. и Е. А. Толстыми. В записи Дневника зa этот день говорится: «Едва почти успел дописать с 7 до 1/211. Побежал к ним…304 Вечером славная иллюминация и музыка на озере. Прочел им Люцерн». Об этом чтении некоторые сведения сообщает в своих воспоминаниях о Толстом А. А. Толстая: «После нескольких дней странствования по горам и по долам, мы, наконец, очутились в Люцерне, и тут нежданно-негаданно опять явился Лев, как будто вырос из земли. Он прибыл в Люцерн двумя днями ранее нас и уже успел пройти через целую драму, рассказ о которой появился после в печати, под заглавием: «Записки князя Нехлюдова». Лев был страшно возбужден и пылал негодованием. – Вот что мы узнали от него и что случилось накануне. Какой-то бродячий музыкант играл очень долго под балконом Швейцергофа, на котором расположилось весьма порядочное общество. Все слушали артиста с удовольствием; но когда он поднял шляпу для получения награды, – никто не бросил ему ни единого су; факт, конечно, некрасивый, но которому Лев Николаевич придал чуть ли не преступные размеры. Чтобы отомстить расфранченной публике, он на ее глазах схватил музыканта под руку, посадил его с собою за стол и приказал подать ужин с шампанским. Едва ли публика, да и сам бедный музыкант, поняли всю иронию этого действия. В этой черте проявился зараз писатель и человек. – Впечатления его были до того сильны, что они невольно прививались и другим. Даже дети305 живо заинтересовались этим приключением». (Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. Спб., 1911, стр. 11.)

21 июля Толстой снова писал Боткину, сообщая об окончании своей работы над «Люцерном». – «Главное содержание моего письма, которое вы не разобрали, было следующее. Меня в Люцерне сильно поразило одно обстоятельство, которое я почувствовал потребность выразить на бумаге. А так как в мое путешествие у меня много было таких обстоятельств, слегка записанных мною, то мне и пришла мысль восстановить их все в форме писем к вам, на что я и просил вашего согласия и совета. Люцернское же впечатление я тотчас же стал писать. Из него вышла чуть не статья, которую я кончил, которой почти доволен и желал бы прочесть вам, но видно не судьба. Покажу Тург[еневу] и ежели он апробует,306 то пошлю Панаеву». (Толстой. «Памятники творчества и жизни». Вып. 4. М., 1923, стр. 37.)

Однако, повидимому, Толстой не исполнил своего намерения и не познакомил со своим новым рассказом, до его напечатания, ни Боткина, ни Тургенева: по крайней мере в их переписке не сохранилось об этом никаких следов. Зато, возвратившись из своего заграничного путешествия в Петербург 11 августа (30 июля ст. ст.) он поспешил познакомить с ним редакцию «Современника». 1 августа (ст. ст.) он записал в своем Дневнике: «Прочел им Люцерн. Подействовало на них». Кто именно из членов редакции «Современника» присутствовал на этом чтении, помимо Некрасова, мы не знаем, но во всяком случае, после прочтения рассказа, Некрасов поспешил сдать его для набора в типографию и уже в следующей, сентябрьской книжке «Современника» (цензурное разрешение 31 августа 1857 г.) «Люцерн» был напечатан, за подписью: Граф Л. Н. Толстой.

В позднейших изданиях текст рассказа перепечатывался без каких-либо изменений, не считая некоторых незначительных отступлений в орфографии и пунктуации. В настоящем издании «Люцерн» печатается по тексту «Современника» (1857 г., № 9, стр. 5—28); однако мы сочли необходимым внести в него следующие отступления, заимствованные из авторитетных изданий 1873 и 1886 гг., а также некоторые, очень немногие, конъектуры, в тех случаях, когда это вызывалось требованиями логической или грамматической связи:

Стр. 3, строка 13 сн.

Вместо: очень хороши – в «Совр.»: очень хорошо. Печатается по изданию 1873 г.

Стр. 12, строка 6 сн.

Вместо: толкнул – в «Совр.» и во всех изданиях: толкнув. Печатается в силу соображений грамматической правильности.

Стр. 20, строка 13 св.

Вместо: на одном из столов (взято по «Совр.», так как такой оборот встречается у Толстого) – в изд. 73 г.: за одним из столов.

Стр. 23, строка 10 сн.

Вместо: ни в какой – в «Совр.» и изд. 1873 г.: ни в широкой.

Печатается по изд. 1886 г.

Стр. 24, строка 3 св.

Вместо: образования – в «Совр.» (описка или опечатка): образовании.

Рукопись окончательной редакции «Люцерна» до нас не дошла, не сохранились также и корректурные листы журнального текста, которые выправлял сам автор, судя по записи Дневника от 22 августа: «Получил корректуры, переправлял кое-как. Ужасно взбалмошно. Послал». За то сохранилась почти полностью черновая «Люцерна», представляющая собой ту первоначальную редакцию рассказа, которую Толстой набросал под свежим впечатлением пережитого эпизода в течение трех дней, 9—11 июля, в Люцерне. Рукопись эта написана на отдельных листках почтовой бумаги, в три приема, судя по различному качеству бумаги и по некоторым отличиям в почерке; начало рассказа (кончая словами: «никто не бросил ему копейки») написано на очень тонкой желтоватой бумаге-верже, мелким почерком и рыжеватыми чернилами; продолжение (кончая словами: «… о состоянии крымских…») на более плотной и белой бумаге, с клеймом «Bath», почерком более крупным и черными чернилами; последняя же часть рассказа, от которой впрочем сохранился только один полулист, написана на голубой бумаге, также с клеймом «Bath», вторая же половина листа, содержавшая самое окончание рассказа, повидимому, утрачена. Всего в рукописи 61/2 листков или 26 страниц, из которых 2 страницы чистые. Нумерация имеется только на двух первых листках, остальные ненумерованы. Сохраняется рукопись в Толстовском кабинете Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина. Папка III. 5.

Как уже было указано выше, рассказ «Люцерн» был задуман первоначально в форме письма, воображаемым адресатом которого должен был быть В. П. Боткин. Поэтому начало рассказа читается в черновой следующим образом:

«Давно уже я собирался писать вамъ из-за границы. Многое такъ сильно, ново и странно поражало меня, что мнѣ казалось мои замѣтки (ежели бы я съумѣлъ искренно передать свои впечатлѣнія) могли бы быть не лишены интереса для читателей вашего журнала. Кое-что я набросалъ съ тѣмъ, чтобы со временемъ, на свободѣ и посовѣтовавшись съ друзьями, возстановить, ежели будетъ того стоить; но впечатлѣніе вчерашняго вечера въ Люцернѣ такъ сильно засѣло мнѣ въ воображенье, что только выразивъ его словами, я отдѣлаюсь отъ него, и что, надѣюсь, оно на читателей подѣйствуетъ хоть въ сотую долю такъ, какъ на меня подѣйствовало».

За этим кратким вступлением следует вписанное между строк заглавие: «Изъ путевыхъ записокъ Князя Нехлюдова», а затем начинается самый текст рассказа:

«Люцернъ небольшой Швейцарский городокъ на берегу озера 4-хъ кантоновъ. Недалеко отъ него находится гора Риги, съ которой очень много видно бѣлыхъ горъ, гостинницы здѣсь прекрасные, кромѣ того тутъ скрещиваются три или четыре дороги, и потому здѣсь путешественниковъ бездна. Изъ путешественниковъ, какъ вообще въ Швейцаріи, на 100 – Англичан 99».

Это краткое описание Люцерна почти совпадает с печатным текстом; в нем только нет ссылки на «Путеводитель» Мёррэя (Murray), которая внесена Толстым в окончательную редакцию. Самое построение рассказа, расположение частей, их связь и последовательность в обеих редакциях остались те же; различия касаются только отдельных частностей, из которых некоторые опущены автором при окончательной обработке рассказа, а другие, наоборот, внесены им вновь. Так, например, желая подчеркнуть диссонанс между искусственной прямой «как палка» набережной, с ее симметрическими липками и скамейками, и окружающей гармонически-цельной и свободно-разнообразной природой, Толстой замечает в первоначальном наброске рассказа: «как будто рафаелевской мадонѣ заклеили бы подбородокъ золотой каемкой»; в окончательной редакции это сравнение опущено. Значительно расширено в окончательной редакции описание чопорного английского общества за табль-д’отом, а также приведенная для сравнения характеристика веселой и живой компании парижского пансиона, которой в первоначальной редакции рассказа посвящена всего одна фраза:

«То ли было дѣло нашъ пансіонъ въ Парижѣ, гдѣ мы спорили съ одного конца стола на другой, рѣзвились и послѣ обѣда тотчасъ принимались всѣ, и аббатъ, и испанская графиня, и всѣ танцовать la polka или играть въ фанты».

Встреча с бродячим музыкантом, характеристика его пения, сцена перед Швейцергофом, разговор с ним на улице, а затем в ресторане, столкновение с ресторанной прислугой, – все это изложено в первоначальной редакции почти в том же виде, как и в окончательной. Изменения касаются большей частью стиля и направлены в сторону развертывания того, что в черновой только намечено двумя-тремя штрихами. Но встречаются и некоторые изменения, затрагивающие самое содержание рассказа; в некоторых случаях опущены те или другие подробности, которые почему-либо показались автору излишними, но которые, однако, могут представлять для нас известный интерес. Приводим некоторые из этих вариантов первоначальной редакции: